Семен Соломонович тут же связался с Тенгизом, который отвел его в очередное сообщество сионистских агитаторов, где без волокит и ожиданий в обмен на свидетельства о рождении Соломона Абрамовича Фридмана и Льва Моисеевича Резника были получены визы и билеты на самолет в Тель-Авив. Привыкшего к отказам, очередям, давке и бесперспективной бюрократии Семена Соломоновича это обстоятельство еще больше укрепило в правильности решения, как и тот факт, что консул и его секретари, знакомясь со свидетельствами о рождении почивших дедов еще не рожденного Эмиля, не скрывали довольных улыбок. Представители земли праотцев Фридманам и Резникам были заведомо рады, чего нельзя сказать о представителях Нового Света.
Втайне от супруги в тот самый момент Семен Соломонович навсегда похоронил американскую мечту. На последние лиры Тенгиз заказал граппу, лимончелло, пьядину с моцареллой и прошутто, на этот раз за свой счет. Закусили тирамису и запили эспрессо. На чаевые официанту не хватило, и тот провожал двух евреев антисемитским взглядом, молча посылая вслед проклятия на итальянском.
В Тель-Авив две пары и эмбрион Эмиль летели в одном самолете.
Тенгиз не соврал насчет дешевой земли под ссуды на поселениях, правда, несколько лет пришлось жить в “караванах” – передвижных жестяных домишках, на желтых голых холмах с сухими колючими кустарниками и кое-где понатыканной палестинской фисташкой, где и прошло детство Эмиля. Далеко в низине под холмами зеленели арабские пардесы – фруктовые сады и оливковые плантации.
Жена была против поселений и устраивала высокоинтеллектуальные скандалы. Куда ей поселения? Вы же посмотрите на нее, дочь кишиневской интеллигенции, всю жизнь прожившую на бывшем проспекте Ленина, нынешнем – Штефана чел Маре, в этой глуши! На этих песках! Под этим палящим солнцепеком! В этих душных коробках! Но Фридман в кои веки жену не послушал, и в любом случае они же скоро уедут в Америку, пусть хоть какие-то знакомые лица будут рядом, пока не родится Эмиль.
Живот генеральши рос, а с ним и Эмиль. Лето сменилось зимой, дожди барабанили по жестяным коробкам, саженцы лимонов и гранатов на частных участках наливались соком и зеленью, пускали корни в желтые холмы. Подъемные краны и бульдозеры круглосуточно рыли желтую высохшую землю, закладывали фундаменты. В населенном пункте вырыли бассейн и залили водой.
Когда мы отсюда, к чертовой матери, уедем? Пусть Эмиль немного выгавкается, он же еще совсем хрупкий. Куда его забирать из яслей? Он же так привязан к воспитательницам. Он так хорошо говорит на иврите. Разве в Америке дети могут свободно бегать на улице, без присмотра старших? Пусть насладится свободой, дети должны познавать окружающий мир и природу на воле, а не сидеть взаперти.
Бюрократия в Израиле оказалась такой же, как и в американских службах в Италии, но разрешение на стройку частного дома все же пришло, как же от него теперь отказываться, после стольких усилий? Прибыль от продажи дома можно выручить немалую, Фридман всегда был практиком. Построим дом, продадим и уедем с деньгами.
А как же вся мебель? А машина? А новый холодильник и, главное, кондиционер? Время шло, а Америка была все дальше.
Однажды Семен Соломонович для очистки совести все же отправился в американское посольство. Статус беженцев оказался просроченным. Будущий командир мочалок тайно вздохнул с облегчением.
Вероника Львовна, услышав такие новости, легла на соломенный диванчик в саду под лимонным деревцем, накрылась простыней и неделю с мужем не разговаривала. Потом собрала лимоны, очистила от цедры, залила спиртом, засыпала сахаром, и получилось лимончелло.
Жена Тенгиза и сам Тенгиз принимали самое непосредственное участие в воспитании Эмиля – на поселениях было принято всех детей растить вместе. Вообще там жилось практически как в Деревне – то есть коммуной. Все делали сообща, вместе строили дома, покупали продукты, заглядывали друг к другу в холодильники, вешали белье на одной веревке, забирали соседских детей из садов и школ, сплетничали по вечерам, по праздникам ходили в синагогу, хоть в бога и не верили, а каждую пятницу смотрели по черно-белому телевизору еженедельный арабский фильм, который крутили по единственному израильскому каналу, и лузгали семечки, грызли арахис, грецкие орехи и палестинские фисташки. Зеленые маслины лежали в мисочках. Дети не хотели ложиться спать, говорили “еще чуть-чуть!”, возились на полу и строили из ореховых скорлупок замки и корабли.
Сперва работали на стройках, собирали апельсины и мандарины, разделывали куриц на конвейере, красили дома и подметали иерусалимские улицы, но довольно быстро устроились.
Веронику Львовну, великолепно владеющую многими языками, взяли в агентство новостей. Тенгиза приняли на завод, производивший кондиционеры, а поскольку теплотехники в Израиле были не востребованы, ему пришлось переучиваться на холодильщика. Жена Фридмана требовала, чтобы Семен Соломонович переквалифицировался из педагога в экономисты, потому что, по мнению генеральши, евреи в Союзе никогда не выбирали профессию, а поступали лишь туда, куда их принимали, однако будущий командир мочалок утверждал, что профессию педагога он все же избрал в трезвом уме и твердой памяти, несмотря на Союз и даже вопреки ему, поэтому он стал работать учителем истории в иерусалимской Деревне Сионистских Пионеров. Иврит ему в самом деле дался на удивление легко.
А потом Семену Соломоновичу неожиданно предложили перейти на административный пост заведующего разными программами в Деревне, а это включало проживание в школе, то есть в самом сердце Иерусалима. Вероника Львовна поехала посмотреть на Деревню и на то, что там предлагалось. Агентство новостей находилось в десяти минутах ходьбы от Деревни, и Вероника Львовна посчитала, что на этот раз сработала ее персональная “ашгаха пратит”. Они переехали, а дом на поселениях сдали. Их финансовое положение заметно улучшилось.
Пока они все это рассказывали, Фридочкины дети заснули на диванах, а с ними и ее муж, который плохо понимал русский, Эмиль серьезно и многозначительно кивал, вся наша группа с открытыми ртами ловила каждое слово из секретной информации о личной жизни наших вожатых, Тенгиз продолжал уминать жаркое, обмакивая в подливку мацу, а Фридман снял пиджак, расслабил галстук, расстегнул две пуговицы на рубашке и с нескрываемым обожанием глядел на свою жену, попивая из металлической чаши, предназначенной для пророка Илии. Узнать в нем строгого командира мочалок было трудно. Лицо у него раскраснелось, а глаза блестели.
– А Тенгиз каким макаром оказался в Деревне, если он работал холодильщиком? – задал непосредственный Миша из Чебоксар вопрос, который уже давно не давал нам покоя.
Историю этого исхода всем хотелось услышать до дрожи.
Фридман наконец отвел восторженный взгляд от жены и посмотрел на Тенгиза. Тенгиз дожевал кусок мяса, вытер рот бумажной полосатой салфеткой, пожал плечами и впервые подал голос. Он сказал:
– Be игадета лебинха.
Мы уже знали, что это означало, потому что читали пасхальную Агаду, а это было главной ее заповедью: расскажи своим сыновьям историю выхода из Египта.
Глава 44Исход. Часть вторая
Тогда Эмиль потребовал, чтобы ему тоже налили. Ему напомнили, что вино закончилось, но Фридочка тут же вскочила и бросилась приносить “бедному ребеночку, который из-за вашей дурацкой армии света божьего не видит”, еще вина из собственных домашних закромов. В итоге пить продолжили все, кроме учеников программы “НОА”.
Эмиль сказал, что он до сих пор скучает по поселениям, но жить там в определенный момент стало опасно, и хорошо, что родители вовремя переехали, потому что то, что случилось с Зитой, было для него настоящей травмой, и никто не должен такое пережить.
– Кто такая Зита? – спросил вечно тормозящий Миша, хотя можно было и так догадаться.
Эмиль рассказал, что они с Зитой росли вместе и что, старше ее на два года, он был ей как старший брат. Они все делали вместе – и на кружок плавания ходили в новом бассейне, и бегали за ограду поселения в арабские пардесы и оливковые рощи. Арабы там были дружественные, кормили их кнафе и позволяли гладить ослов. Детство у них было счастливое. Эмилю не хотелось переезжать в Деревню и покидать всех своих друзей. Но мама была права, и школа в Иерусалиме оказалась намного перспективнее.
В тот майский день Эмиль должен был встретиться с Зитой, которая собиралась приехать в Иерусалим автостопом, потому что пятница подходила концу и наступала суббота, когда общественный транспорт не ходит. Они собирались встретиться с компанией друзей на Кошачьей площади, где зависала вся иерусалимская хипповая молодежь и американские туристы. Зита должна была заночевать в Деревне у Фридманов. Эмиль долго ждал ее возле универмага “Машбир”, возле никуда не ведущих арок разрушенного сиротского приюта “Талитакуми”, да так и не дождался.
Он подумал, что Зита не смогла поймать попутную машину – такое случалось, что из поселений никто не выезжал в пятницу вечером, – и вернулась домой. Он пошел на Кошачью площадь сам. А когда вернулся в Деревню спустя несколько часов, охранник на воротах ему тут же доложил, что у какого-то знакомого его папы дочь пострадала в террористическом акте – она стояла на автобусной остановке, а мимо проехала машина и обстреляла ее из автомата, а папа, когда об этом узнал, тут же поехал с мамой в больницу, и все в Деревне уже знают, кроме Эмиля.
Он тут же вызвал такси и помчался в “Хадассу”, и путь длился бесконечно, хоть от Деревни до “Хадассы” пятнадцать минут дороги от силы. И был зал ожидания. И была полиция, и солдаты, и репортеры, и все соседи, и врачи, и надежда была, потому что говорили, что одна из трех пуль миновала важные органы.
Ночь стала днем, день – ночью, и все повторилось. Соседи приносили в “Хадассу” еду и бутылки оранжада. Репортеры проинтервьюировали Эмиля, потому что все остальные отказывались засвечиваться перед камерами и микрофонами. Нестабильное критическое положение оказалось бесперспективным и обернулось стабильной смертью.