– В Тель-Авив.
– Поехали.
Я села на место солдатки. Водитель дал газу, колеса завизжали, “митсубиси”, исполнив немыслимый вираж, оказалась на левой полосе и вжала меня в сиденье.
– Пристегнись, сестричка.
Я послушалась. Хотя если бы эта машина разбилась, вмазалась в бетонную перегородку или слетела в овраг с серпантина Первой трассы, я бы об этом не пожалела.
– Куда направляемся в Тель-Авиве? – спросил водитель и подкурил сигарету, оторвав обе руки от руля.
Машину занесло вбок. Парень проворно поймал руль правой рукой, а левую высунул из окна. На нем была белая футболка. Она выгодно обтягивала рельефные бицепсы. На шее болталась тяжелая золотая цепь с круглым медальоном.
– На море.
– На какой пляж? Гордон или Хилтон?
– Не знаю.
В Тель-Авиве я была лишь один раз на школьной экскурсии.
– В Тель-Барух, – вдруг раздалось сзади.
И громко рассмеялось сразу несколько ртов.
Я вздрогнула от неожиданности. Обернулась – на заднем сиденье оказались еще двое. Такие же парни, с такими же нагеленными чубами, светлыми футболками, цепочками, и в потемках их было друг от друга не отличить.
– Где это – Тель-Барух? – спросила я.
– Там, где стоят твои подружки, – ответил один из задних.
– Какие подружки?
– Проститутки.
Не “проститутки” – “зонот”. Множественное от “зона”.
– Все русские – зонот.
– Да ладно, – возразил второй задний. – Они бесплатно дают. Как тебя зовут?
Я ничего не ответила.
– Наталия или Татиана?
– Их всех зовут одинаково. Все пацаны – Алексы, а все девки – Татианы.
– Не слушай этих дебилов, – сказал водитель и врубил свое техно погромче. – Ты не выглядишь как Татиана, ты выглядишь как Маша! У нас в подразделении была одна такая Маша! Боже, это нечто! Она демобилизовалась два месяца назад, так вся база была в трауре! Двадцать один день взаперти и без Маши! Это же поехать мозгами можно!
– У нас точно такая же была, брат! – перекрикнул музон один из задних. – Служила в отделе кадров! Все наши водилы к ней толпами ходили плакаться на жизнь, лишь бы попялиться, как она грудью об стол упирается, когда строчит отчеты! Только ее звали Ольга!
– Ольга? Какое дурацкое имя! Оль-га-га-га. Она была похожа на утку?
– На Памелу Андерсон! Настоящая блондинка! Эти русские нереально красивые! Кто захочет спать с израильтянкой, когда рядом вертятся такие ноги?! Наши жирнюхи ей устроили бойкот! Вы не поверите! Никто не хотел сидеть рядом с ней в столовке!
– И?..
– И наш офицер ее выручил. Написал командиру роты, и тот сделал ее секретаршей своего офиса. Она за ним по пятам с тех пор ходила. Никто не посмеет тронуть секретаршу, которая сосет командиру.
– Так она и вашему офицеру отсосала, поэтому он ей помог.
– Они это умеют.
– Ну что, Наташа, а ты как в этой сфере? Шаришь?
Мигающий оранжевым глазом окурок улетел из окна на юго-восток. Рука водителя, как в замедленной съемке, оторвалась от руля и легла мне на грудь.
Сзади захлопали и засвистели.
– Ну и как?
– Вкусная. Хоть и маленькая.
– Маленькие тоже бывают в порядке.
– Ниже опусти, Хаим, она вроде не против.
Я была против. Просто меня парализовало. Или не меня. Меня больше не было. Я будто отделилась от собственного тела и смотрела на происходящее с низкого потолка автомобиля. Такое уже со мной случалось – например, когда Аннабелла резала бритвой бедра, а я ломала окно. Да и совсем недавно, когда читала Митины письма. Впрочем, кажется, с тех самых пор я в собственное тело и не возвращалась. Носилась рядом с телом по иерусалимским беспорядочным улицам. Маша называла это “диссоциацией”. Психолог Маша.
Я посмотрела на часы: двадцать два и тридцать семь минут. Рука водителя шарила по моей груди.
Водителя звали Хаим. Хаим на иврите значит “жизнь”. Как может человек с таким именем творить такое? Лучше бы его звали Мухаммадом, Ахмадом, Хамидом, Юсефом. Что бы сделал дюк? – невольно задалась я вопросом. Воистину, старые привычки неискоренимы, сколько ни клянись забыть о них навсегда.
Тело подалось влево, вскинуло руки и обрушило их на руль.
– Что ты творишь, больная?!
– Сумасшедшая!
– Ты всех убьешь!
– Вонючая русская!
Колеса издали пронзительный визг, машину перекосило влево, затем вправо, отбросило и занесло. Раздался скрежет и лязг, но электронная музыка его приглушила. Я ударилась головой о плечо водителя, но плечо оказалось мягче, чем представлялось в обтягивающей футболке.
Тело отстегнуло ремень, распахнуло дверь, выпрыгнуло из автомобиля и помчалось в обратном направлении. Навстречу со страшной скоростью неслись фары и пронзительно визжали гудки. Автомобили резко шарахались вправо от меня. Ослепленная, я отпрыгнула вбок от проезжей трассы и, как та проклятая “митсубиси”, врезалась в низкую металлическую перегородку, отделяющую обрыв от проезжей части. Потеряла равновесие и опрокинулась, оказавшись по ту сторону дороги.
Вывалилась я очень кстати – завыли сирены, и Первая трасса озарилась красными и синими огнями. Боли я не ощущала, хотя, наверное, заработала ужасные синяки на коленях и царапины на ладонях. Тело вскочило и побежало дальше через растущую на склоне очередного холма флору на юго-восток. Голова обернулась, покуда ноги мчались: трое молодых людей стояли на обочине, оглядывая искореженную шоколадную машину, вписавшуюся в бордюр. Один оглянулся, выпростал мне вслед средний палец и что-то закричал.
Я понеслась еще быстрее, но ни один из них почему-то за мной не погнался. Не “почему-то” – они были трусами, они были малодушными людишками, они были ничтожествами, несмотря на то что были солдатами Армии обороны Израиля.
Трасса из Тель-Авива в Иерусалим стремится в гору, как и всякая алия. И я бежала рядом с нею, отказавшись от Тель-Авива и от моря, а глаза выхватывали путеводные вывески: “Шаар а-гай”, “Шореш”, “Моца”, “Мевасерет Цион”. Говорящие названия, как в сказочной повести: “Врата ущелья”, “Корень”, “Выход”, “Вестница Сиона”. Я не задыхалась, не чувствовала усталости, я ничего не чувствовала, кроме земли, под ногами уносящейся вверх.
А потом был “Холм Саула”, “Гора Упокоения”, “Сады Сахарова” и “Проспект Бен-Гуриона”. Полный абсурд. Ничего абсурднее выдумать было невозможно. Они называли нас “вонючими русскими”, когда вся эта страна была построена на крови и поте выходцев из Российской империи, от первого кибуца до Деревени Сионистских Пионеров. У ее истоков стояли одесситы – Биалик, Дизенгоф, Жаботинский.
Я никому не принадлежала, ни тем, ни этим. Я не была русской. Я не была израильтянкой. Я даже не была полноценной еврейкой. У меня больше не было семьи, не было Одессы и не было Асседо. У меня ничего больше не было.
Я пробежала вверх по склону пятнадцать километров, а может, и все двадцать. Акробатические тренировки даром не проходят, даже если вы в течение года валяетесь на кровати и отлыниваете от уроков физкультуры.
Передо мной снова вырос Сион. Не город – урочище. Договорились люди с воспаленным воображением, что свято это место. Иди их переубеди. Белесый, уродливый город, беспорядочный, оскверненный бесчисленными расами, которые, сменяя друг друга, рубились на этих камнях. Интересно, сколько костей и черепов обнаружится под асфальтом, если расколоть его молотом, а потом разворошить лапой экскаватора?
Ни одного памятника не существовало в этом проклятом городе, монументе самому себе, кроме двух. Точнее, одного памятника и одной скульптурной композиции. Членоголового ослоконя у “Машбира” я всерьез не воспринимала. Зато помнила, что в парке у Синематеки был фонтан, изображавший Древо жизни, вокруг которого расположились безобразные львы. За статуи сойдут.
Утица Яффо опять сменилась Королем Георгом, площадь Царей вытекла в Керен Аесод, а та – в Царя Соломона.
Я нашла тот фонтан среди темных парковых дорожек. Названия парка я не помнила.
Я посмотрела на часы: двенадцать. Ноль ноль ноль ноль. Очень символично.
Львы – символ колена Иудина и всего Иерусалима. Все кому не лень, а точнее, именно те, кому лень, избирают себе львов в качестве геральдических животных. Никакой оригинальности, никакой фантазии. Сплошная безвкусица. Я подошла к одному из львов – к тому, что стоял на четырех лапах, – забралась на него и обхватила за шею. Прижалась щекой к гриве.
Металл был холодным. Металл был прочным. Металл никогда не исчезнет, не разложится. Металл никогда не обманет, никогда не предаст. Металл всегда одинаков.
Мне не хотелось плакать, не было слез – они окаменели, затвердели, застряли, и от этого было еще жутче, еще неприкаяннее, еще безысходнее. Меня накрывало чем-то тяжелым и беспорядочным, как мусорный шквал, потом оно отступало и заново приливало с новой силой.
Мама, папа, бабушка, дед и брат. Роднее их у человека нет и быть не может, разве что собственные дети. Детей у меня пока не было, но я и представить себе не могла, что когда-нибудь стану им врать. Так долго врать. Я представить себе не могла, что когда-нибудь устрою против них подлый заговор, в котором будут участвовать решительно все члены семьи, от брата, который так своевременно расскажет мне, что я еврейка, до мамы, вдруг вспомнившей о своей израильской семье, а ее поддержат бабушка и дед, тогда как папа будет делать вид, что он против поездки в Израиль, тем самым распаляя мое “назло” еще больше. Чем думали все эти чужие люди? Чего они ожидали? Что я никогда не узнаю? Что не замечу, когда мой папа умрет? Что прощу их, потому что горе окажется сильнее предательства?
Какого черта они послали меня в эту ужасную страну, где вечная жара, где одних детей убивают, другие самоубиваются, а третьи, получив в руки автомат, решают, что им можно безнаказанно трогать руками все, что плохо лежит?
Пусть бы эту страну разбомбили скады и катюши. Пусть бы на нее напали сразу Ирак, Египет, Сирия, Ливан и Иордания, окружили со всех сторон и всех бы расстреляли, начав с солдат израильской армии и закончив мадрихами Деревни Сионистских Пионеров. Пусть бы на нее обрушилось цунами, тайфун, ураган, землетрясение, потоп и пожар и стерли бы ее с лица земли, все стерли, от тель-авивских пляжей до Мертвого моря, от Иудейской пустыни до Храмовой горы, от Голанских высот до Эйлата. А я стояла бы на пепелище и громко хохотала.