Тут я вспомнила, что он не рассказал мне о том, что звонил моим родителям, и вспомнила про бредятину о топоре, услышанную от Аннабеллы. Вспомнила, что вообще-то Аннабелла не просто так оказалась в дурдоме, а потому что наглоталась таблеток, а наглоталась она таблеток, потому что я ее унизила и оскорбила. Мне следовало еще раз съездить в дурдом и ее проведать, она уже целый месяц там торчит, даже на Песах ее не выпустили.
И до меня дошло, что счастье – это такая штука, которую очень трудно удержать в себе. Счастье мимолетно, и оно из меня выскользнуло. Наверное, улетело к кому-нибудь другому. Или просто я была таким человеком, который не способен длительное время пребывать в состоянии счастья, и все портила. Праздник закончился.
Проснулась я от обычного стука в дверь, означающего ненавистный подъем. Просыпаться не хотелось, потому что я проспала от силы четыре часа. Я опять закрыла глаза и провалилась в сумбурные сновидения, но стук повторился. Потом Алена меня растолкала. Пришлось вставать, умываться, чистить зубы и идти завтракать, а потом – на уроки.
Тенгиз очищал Клуб от следов моего дня рождения. Все уже отправились в школу, только девочки из Вильнюса, будучи дежурными по бутербродам для школьного перекуса, намазывали всей группе майонез на булки, а потом пихали в булки пастрому, а некоторым – сыр.
На какое-то мгновение я даже удивилась, что он там был, – прозаически стоял на стуле с ножницами в руке и срезал шары с веревки как ни в чем не бывало, как будто никогда и не занимался ворожбой. Дверь на веранду была открыта, сдувшиеся шарики, лениво взлетая и медленно кружась под утренним ветерком, нехотя опускались на пол. Он все же был настоящим, настоящее некуда – ведь только у настоящих людей футболка задирается, когда они протягивают руки вверх, и виден потертый пояс в потертых джинсах и полоска кожи на спине. Меня это успокоило.
Я подошла к нему и сказала:
– Слушай, я вчера…
– Доброе утро, Комильфо, ты опаздываешь, – перебил меня Тенгиз, слез со стула и достал из кармана какую-то смятую разлинованную бумажку и ручку. – Нам нужно поговорить.
– Ага! – обрадовалась я.
– Следует подвести итоги года. Подумать о процессе, который ты здесь прошла, что было и чего не было, чего хватало и чего – нет, какие будут пожелания на будущий год, как обстоят дела с учебой, с коллективом, с социализацией и с адаптацией.
Уши мои не поверили, а глаза заморгали. Да, он был настоящим. Вообще-то он был воспитателем. В учебном заведении. В программе “НОА”.
Мадрих протянул мне бумаженцию:
– Запишись. Желательно на сегодня.
На бумажке была таблица дней, часов и имен. Почти все клетки уже были заполнены именами одногруппников.
– Сегодня я не могу. Сегодня у меня Маша, а потом кони.
– С каких это пор у тебя кони?
– Фридочка тебе не рассказывала? Она мне устроила пробный урок верховой езды. У коней наконец освободилось место.
– Не рассказала. – Тенгиз сдвинул брови.
– Забыла, наверное, у нее куча дел.
– Запишись на завтра.
Я снова посмотрела на таблицу.
– Завтра все уже расписано.
– Покажи.
Я показала. Наверное, можно было с кем-нибудь поменяться, но Тенгиз не предложил.
– Окей, тогда вот, послезавтра в пять еще свободно.
Я вписала свое имя в пятое мая в 17:00. Официоз был неприятным.
– Можно я тогда завтра после уроков поеду навестить Владу? – неожиданно для самой себя спросила я.
– Одна?
– Одна.
– Я посовещаюсь с коллегами и дам тебе ответ.
– Хорошо, – совсем сникла я.
– Иди в школу, звонок через пять минут. В столовую уже не успеешь, прихвати запасной бутерброд.
Я послушно взяла с лотка булку с сыром, завернула в целлофановый пакет, положила в портфель и поблагодарила девчонок из Вильнюса.
После уроков я рассказывала Маше о вчерашнем дне рождения. Маша меня улыбчиво поздравила, потом благостно слушала, а пока я рассказывала, мне снова стало счастливо, почти как вчера, потому что счастье воскрешается, когда о нем говоришь вслух, но в какой-то момент она поджала под себя ноги. Это всегда было не просто так и что-нибудь означало. Сейчас это означало, что стих Тенгиза, который я ей зачитала наизусть, ей не понравился. Что в нем могло не понравиться, я не могла понять, поэтому спросила об этом Машу.
– Почему ты предположила, что стихи мне не понравились? – попыталась Маша улизнуть.
– Это очевидно по вашему выражению лица, – соврала я, потому что не хотела открывать ей тайну про говорящие ноги, не то она, чего доброго, перестанет их поджимать, и мне придется вслепую угадывать ее реакции.
– Какое у меня выражение лица?
– Недовольное.
Маша сделала глоток из стакана. Потом принялась молчать и смотреть на меня. Я тоже молчала и смотрела на нее. Игра в гляделки продолжалась минуты две. Я победила. Маша отвела взгляд и сделала еще один глоток.
– Ты многое подмечаешь, Зоя.
– Да, я знаю, я чуткая, вы мне говорили.
– Раньше ты часто говорила о Фриденсрайхе фон Таузендвассере и о дюке.
– Это плохо?
– Что плохо?
– Что я о них больше вам не рассказываю?
– Это не плохо и не хорошо. Ты иногда отводишь мне роль судьи, будто ожидаешь, что я буду оценивать те или иные твои мысли и поступки.
– Я вам не отвожу роль судьи, но вы сами судите и осуждаете.
– Я осуждаю?
– Да, Тенгиза.
– За что?
– Вы серьезно? Я когда вам рассказала про стих, у вас было такое лицо, как будто Тенгиза надо уволить.
Маша кашлянула и опять засверлила меня глазами. Они у нее были немного криво накрашены.
– Что вы сверлите меня глазами? Я все вижу, я же чуткая.
– Да-а… – протянула Маша со странной горечью. – Ты права. Я подумала, что ему не стоило такое тебе писать.
Что-то в Маше сегодня было не так. Но может, дело в том, что я с ней целый месяц не виделась из-за праздников и траурных дней и отвыкла от нее?
– Почему?!
– Почему…
– Неужели так трудно ответить на простой вопрос?
– Труднее всего отвечать на самые простые вопросы.
– Так почему?
– Зоя, – Маша опустила ноги на пол, как все нормальные люди, – я могу тебе ответить на этот вопрос. Но ты сама знаешь на него ответ.
Я знала ответ. Я прекрасно помнила наши ночные откровения в день попытки самоубийства Аннабеллы. Я рассказала Маше про свои сегодняшние ночные мысли. А пока рассказывала, ощущала тревогу, как ночью. И боялась, что Маша ее разделит, что она скажет: “Тенгиз сбивает тебя с толку, не соблюдает границ, и из роли вожатого выламывается, дурит тебе голову, обещает то, что выполнить не может”. И кто бы говорил! Ночью в парке она сама никаких границ не соблюдала и ревела при мне в три ручья.
Но Маша выдала неожиданное:
– Был такой психоаналитик Дональд Винникотт, он написал книгу, которая называется “Игра и реальность”. Там он пишет, что ребенку, чтобы повзрослеть и стать самостоятельным человеком, необходима игра. Знаешь, что такое игра? Это когда ты забываешь о том, что между реальностью и фантазией существует граница; когда сам вопрос, где настоящее, а где выдумка, отпадает; это когда что-то одновременно и вымысел, и настоящее.
– Так не бывает, – удивилась я. – Оно либо настоящее, либо ненастоящее.
– В обычной жизни да, но не в пространстве игры. Играя, ты как будто создаешь то, что уже было там до тебя. Вообще-то это важно не только в детстве, это всегда важно.
– Я не понимаю, – отмахнулась я от Маши.
– Неправда, – отрезала Маша. – Все ты понимаешь. Каждому человеку нужен тот, кто был бы для него одновременно настоящим и ненастоящим; тот, кого он мог бы сотворить, при этом не создавая.
– Это чудеса какие-то.
– Не чудеса это, а парадокс. И умение играть. А вообще-то пусть будут чудеса. Почему нет? Если у человека есть способность быть для кого-то чудом, одновременно самим собой и плодом воображения, ему повезло. И другим повезло. Тебе повезло. Для игры нужны двое.
В тоне и во взгляде Маши сквозило восхищение. Как я могла его спутать с осуждением? Или это она изменила свое мнение во время беседы? Решила мне подыграть? Маша завидовала. Она завидовала Тенгизу. Она завидовала мне. Она хотела, чтобы и с ней происходили чудеса. Ей хотелось, чтобы Тенгиз и от нее создавался таким, каким был сам по себе. Ей хотелось, чтобы она создавалась для меня такой, какой была сама по себе, и чтобы я видела в ней чудо.
Когда два человека разговаривают, открывается бесчисленное количество смыслов, бездонное, бесконечное. Как же выбрать между ними, если у вас в запасе всего пятьдесят минут?
Будто расслышав мои мысли, Маша выдала:
– Я для тебя настоящая, Фриденсрайх фон Таузендвассер вымышленный, а Тенгиз – и то и другое.
Я сказала Маше, что хочу навестить Аннабеллу. А Маша ответила, что меня нередко влечет к крайностям. На это я возразила, что ни в каких крайностях не была замечена, алкоголь не пью, траву не курю, с мальчиками, к сожалению, не сплю, хоть мне уже шестнадцать лет, но Натан об этом будто забыл, а сломанное окно не в счет. Маша сказала, что влечение к крайностям и эктинг-аут разные вещи и что именно это отличает человека с прочной психикой от человека с пошатнувшейся. Я спросила, что такое “эктинг-аут”. Она перевела: “отреагирование вовне”. Как будто так было понятнее. Маша объяснила:
– Это когда ты, вместо того чтобы чувствовать и проживать внутренние конфликты внутри себя, отыгрываешь их во внешнем мире разными не очень приемлемыми поступками.
– Вы же только что говорили, что играть – это полезно.
Маша задумалась:
– Играть – это одно, а отыгрывать – совсем другое.
– Как, например, что? – спросила я.
– Вот, допустим, ты чувствуешь к кому-нибудь скрытую неприязнь, если ты его поколотишь – это будет отреагированием вовне, а если просто поймешь, что он тебе неприятен, тогда все в порядке. Или, например, ты в кого-нибудь влюблена, но знаешь, что он к тебе равнодушен или абсолютно тебе не подходит. Если ты бросишься ему на шею – ты отреагируешь вовне, а если…