– Зачем ты нам это рассказываешь? – спросил Юра.
Ясно было зачем. Главной жизненной миссией Аннабеллы было отравление психики окружающих. Жаль, что я не послушалась Натана, – мне не стоило сюда приходить.
– Бегите, – сказала отравительница. – Спасайтесь, пока еще можно. Не доверяйте Тенгизу. Он вас специально охмуряет, чтобы потом использовать.
– Ты хоть слышишь ушами, что выдает твой рот? – с негодованием спросила Алена, потому что нормальный человек всегда ищет логику в чуши, даже находясь в стенах психиатрической больницы. – Каким образом он может нас использовать?
– Да любым. – Аннабелла обмакнула кисточку в черную краску и размашисто замалевала ею воду в нарисованном стакане. – Можете мне не верить, но он привязывает вас к Деревне, чтобы вы, как и он, никогда не смогли ее покинуть. Он вас околдовывает, чтобы вы ему принадлежали навсегда. Он хочет завладеть вашими душами, чтобы вы никогда не смогли от него удрать и никогда не смогли забыть…
В каждом бреде есть доля правды, это всем известно. Иначе люди не сходили бы с ума. Они ведь сходят, потому что затрудняются отличить воображение от действительности. Но это не их вина. Если бы реальность и воображение были совсем не похожи, их бы никто не путал.
– Я могу выкупить вас из плена, – вдруг сказал кто-то на иврите за моим плечом.
У меня похолодела спина. Я обернулась – за нами стоял мальчик в покосившейся ермолке, который больше не играл в нарды.
– Я очень богат. Я могу заплатить столько, сколько нужно. Тебя выкупить? – обратился он к Вите.
Вита издала испуганный звук и спряталась за Фукса.
Тут подошла мило улыбающаяся медсестра, сообщила Аннабелле, что скоро ужин, что время визитов подходит к концу, взяла мальчика за локоть и повела за собой. Фридочка кое-как выбралась из поглотившего ее пуфа, приблизилась к нам и сказала:
– Деточки, давайте попрощаемся с Владочкой, ей нужно…
– Ничего мне от вас не нужно. – Аннабелла схватила плод своего творчества, и прежде чем кто-либо успел ее остановить, разорвала его на клочки.
Я не знаю, чем Владе помогла психиатрическая больница. Непохоже, что в ее психическом состоянии наступил прогресс. Она абсолютно не изменилась.
– Очень жалко, что ты порвала такой замечательный рисунок, – огорчилась домовая.
– Он был никчемный, – сказала Влада. – В отличие от Маши, вы, Фрида, ничего не понимаете в живописи.
Обратно мы ехали в полном молчании. За окнами автобуса уже было темно, петляющая лесная дорога казалась призрачной и зловещей, а в скором времени нарисовавшийся город – тяжелым и мрачным. На душе у меня было так погано, как если бы ее облили чернилами.
На пересадке, в центре города за тремя пустыми арками несуществующего приюта Талита Куми, выли привидения брошенных сироток.
Глава 43Исход. Часть первая
Перед Песахом Фридочка развела такой кипиш с готовкой, что можно было подумать, что это самое главное еврейское торжество. Хоть бабушка Сара по телефону слезно умоляла домовую позволить мне объедаться мацой с хреном и фаршированной рыбой в кругу израильской семьи, к родственникам никого не отпустили, потому что решили, что нам следует отмечать в Деревне праздник Исхода, который, разумеется, привязали к нашему личному возвращению на историческую родину.
Отмечали в Деревне Сионистских Пионеров по всем правилам ритуального обряда Седера, избегая укороченных вариантов. А это означало, что мы пять часов должны были просидеть за столом, читая пасхальную Агаду – сказание о выходе евреев из Египта, – с песнями, молитвами, вопросами, ответами, легендами, притчами, баснями и поиском мацы, завернутой в платочек. Действие еще удлинилось, потому что пасхальный иврит понять было практически невозможно, так что чтение перемежалось русским переводом с витиеватыми объяснениями Фридмана.
К концу вечера половина группы клевала носом и не могла впихнуть в себя больше ни куска драника, ни ломтя бабки из размоченной мацы с изюмом и курагой, а педагогическая команда, кажется, перебрала вина, которое нам не полагалось, и когда бутылки опустели после положенных обрядом четырех стаканов на каждого, Фридман с Тенгизом поделили напополам наполненную до краев чашу, предназначенную для пророка Илии, и распили ее тоже. Вот тогда и наступило самое интересное.
Седер получился семейным, потому что Фридочка привела свой выводок и польского мужа, а Фридман – жену и сына, впервые нас с ними познакомив.
Жена у Фридмана была высокой, худой, модной и неприступной, как витрина дорогущего бутика в недавно открывшемся торговом центре “Малха”. Я про себя прозвала ее “генеральшей”. Вероника Львовна работала переводчицей в агентстве новостей, а их сын служил офицером в морских войсках. Он явился на трапезу в белой форме с двумя “гробами” на каждом плече и, хотя по званию был старшим лейтенантом, походил на капитана “Дункана” Джона Манглса. У Семена Соломоновича все оказалось безупречным, от галстука до семьи.
Джона Манглса, которого на самом деле звали Эмилем, сразу окружили все пацаны и несколько девчонок и весь вечер смотрели ему в рот с придыханием, особенно Натан Давидович, донимавший его вопросами об офицерской жизни. Эмиль больше отмалчивался, объясняя, что ему запрещено разглашать военные тайны. Я даже мимолетно пожалела, что среди нас не было Аннабеллы.
После бутылки вина у Фридмана удивительным образом развязался язык, и рассказ о его собственном исходе полился из него, будто в нем самом откупорили пробку.
Выяснилось, что Эмиль был зачат в Италии, в городе Ладисполи, что объясняло его привлекательность. В начале семидесятых в этом городишке несколько месяцев проторчали Семен Соломонович и Вероника Львовна по дороге из Кишинева, ожидая виз в Америку. Но, получив наконец визы в Америку, Семен Соломонович, напоследок позволивший себе прогулку по близлежащему Риму, случайно и совершенно неожиданно столкнулся у подножия Испанской лестницы со своим бывшим сослуживцем по войскам связи в Улан-Удэ инженером-теплотехником Тенгизом, с которым он не виделся лет десять и который через пару дней улетал в Тель-Авив.
Мир был мал. Еврейский мир – еще того меньше.
После неспешной беседы под палящим римским солнцем на террасе траттории, когда была съедена и закушена крем-брюле паста карбонара, выпиты и запиты граппой кампари и лимончелло, за чашечкой ристретто мнение Семена Соломоновича насчет постоянного места жительства кардинально изменилось.
Тенгизу не удалось заразить сионизмом бывшего сослуживца и убедить, что статус беженца закрепляется за человеком, уходящим “от”, навечно, тогда как репатриация наделяет исход стремлением “к”, а следовательно, и целью, но Семен Соломонович был прагматиком. Ему показалось разумным, что изучить иврит, в котором всего лишь двадцать две буквы, намного проще, чем английский, который никогда ему не давался. В Америку он собирался потому, что Вероника Львовна утверждала, что перспектив там много, но ни знакомых, ни родственников у Фридманов там не было – они оказались первыми ласточками, покидавшими невыездной Союз, – а внезапная беременность жены навела будущего командира мочалок на мысль, что лучше иметь хоть какие-то знакомства в стране, где собираешься жить. Тенгиз планировал поселиться в окрестностях Иерусалима и рассказывал, что земля на территориях дешевая, а новые репатрианты получают скидки и ссуды на постройку частных домов с участками.
Так что Фридман вернулся в Ладисполи к госпоже Фридман с предложением поменять визы и билеты. Но Вероника Львовна воспротивилась такой идее, поджала губы и принялась возмущаться насчет зря потраченных в Италии месяцев – как же ее безупречный оксфордский английский, экономическое положение в Штатах, американская мечта и перспективы в стране безграничных возможностей? Аргумент про бесплатную израильскую медицину ее не переубедил, а выученный ею итальянский вкупе с беременностью не засчитались в качестве бонусов за бессмысленное ожидание. (Вероника Львовна, в отличие от ее супруга, очень быстро схватывала языки и вообще была филологом, как и все советские женщины.) Этому Тенгизу, с сарказмом сказала она, следовало работать в Еврейском Сообществе Сионистов, агитирующем всех евреев переехать в Израиль, его талант пропадал зря.
Семен Соломонович не любил спорить с женой и вынужден был с некоторой горечью отказаться от внушенной ему идеи исхода в страну праотцев.
Но на следующий день Вероника Львовна проходила медосмотр, и гинеколог нашел, что с беременностью получились осложнения, поэтому трансатлантический перелет генеральше до самых родов противопоказан.
Торчать в подвешенном и интересном положении в Италии в течение следующих пяти месяцев казалось абсолютно бесперспективной идеей, поскольку вся последняя валюта была потрачена на лимончелло, граппу и пасту карбонара, причем оплачено было за двоих, так как Семен Соломонович был транжирой, широкой руки человеком и с юношества любил красивую жизнь. К тому же Семен Соломонович, думая, что через два дня улетит в Новый Свет, не поскупился на настоящие итальянские туфли, которые он, между прочим, до сих пор носит. В общем, никаких средств у Фридманов не осталось.
Встреча с Тенгизом в тот момент показалась Семену Соломоновичу “ашгаха пратит”.
– Что это такое? – спросил Юра.
– Личная забота о тебе со стороны Всевышнего, – не преминул, как всегда, щегольнуть еврейскими знаниями Натан Давидович.
Семен Соломонович спросил у доктора, как скажется на интересном положении трехчасовой перелет, и получил одобрительный ответ. Он предложил Веронике Львовне поступить практично: переждать беременность в Израиле с качественной бесплатной медициной, а потом, уже родив Эмиля, улететь туда, куда они изначально намеревались. Генеральша насупила брови и заподозрила супруга в манипуляции и сговоре с гинекологом, но была вынуждена согласиться, поскольку въехавшим в Израиль прямо у регистрационной стойки вручали корзину абсорбции, на которую можно было несколько месяцев прожить, и вовсе не впроголодь.