Опять наступила неизбежная весна и разгорелась. Высохли желтые холмы. Пожухли куцые кусты. Армейские джипы проезжали по извилистому шестидесятому шоссе. Жужжал кондиционер. Воскрес Христос. В мае завыла сирена. Один раз в память погибших в Катастрофе, два раза – в память жертв израильских войн и терактов. По новостям увещевали о необходимости запастись продуктами, загерметизировать все помещения и обзавестись в специальных пунктах противогазами. Саддам Хусейн угрожал газовой атакой. Арабская уборщица, которую нанял Семен Соломонович, еженедельно приносила банку овечьего лабане, пачку испеченных в очаге пит, убиралась в доме и готовила маджадру, кускус и песочные маамули. В Зитину комнату Тенгиз ее не пускал.
Иорцайт – первую годовщину смерти – организовали Семен Соломонович с Эмилем. Тенгиз отказался ехать на Гору Упокоения. Семен Соломонович прочел кадиш. Пришла куча народу. Принесли горы еды. Макали питы в хумус и в лабане, жевали бурекасы, запивали оранжадом. Невероятно, что уже прошел год. Время так быстро летит. Вы уже запаслись противогазами? У соседей родились близнецы. Зитины одноклассники оканчивали одиннадцатый класс, сдавали государственные экзамены. Сын Шоши призвался в армию. Эфраим продал магазинчик Рувену. Террориста, стрелявшего в Зиту, нашли и посадили. Его дом разрушили. Арабские пардесы и оливковые рощи вырубили, чтобы построить новое поселение.
Тенгиз сказал: “Жаль”. На суд не явился.
Наступил июнь, за ним, как обычно, июль, а с ним и летние каникулы. Ученики Деревни Сионистских Пионеров покинули школу. Семен Соломонович корпел над годовыми отчетами. Раскаленный ветер-суховей завывал за окнами кабинета. В августе Саддам Хусейн ввел войска в Кувейт. Семен Соломонович набирал команду для новой группы учеников десятого класса. Домовую нашел, прекрасную женщину, а мадриха – нет. Все были слишком зелеными, слишком квалифицированными, слишком несерьезными, слишком серьезными, слишком занятыми своими семьями, слишком бессемейными.
Семен Соломонович приехал на поселение. Проведал своих жильцов. Зашел к Тенгизу. Сварил в турке черный кофе с кардамоном, принес из ванной ножницы и бритву. Громко сказал: “Засим я объявляю траур законченным. Полтора года вполне достаточно. Зита не хотела бы тебя видеть в таком состоянии”. Тенгиз сказал: “Один год и восемьдесят шесть дней”. Семен Соломонович сказал: “Послушай, хабиби, ты мне нужен для одного очень важного дела. Я никак не могу найти вожатого для новых десятиклассников. К нам набивается много детей новых репатриантов. Русскоязычный мадрих необходим”. – “Ты с ума сошел? Я инженер”, – сказал Тенгиз и даже улыбнулся впервые за полтора года. “Ты теплотехник, – поправил Семен Соломонович, – и когда-то прослужил три года в войсках связи”. – “Я ничего не понимаю в воспитании, Сёма”, – сказал Тенгиз. “Пусть они тебя воспитывают, – сказал Семен Соломонович. – В Деревне освободился весьма уютный домик, недалеко от нас. Ты должен отсюда съехать, пока этот дом не поглотил тебя окончательно”. Тенгиз сказал: “Нечего поглощать. Одна скорлупа осталась”. Семен Соломонович сказал: “Мне нужен партнер, на которого я мог бы положиться”. А потом добавил для вескости: “Сколько я могу сюда ездить и возить тебе сигареты? Не о себе подумай, а обо мне. Будешь рядом – будет проще”. – “Ладно”, – сказал Тенгиз и поднялся наверх бриться.
Тенгиз не раз бывал у Фридманов в Деревне. Ему там было хорошо. За воротами зарождалось будущее, и при этом время не двигалось. Все работники Деревни выглядели моложе, чем были на самом деле, будто были заражены началом жизни. Там все всегда повторялось. Дети вырастали и уходили за ворота, но каждый сентябрь приходили новые, превращая юность в вечность. Юность Зиты тоже стала вечностью.
Потом он спустился, и Семен Соломонович его почти узнал. Оставалось надеяться, что дети его не испугаются. Тенгиз и до позапрошлого мая не был эталоном благообразия, теперь же и вовсе походил на мусульманского смертника, заморенного тридцатью днями Рамадана. Да черт с ними, пусть боятся – так даже вернее.
Семен Соломонович открыл дверь, но Тенгиз замер на пороге и бормотал: “Нет, не могу”. Семен Соломонович измерил ему пульс – пульс зашкаливал. Спросил: “Почему?” Тенгиз ответил совершенно неадекватно: “Там же ничего нет. Голое ничто. Неужели ты не видишь? Нужен проводник”. Семен Соломонович прекрасно знал, как выглядят панические атаки; работая с подростками, и не такого навидаешься. Он сказал: “Ты не смотри. Я тебе буду проводником”. Но Тенгиз произнес еще более неадекватное: “Ты не понимаешь. Я должен ее дождаться. Она должна знать, куда оттуда возвращаться. И проводнику показать”.
Слово “мадрих” на иврите значит и проводник.
Но Семену Соломоновичу также было прекрасно известно, что к логике в таких случаях обращаться бесполезно, ибо у людей, погруженных в свой персональный внутренний мир, своя собственная логика, и привычные слова в ней обретают неожиданные смыслы и неочевидные ассоциации. Поэтому Семен Соломонович, по внезапному наитию, осеняющему порой хороших педагогов в критических ситуациях, возразил: “Ты не там ее ждешь. Она же должна была вернуться в Деревню вместе с Эмилем и ночевать у нас. В Деревне свет всегда горит и всегда кто-нибудь караулит у ворот. И всегда есть дежурный мадрих. Даже на каникулах”. Тенгиз странно на него посмотрел, но Семену Соломоновичу показалось, что взгляд стал осмысленнее, а пульс реже. Он пригнал машину к самому дому, припарковал ее правой дверцей к входу, достал кухонное полотенце из ящика и завязал Тенгизу глаза. Усадил будущего мадриха справа от себя, захлопнул дверцу машины, дверь дома запер на ключ, дал газу и умчался в Иерусалим, пока не поздно.
Деревенский охранник, завидев пассажира с завязанными глазами, так долго морочил голову, что Семен Соломонович впервые за очень длительное время, может быть, даже за всю свою жизнь, повысил голос и выругался матом. Точнее, он сказал: “Сукин сын, если ты сейчас же не отопрешь эти долбаные ворота, я потребую твоего увольнения у твоего подрядчика за неподчинение представительству дирекции Деревни Сионистских Пионеров. Кибинимат, хабиби, будь человеком!”
Охранник стал человеком и отворил ворота перед Фридманом и Тенгизом. Машина въехала в Деревню Сионистских Пионеров.
Семен Соломонович и не предполагал, что обратного пути для будущего мадриха не будет. Для его подопечных это было к лучшему. Им ведь очень важны постоянные воспитательские фигуры. Когда мадрихи меняются – а любой педагогический координатор вам скажет, что мадрихи увольняются скоропостижней сторожей и охранников и что найти постоянного мадриха сложнее, чем постоянного израильского премьер-министра, – для детей это серьезная потеря, у них расшатываются основы доверия ко взрослым и привязанности вообще.
Фридман сделал хорошую ставку. Сидеть взаперти на цветущих гектарах Деревни всяко лучше, чем в ста тридцати закрытых квадратных метрах. Дети Тенгиза обожали, Фридочка с новым партнером спелась моментально, а Вероника Львовна в этом случае оказалась права: выбор профессии некоторые евреи Советского Союза совершали по умолчанию, а не по призванию. Дети Тенгиза воскресили быстро. У него просто выхода никакого не осталось – они настырно требовали жизни, а Тенгиз по природе своей был человеком ответственным и требованиям соответствовал.
Больше никаких странностей за ним никогда замечено не было; голое ничто, проводников и возвращение Зиты он более никогда не упоминал. Во всем остальном это был абсолютно адекватный и даже приземленный человек. Во всяком случае, так всем казалось.
В какой-то момент, а в какой именно, никто не знает, мадрих, никогда не покидающий Деревню, перестал вызывать удивление у коллег, и все привыкли. Им ведь это было на руку. Когда ненормальное слишком долго продолжается, его перестают замечать и принимают за данность.
Правда, никто не знал, сколько крови стоило Семену Соломоновичу выгораживание “невыездного” мадриха перед деревенской дирекцией и перед управлением самой программы “НОА”, когда объявился Антон Заславский с его экспериментальным проектом. Только Вероника Львовна знала. Теперь стало сложнее из-за отсутствия в стране родителей ребят из новой группы. Частенько Фридману приходилось работать за двоих, исполняя обязанности, которые Тенгиз выполнять не мог, например, встречать приезжающих, сопровождать в бесконечные поликлиники и больницы, на экскурсии, внешкольные мероприятия, волонтерства, в министерство внутренних дел, в штаб программы “НОА”. Фридочка сбивалась с ног, но никогда не отказывала в поддержке, и мадрихи местных детей – тоже. Что же касается самого Заславского, старого знакомого как Фридмана, так и Тенгиза еще со времен сбора апельсинов, то он не собирался никому из управления программы об этом докладывать. Но в скором времени выяснилось, что в этой программе ничего ни от кого невозможно скрыть. Да и не надо было: все оказались на удивление понятливыми, смирились и отказались от “еслибы”.
“Еслибы” служит людям на пользу тогда, когда событие можно изменить не в воображении, а в действительности. Эти удивительные частицы речи – слуги двух господ одновременно: высокой надежды и глубокого отчаяния. Но Семен Соломонович надежды не терял. Однажды он даже зарекся не покупать больше Тенгизу сигарет: ведь они были последним, что связывало его со внешним миром. И Фридочке, а также учителям и мадрихам местных строго-настрого запретил. А у детей просить о таком мадрих никогда бы не стал. Но у Тенгиза всегда находились свои неисповедимые обходные пути.
Разумеется, они не так нам все это рассказали в ту пасхальную ночь. Я пересказываю своими словами то, что рассказал мне сам Тенгиз, когда пришло время.
Я не знала его прежним, я получила его таким, каким он явился мне, как получаем мы готовыми те семьи, в которые приходим, впервые закричав. Они ведь уже слеплены безжалостным временем задолго до нас. И поэтому похожи на памятники. Но чем громче мы кричим, настаивая на том, что мы другие, тем быстрее приходится менять форму и им. От безвыходности.