ги, покрикивая и расталкивая плечами; и очередной набитый до краев автобус, в который я едва попала, потому что водитель собрался захлопнуть двери перед моим носом, а я еще не научилась толкаться и пихаться, но какая-то тетенька с кульками заорала на водителя, чтобы бессердечная сволочь впустила ребенка, места на всех хватит.
Деревенский охранник меня не задержал, сразу впустил. Это только взрослых он не пропускал внутрь без специального разрешения, а детей не выпускал наружу.
Я поплелась вверх по холму. Алены в комнате не было – у нее были дополнительные занятия по Танаху, который ей давался примерно так же, как мне математика.
В чужих вещах копаться нельзя, но я залезла в шкаф моей лучшей подруги. В Деревне все самые важные и самые личные вещи, а также деньги хранились в нижнем белье, это всем было известно. Так что меня ничуть не удивило, что Аленина переписка нашлась в ее трусах.
Там обнаружилась небольшая пачка вскрытых конвертов от Алениных родителей и ее одесских друзей, пара которых были и моими бывшими одноклассниками – переписка была далеким от Алены жанром. Три письма от Дмитрия Караулова: два адресовались Алене Зимовой (Зимельсон), а одно – Зое Прокофьевой.
Я начала с того, что предназначалось Алене Зимовой (Зимельсон), а не Зое Прокофьевой. Назло.
В первом письме, датированном октябрем прошлого года, Митя Караулов в лаконичной мальчиковой форме докладывал о жизни десятых классов школы номер девять и о своей личной жизни; в двух словах выражал радость по поводу Алениных успехов в Израиле, искренне удивлялся, как так получилось, что мы с Аленой оказались в одной школе, и был доволен нашим перемирием. Никакого криминала. Митя даже спрашивал, знает ли Алена, почему я с ним не попрощалась, не рассказала ему, что я еврейка, и ничего не пишу. Может, я на него за что-то обиделась?
Интересно, что Алена ему ответила?
Я развернула второе письмо, предназначавшееся Алене Зимовой (Зимельсон), написанное в начале апреля. Там было сказано вот что:
Привет, Алеха!
Мы с тобой сто лет не переписывались. Ты по-свински на мое последнее письмо не ответила. Но ладно, я тебя прощаю, потому что ты никогда не любила писать (но позвонить все же могла бы, я же не знаю, куда тебе звонить). Как у тебя дела в Израиле и вообще? Когда ты возвращаешься домой?
Я решил тебе написать, потому что мне написала Комильфо, так что я пишу вам обеим. Я тебе объясню, в чем дело. Комильфо меня спрашивала, что случилось с ее папой, и я очень удивился, что она не знает. Ее родители ей ничего не рассказали, а она ни с кем из нашей школы не переписывается. Олег Александрович еще в начале зимы перестал преподавать (у нас теперь новая тупейшая математичка, ее никто не выносит). Вначале никто толком не знал, почему он ушел из школы, нам же ничего не рассказывают, и мы думали, что он в отпуске. Но мне потом мама сказала, что он заболел. Она узнала об этом не от Зоиной мамы, которая почти перестала с ней общаться, а от тети Кати из второго двора. У него еще прошлой осенью обнаружился рак легких. Он сперва не хотел лечиться, но потом ему стало хуже или его заставили. Он весь этот год провел в больницах, его даже в Москву возили, но безуспешно. Моя мама однажды заходила к Прокофьевым и говорила потом, что там совсем плохо и что Олег Александрович очень плохо выглядел. Мама считает, что ему остался от силы месяц.
Раз Комильфо спросила, я ей ответил. Я не буду врать и скрывать. Я тебе тоже это рассказываю, потому что ты можешь там за ней присмотреть. Если она будет в полном шоке, ты ей помоги морально.
Извини за такие плохие новости, и надеюсь, что мы скоро затусим. Тебя все ждут, Регина обещала забацать вечеринку по случаю твоего приезда, так что готовься. И готовь купальник: сгоняем в Аркадию – там открылись новые кафешки.
Митя.
Второй конверт был толстым. Дата на почтовой печати была та же, что и в письме, отправленном Алене Зимовой (Зимельсон). Аннабелла не соврала – оба письма прибыли в Деревню в один и тот же день. Следует отдать должное моей лучшей подруге, – это письмо осталось запечатанным.
Дмитрий Караулов не поскупился на марки и потрудился на славу творчески. На пол медленным листопадом посыпались фотографии Дюка и Воронцова. Глянцевые. В разных ракурсах. В профиль и анфас. Слева, справа и со спины. Бульвар и Соборка. Порт, море, луна-парк, детство. Качели-лодочки. За пять копеек можно улететь в небо. Чугунные цепи качаются у подножия величественного памятника генерал-губернатору новороссийскому и бессарабскому графу Воронцову, большие, тяжелые, холодные звенья.
Полумилорд, полукупец… полуподлец… но есть надежда…
Граф прижимал фельдмаршальский жезл к груди, а его предшественник герцог держал свиток у левого бока. Интересно, что в том свитке было написано? Указ об основании Одессы с подписью самой Екатерины? Таможенные правила порто-франко? Заказ на строительство Оперного театра? Смертный приговор?
Привет, Комильфо!
Я рад, что ты мне написала, потому что я уже думал, что ты решила окончательно на меня забить. Это на тебя похоже, ты уехала и даже со мной не попрощалась и ничего мне не рассказала про Израиль. Я прислал тебе фото Дюка и Воронцова, как ты просила. Говорят, что Потемкинцев скоро снесут и вместо них вернут Екатерину. Прикинь? Как мы будем жить без Потемкинцев?
У меня для тебя плохие новости, но ты должна их знать. Я думаю, что нечестно от тебя скрывать. Твой папа тяжело болен. У него рак легких. Мне кажется, что тебе стоит поскорее приехать домой, иначе может быть поздно. Идиотизм, что тебе ничего не рассказали. Можешь мне позвонить. Я бы сам тебе позвонил, но просто не знаю куда. Я спрашивал твой номер у твоей бабушки, но она мне его не дала. Твоя бабушка злая женщина. Я случайно встретился с твоим братом на Дерибасовской. Он недавно приехал из Москвы. Я его прижал, так он раскололся. Они к нам все еще относятся как к детсадовцам, скажи? Ну и фиг с ними. Кирилл решил не сдавать сессию. Я его немного попытал. Они считают, что ты очень впечатлительная и у тебя от всего этого крыша поедет. Блин, ну как так можно, скажи? Они думали, что это наилучший выход, чтобы ты была вдали от кошмаров, которые они пережили. Мы с Кириллом пили пиво. Он меня угостил. По-моему, он напился, хотя я выпил столько же, и он мне все выдал. Он сказал, что тебе хорошо в Израиле и что ты ничего не должна знать, потому что иначе ты скатишься в учебе, и тебя исключат из элитной программы, и все твое будущее будет похерено. Но я думаю, что это бред. Если бы мой папа умирал, не дай бог, я бы хотел об этом знать. И ты тоже должна знать. Комильфо, это все ужасно, серьезно, я не знаю, что еще сказать. У нас все в трауре еще с зимы, когда Олега Александровича заменили на тупую новую математичку. Она коза. Я уверен, что твой парень тебе не изменяет с Аленой.
Я Алену хорошо знаю, и она на такое не способна, ты что? Ты какая-то странная.
Приезжай, прокатимся на великах. Я тебя жду. Митя.
Взгляд упал на фотографии, причудливым пазлом разлетевшиеся по коричневым пятнистым плиткам пола – головы, руки, мантии, пьедесталы. Выдранные из контекста фрагменты значительных фигур. Обрывки, детали, осколки давно умерших людей, отлитых в бронзе. Латунь. Чугун. Крымский диорит. Мертвые породы.
“Герцогу Еммануилу де Ришелье управлявшему съ 1803 по 1814 годъ новороссийским краемъ и положившему основаше благосостоянию Одессы благодарные къ незабвеннымъ его трудамъ жители всехъ сословш сего города и губерний Екатерино-славской Херсонской и Таврической воздвигли памятникъ сей въ 1826 годгъ при новороссийском генералъ-губернаторгъ – Графтъ Воронцовтъ”.
Все самые важные вещи ученики программы “НОА” в Деревне Сионистских Пионеров хранили в нижнем белье. Я выдвинула ящик со своими собственными трусами, извлекла на свет божий восемь толстых тетрадей и принялась их обстоятельно кромсать. Я выдирала лист за листом и разрывала на два, четыре и восемь клочков. Потом по два листа сразу, по три и, приложив некоторое усилие, по пять – так было быстрее.
Я не прерывала незабвенные свои труды до тех пор, пока словесные ошметки чужих жизней не присоединились к их визуальным прототипам.
На коричневом полу в двух непересекающихся измерениях валялось благословенное Асседо и мое детство. Я была способна к отреагированию вовне. Еще как способна. Ни Арт, ни сама Аннабелла не смогли бы меня перещеголять. Мною гордился бы Булгаков. Мною гордился бы Гоголь. Мною гордился бы сам Пушкин!
На дюка я больше не рассчитывала. Как, впрочем, и ни на кого другого, оставшегося на этом свете.
Глава 47Тремп
Покончив с расправой, я вышла из комнаты. Из кабинета мадрихов доносились приглушенные голоса. В Клубе вещал телевизор. Я поднялась вверх по дорожке, дошла до освещенной будки с охранником. Никто не встретился мне на пути. Охранник был погружен в книгу. На обложке было написано на иврите “Русский роман”. Я безжалостно оторвала его от чтения. Жалости во мне не осталось ни на грамм.
– Я должна выйти.
– Пропуск имеется?
– Нет, но мне срочно нужно. Очень срочно.
– Возвращайся.
– Я хочу выйти отсюда.
– Не положено.
– Но я уже сегодня выходила! Ты сам забрал мой пропуск!
Охранник бесстрастно отвертел крышку бутылки с диетической кока-колой и присмотрелся ко мне внимательнее.
– Я не могу помнить всех, кто отсюда выходит и сюда заходит. Вас тут целые толпы. А пропуск в любом случае одноразовый.
– Я не могу здесь больше находиться! – прикрикнула я на бездушного истукана.
– Мне вызвать твоих вожатых?
– Не надо.
– Тогда возвращайся домой.
– У меня нет дома.
– Я имею в виду, в комнату, в общежитие.
– Ты меня не выпустишь?
Охранник покрутил пальцем у виска:
– Ты посмотрела на часы, девочка?
Я посмотрела на часы. Они показывали двадцать и двадцать одну минуту.