Пока мы не теряем надежду оживить памятники, мы сами продолжаем быть живыми.
Как жаль, что мы так быстро взрослеем и так скоро перестаем кричать.
Глава 45День рождения
В траурный День памяти погибших в израильских войнах, который следовал за Песахом и Днем памяти жертв Холокоста, такие истории рассказывались беспрерывно – по радио, по телевизору, на общественных церемониях в школах и на кладбищах, и все эти рассказы были во многом похожи, хоть и разнились в нюансах. История была коллективной. И коллективной была память.
Казалось, в Израиле не существовало ни единого гражданина, который не потерял бы кого-нибудь близкого в Холокосте, на войне или в теракте. И благодаря этому в разгар весны все жители еврейских земель превращались в одно большое племя, объединенное общими горем и скорбью. И несмотря на грусть и печаль, повисшие в эфире, полном прекрасных слезовыжимательных песен, которых я никогда прежде не слышала и которые мне очень понравились, было в этом состоянии племенной общности нечто заманчивое и чудесное. Советский День Победы никогда не вызывал во мне подобных чувств, хоть его я тоже очень любила. Может быть, потому, что в День Победы акцент делался на достижении, а тут – на утрате. Трудно сказать, что объединяет людей больше – радость или грусть, но мне казалось, что все же последнее. Грусти легче сопереживать.
И действительно, в День независимости, который по непонятно какой причине наступал сразу же после дня траура, было совсем не весело, и радость телевизионщиков казалась фальшивой. На городские празднества нас не выпустили, потому что боялись, что мы потеряемся или умрем в давке фестивалей. Я не расстроилась. Была охота предаться грусти и тоске по полной программе.
Втайне от всех мне тоже захотелось кого-нибудь катастрофически потерять. Например, Натана Давидовича. Нет, без Натана станет трудно жить. Пусть лучше будет Юра Шульц. Правда, мои прадед и прабабка со стороны Трахтманов считались жертвами Холокоста, потому что их расстреляли в одесском гетто на Слободке, но я о них ничего не знала, а дед Илья ничего не рассказывал, так что эта история мне не принадлежала. Значит, пусть таки будет Юра Шульц.
Пусть Юра призовется в армию, дослужится до звания старшего сержанта, а потом трагически погибнет, упав грудью на гранату, защищая своего командира. Тогда все мы снова соберемся в Деревне, торжественные, бледные и убитые горем, одетые в армейскую форму, сядем на пол и будем вспоминать былые годы. Мы будем дружно плакать, восхищаться Юрой, сожалеть о его прерванном будущем, с горечью представлять, каким успешным студентом Техниона и блестящим программистом он мог бы стать, и нам будет остро Юры не хватать. И таким образом мы присоединимся к израильскому племени. Юрин благородный портрет повесят в школьном коридоре и в Клубе. И память о нем будет всегда светлой.
Но от таких коллективно-романтических грез я быстро вылечивалась от одного вида Тенгиза, хоть в эти дни он у нас появлялся редко, и было очевидно, что этот весенний период для него тяжел. Вместо него в общежитии часто крутился Фридман, а Алена будто между делом вежливо интересовалась, как дела у Вероники Львовны и у Эмиля.
А между знаменательными днями слез и горя наступило мое шестнадцатилетие, и я поняла, что если останусь жить в Израиле, то отныне и навеки день моего рождения будет неразрывно связан с горем и слезами. С другой стороны, мне было не привыкать – и в прошлой жизни мой день рождения никогда не являлся исключительным событием самим по себе из-за майских праздников. На роду мне было написано разделять мое личное торжество с коллективным.
Я не забыла, что Тенгиз когда-то обещал отпраздновать мой день рождения, и очень боялась, что он не придет. Как часто бывало, головой я готова была это понять, однако сердцем не получалось. Но он обещание выполнил. Более того, второго мая появился в Клубе раньше всех – надувал и развешивал шары. Все еще были в школе, а меня Веред освободила от последнего Танаха, чтобы я успела в честь дня рождения отдохнуть и привести себя в порядок.
Я так обрадовалась, как не радовалась даже утреннему подарку от Натана – а он подарил мне серебряную цепочку со звездой Давида.
Алена утром подарила мне самодельный кассетный сборник. Она записала все мои любимые песни – Высоцкого, Щербакова, Окуджаву, БГ и даже недавно мне полюбившихся израильских исполнителей Шломо Арци и Арика Айнштейна. На обложке кассеты было написано:
“Дорогой Комильфо в день шестнадцатилетия. Пусть мы больше никогда не будем ссориться, а если будем, так пусть быстро миримся. Когда ты будешь слушать эту музыку через двадцать лет, вспоминай, как мы тусовались в Деревне. С пламенной любовью, А. З. ”
В общем, второе мая с утра было радостным, а вид Тенгиза, надувающего шары, превратил его чуть ли не в счастливое.
– Пздрвл с днм рждн, – сказал Тенгиз и только потом вынул зеленый шарик изо рта.
– Спасибо! – сказала я, но оно не могло в полной мере выразить мою благодарность.
Тенгиз протянул мне подарок в шуршащей цветной обертке с приклеенными к ней бантиком и открыткой. На обертке изображались торты со свечами, а на открытке – ежи.
– Спасибо, – снова промямлила я. – Как ты запомнил?
Интересно, кого он послал за подарком. Фридочку? Семена Соломоновича?
– Склерозом не страдаю, – ответил Тенгиз, растягивая и завязывая горло зеленого шарика, – но печь ежей, к сожалению, не умею. Бабушка не научила. Разворачивай.
Я принялась осторожно распаковывать обертку.
– Не церемонься и рви, – сказал Тенгиз. – Это хорошая примета.
Я послушалась. Под оберткой обнаружилась ужасно красивая толстая тетрадь в кожаном переплете и набор ручек “Пилот”, которые я никогда не могла себе позволить из-за цены. В груди у меня сделалось тепло, и захотелось Тенгиза обнять, но я не знала, как к нему подступиться, и вообще не знала, можно ли ему такое предлагать. В отличие от Фридочки, он к нам почти никогда не прикасался, а мне лишь однажды приложил указательный палец ко лбу, но теперь я даже не была уверена, действительно ли такое происходило или я это придумала.
Тенгиз пристально на меня посмотрел, я отвела глаза. Он похлопал меня по плечу. Потом взялся за еще один шарик. Я ощутила странное разочарование, и в груди похолодело.
Чтобы чем-то себя занять, я перевернула открытку, но на ней ничего не было написано, кроме отпечатанного на открыточной фабрике “Мазаль тов!”. Тут я опять немного разочаровалась, потому что, если уж на то пошло, ожидала от Тенгиза, который так хорошо меня знал, личных письменных слов.
Тенгиз был бесконечно близким мне человеком, но мне почему-то иногда казалось, что бесконечно далеким. Наверное, потому что, в свою очередь, мне казалось, что о близости нужно постоянно говорить или какими-то красивыми жестами ее проявлять, – скорее всего, мне это Маша внушила, прежде я сама так не думала, – ас Тенгизом мне такое редко удавалось, только когда само собой вырывалось. Но сейчас почему-то не вырвалось.
– Извини, – сказал Тенгиз странным тоном.
– За что?!
Неужели он опять прочел мои мысли?
– За шары, например. Ты же их не любишь из-за Первомая. Но это такая традиция. Каждый день рождения украшается шарами, значит, и твой тоже.
Я совершенно забыла о том, что когда-то не любила шары. Сейчас я их очень любила, души в них не чаяла, я была от шаров без ума.
– Можно я тебе помогу надувать? – спросила я.
– Нет, конечно, ты с ума сошла? С каких это пор именинники сами себе готовят день рождения? Иди в комнату, прими душ, разукрасься и красиво оденься. И пожалуйста, не в бочку.
С ума я не сошла, наоборот, у нормальных людей именинники всегда сами себе организовывали дни рождения – готовили еду, убирали дом, приглашали гостей. Это только в Деревне мы жили на всем готовом. Но я не стала Тенгизу перечить, снова сказала “спасибо”, взяла подарки и удалилась в комнату.
Я умылась, причесалась и оделась. Не в бочку. Я надела платье. Чуть ли не впервые в жизни. Это платье мне подарила Михаль, когда я гостила у тети Жени во время бесконечных пасхальных каникул, потому что Михаль оно не нравилось, а мне приглянулось.
Михаль перебирала свой бездонный гардероб и извлекла оттуда обалденный вязаный серый балахон с широкими рукавами, покроем очень похожий на нечто средневековое, причем с неотрезанной биркой. Двоюродная сестра сказала, что “это” ей привезла бабушка из Парижа, но что у бабушки ужасный вкус и она никогда в жизни “такого” не наденет. Я с радостью усыновила средневековое нечто, окрестила его “сюр-котой”, но только теперь мне представился случай в ней покрасоваться.
– К этому нужны сапоги или ботинки, а не кроссовки, – с порога заявила Алена, критически меня рассматривая. – Одолжить тебе мои мартенсы?
Я и в страшных снах вообразить себе не могла, что соглашусь обуться в эти всеми любимые кирзачи, но человек никогда не может знать наперед, чего от себя ожидать. Алена оказалась права: уродливые ботинки очень гармонировали с моей новой великолепной сюркотой, а я – со средневековым прикидом. Во всяком случае, так казалось мне. Впрочем, Натан Давидович тоже одобрил и сказал, что наконец сможет залезть мне под юбку, а это не было двусмысленностью, – просто я всегда носила штаны.
Мы пошли в Клуб праздновать, и день рождения удался на славу. Мы ели Фридочкин фирменный торт, пили виноградный сок, который каждый праздник нам подсовывали вместо шампанского, слушали музыку, меня все поздравляли, вручали самодельные открытки, а в качестве подарка от всей группы я получила дорогущий черный CD-плеер. Что с ним делать, я себе не представляла, потому что диск для такого плеера стоил примерно половину стипендии, и лучше бы они подарили мне нормальный кассетник, но все равно обрадовалась, смутилась и всех поблагодарила. Потом были речи и тосты, и все говорили, какая я распрекрасная, чудесная и удивительная, а я им верила.