– А если я напишу о том, как я бросилась ему на шею, в деталях и подробностях, это будет отреагированием вовне?
– Это будет сублимацией, – сказала Маша, очень собой довольная.
– Маша! – вдруг поняла я и тоже переполнилась самодовольством. – Я мастер сублимации!
Маша улыбнулась и поскребла ногтем по шее.
Потом я пошла в сельскохозяйственную зону на первый урок коней. С конями мне понравилось. Меня посадили на невысокую лошадку и водили по песчаному кругу. Лошадку звали Альма, как будто она была собакой. Молодая подтянутая тренер похвалила мою спину, и я рассказала ей, что у меня уже был опыт верховой езды, про Василису и про колбасу. Тренер была в ужасе и сказала:
– Боже мой, у вас в России живут какие-то звери, а не люди.
– Не в России, – поправила я. – Одесса – это Украина.
Потом я встретилась с Натаном, но он вел себя очень странно, хотел целоваться, а я хотела разговаривать, но разговор не клеился. Впрочем, Натан вел себя странно уже некоторое время. Может, и тут дело было в том, что мы с ним долго не виделись за время пасхальных каникул? Я успешно позабыла об этом на дне рождения, но тут опять все пошло наперекосяк.
– У тебя уже была итоговая беседа с Тенгизом? – сухо спросил Натан.
– Послезавтра будет. А у тебя?
– Была, сегодня.
– И как все прошло?
Натан промямлил нечто невразумительное, вроде “хорошо” или “нормально”, чем вызвал мое раздражение. Потом вдруг вспомнил, что не доделал домашку по своему прогрессивному ивриту, и ушел в свою комнату.
Пришла Алена, нацепила наушники и тоже засела за уроки. Мне было непонятно, как можно сосредоточиться на литературе, когда в ушах так гремит металл, что и мне слышно. Я долго смотрела на корпящую над рассказами Чехова Алену, и она тоже показалась мне далекой и отчужденной. Я принялась вспоминать последние недели и пришла к выводу, что с тех пор, как Аннабелла нас покинула, что-то неуловимо изменилось и в наших с Аленой отношениях. Трудно было обвинить Алену в чем-то конкретном, но она словно избегала близкого общения со мной, тогда как раньше мы могли протрындеть ни о чем полночи. Может быть, я ей надоела, потому что меня было слишком много, а третья соседка по комнате, которая могла бы меня разбавить, отсутствовала?
На следующее утро Тенгиз сообщил, что мне разрешили поехать навестить Аннабеллу после уроков, и вручил мне письменный пропуск для охранника.
Дело было не только в том, что я чувствовала себя перед ней обязанной и виноватой, я просто по ней соскучилась. Какой бы ни была из себя Влада, мы прожили вместе полгода с лишним, вместе писали заповеди и вместе их нарушали.
Честно говоря, я не знаю, почему меня отпустили навещать Владу, – наверное, я вызывала безоговорочное доверие у взрослых и они ни разу не заподозрили во мне потенциала отреагирования вовне: побега, потери в пространстве, покупки алкоголя, встречи с наркодилерами или другими сомнительными лицами. В каком-то смысле такое доверие было оскорбительным, словно они считали, что я не способна на безответственные поступки и на отчаянный юношеский бунт, как будто относились ко мне как к старой девочке.
Раз такая оказия, сказал Тенгиз, он просит меня передать Владе письмо. Я, естественно, согласилась, но конверт обжег мне пальцы, а потом всю дорогу прожигал спину через портфель. Что, если он ей тоже написал колыбельную в стихах? Я не могла смириться с тем, что Тенгиз мог одинаково относиться ко всем своим подопечным и быть чудом для всех, хоть и понимала, что должен был быть.
На перемене Алена попыталась меня отговорить от очередного визита, и Натан Давидович опять пытался, но я их не послушалась, – что-то влекло меня в эти леса и в это здание с голубой крышей и обычными подростками, у которых чересчур разыгралось воображение.
Получалось, что самоубийство Аннабеллы было отреагированием вовне. И перепой Арта тоже. Теперь я знала, как распознавать душевное здоровье: душевное здоровье – это когда никто ничего не делает и ни на что не реагирует.
С такими мыслями я раскрыла рюкзак для проверки перед охранником подросткового отделения психиатрической больницы “Эйтаним”.
– Оружие есть? – спросил охранник.
– Нет, – призналась я.
Вошла в небольшой ухоженный дворик, поднялась по внешней лестнице на второй этаж и в сопровождении незнакомой медсестры – а может быть, это была мадриха сумасшедших или арт-терапевт, кто их разберет без униформы, – нашла Аннабеллу на этот раз в ее палате.
Палата была обыкновенной комнатой, похожей на нашу, только поменьше, и кроватей в ней стояло две, а окно было зарешечено. Влада в одиночестве листала журнал, как часто бывало и в Деревне. Черное каре, хоть и отросло, было безупречно уложено.
– Привет. – Я всучила Владе хилый букет из трех красных роз. – Как дела?
На большее мне не хватило стипендии.
– Какие люди и без охраны! – сказала Аннабелла, заглядывая за мое плечо. – Где остальные?
– Я сама пришла.
– Тебя отпустили одну?!
Я кивнула.
– С ума сойти.
– Тенгиз передал тебе письмо.
Я достала конверт. Она его разодрала и стала читать. Я бы полжизни отдала, чтобы узнать, что там написано, но чужую переписку читать нельзя, так что я даже не пыталась подсмотреть, а это стоило мне половину жизни.
– А ты хочешь узнать, что там написано? – хитро улыбнулась чуткая Влада.
– Не хочу, – соврала я.
– Ты не умеешь врать.
– Плохо получается, – призналась я. И еще раз призналась: – Я по тебе соскучилась. Без тебя все по-другому. Когда тебя выписывают?
– Не знаю, – пожала плечами Аннабелла. – По-другому – это хорошо или плохо?
Я не знала, как на это ответить.
– Так трудно ответить на простой вопрос?
– Плохо, – снова соврала я. – Скучно.
– Неубедительно, – сказала Аннабелла. – Что происходит в Деревне?
Мне показалось, ей действительно было интересно.
Я ей рассказала. Про длиннющий Песах, про День Катастрофы, про День Памяти, про день рождения. Про день рождения вкратце, просто сказала, что отметили с тортом и шариками, как всем. Зря. Пока рассказывала, Аннабелла кривилась все больше.
– У меня день рождения одиннадцатого августа, – сказала она. – Мне будет семнадцать. Я старше вас всех.
– Это печально, когда день рождения выпадает на каникулы, – поняла я. – Но это круто, что ты Лев. Я всего лишь Телец. Тебе повезло.
– У вас с Аленой есть общий друг?
– Какой друг? – удивилась я неожиданному вопросу.
– Дима.
– Что за Дима? Не знаю я никакого Диму.
– Боже, Комильфо, ты опять тормозишь. Неужели Алена тебе так и не отдала письмо?
– Какое письмо?
– Пару недель назад, до того, как я здесь очутилась, вам обеим пришли письма из Одэссы от одного и того же человека. Я была дежурной по почте, отнесла все письма в кабинет вожатых и распределила по полочкам. Пока я их разбирала, пришли Алена и Тенгиз. Алена заверила Тенгиза, что передаст письмо тебе, и забрала оба.
– Что?
– Она получила письмо от того же Дмитрия, что и ты. Екатерининская площадь 1, квартира 12, кажется.
– Что?!
– Конь в пальто! Дмит-рий Ка-ра-у-лов.
– Ты врешь?
Я не так это сказала, гораздо более крепким словом. А я никогда не ругалась матом. Очень редко. В крайних случаях. Как и полагается старой девочке.
– Почему люди никогда не верят, когда им говорят правду? Твое письмо было толстым, а ее – тонким. Это потому, что в твоем письме были фотки. Я их нащупала. Этот Дима из Одэссы ваш общий любовник? – Аннабелла сардонически улыбнулась.
– Что?!
– Я так и знала, что она тебе письмо не передаст. Лучше бы я сама тебе его лично передала. Вообще-то Тенгиз не должен был ей его отдавать. Это не комильфо. Письма и посылки нужно передавать прямо в руки адресата. Ты точно не читала то, что Тенгиз мне написал?
Я могла бы на это ответить, что конверт как был запечатанным, так и остался, в чем Аннабелла могла сама убедиться, но не смогла ничего произнести.
– Все понятно, – произнесла вместо меня Аннабелла. – Ты мне до сих пор не веришь. И про топор не веришь. И про дыру в заборе. И про Алену тоже не веришь. А я всегда была на твоей стороне. Я всегда думала только о том, чтобы тебе было хорошо. Я тебе всегда пыталась открыть глаза на правду и научить тебя жизни, о которой ты совсем ничего не знаешь, потому что ты росла в нафталине. Я прочла твою книгу и сказала тебе, что это хорошая книга, и посоветовала тебе, как сделать ее еще лучше, но ты решила смешать меня с грязью. И вот теперь я здесь благодаря твоим стараниям. И таблетками меня кормили тоже благодаря тебе – думаешь, я не знаю, что ты Тенгизу все-таки настучала про тот случай с бритвой? Но я на тебя не злюсь. На наивных дурочек не обижаются.
Что тут скажешь? Ничего. Только в голове невпопад пронеслось: “О-о-о, это страшная женщина, ее боится сам кардинал!”
– Беги из Деревни, Комильфо, – сказала страшная женщина. – Там все с ног на голову перевернуто. Никому нельзя доверять. Это заговор. Они все врут. Все скрывают. Никогда нельзя знать, кто тебе друг, а кто – враг. Ты никогда не поймешь. Ты всем веришь. Всем, кроме меня. Кто же из нас сумасшедшая?
Я не знала, кто из нас была сумасшедшей. Наверное, все же я, раз опять по доброй воле к ней приехала.
– Будь здорова, – выдавила я из себя через силу.
Вышла из палаты. Аннабелла со мной даже не соизволила попрощаться – разлеглась на кровати и уткнулась в свой журнал.
На лесной остановке я ждала автобуса в темноте одна. Ни один автомобиль по извилистой дороге за это время не проехал. Если бы не огни в здании напротив, можно было бы подумать, что в этом месте никогда не ступала нога человека. Интересно, это природный лес или, как большинство израильских лесов, посаженный людьми?
Я прождала автобус тысячу лет, и казалось, что он никогда не придет. Но в итоге пришел. Почти пустой, но все же люди в нем были живыми и настоящими, а внутри горел свет. Потом пересадка у Талита Куми, запруженная улица Короля Георга, вечерний шум и гам спешащих домой с работы людей, толчея и давка, потому что израильтяне не умели стоять в очередях и вечно пропихивались вперед, наступая друг другу на но