Мы изучали Книгу Судей на уроке Танаха с Веред. Стихи из шестой главы врезались мне в память: “Господь сказал ему: Мир тебе. Не бойся – не умрешь. И устроил там Гедеон жертвенник Господу и назвал его: Господь Мир. Он еще до сего дня в Офре Авиезеровой”.
Он аккуратно от меня отстранился, выпрямился и посмотрел на расплавленное золото.
– Ты неправильно акценты расставляешь. Можно подумать, от твоей смелости зависит, умрешь ты или нет. Это не так. От тебя ничего не зависит, когда Всевышний самолично к тебе обращается. Там написано: “Мир тебе, не бойся, не умрешь”. Это не руководство к действию, а утешение, обещание Бога. Он обещал Гедеону, что тот в битве не погибнет, поэтому ему бояться нечего, внутренний покой ему обещал. “Я буду с тобою, и ты поразишь Мадианитян, как одного человека”. Но Бог неправ. Бояться не только можно, но и нужно. И верить. И просить. И разочаровываться. И ненавидеть. И всех винить. И всех прощать. Даже Бога.
Я так не думала. Библию можно трактовать по-разному, как минимум четырьмя способами. В Библии нет знаков препинания, и каждый волен проставлять их там, где считает нужным. Но я не стала спорить.
“Я буду с тобою”.
– Ты в самом деле прорубил топором дыру в ограде? Ты думал, так ты сможешь выйти? Ты тоже больной на голову?
Глаза у Тенгиза полезли на лоб, но он не рассердился на такое подозрение.
– Я ее пытался починить. Там прохудились прутья. Мы сто раз предупреждали директора общежития, что однажды кто-нибудь из вас ее найдет и удерет. Но пока напишут прошение, пока оформят бюджет, пока закажут подрядчиков… Бюрократия – страшное дело. Лучше все делать самому. Но я не успел.
Он сделал паузу.
– Я не успел тебе рассказать. Мы не имеем права скрывать от вас правду, ни один день, ни один час. Но мне хотелось, чтобы ты отпраздновала день рождения как полагается. А Маша сказала, что лучше это сделать обстоятельно, в подходящих условиях, в спокойной обстановке и не на одной ноге. Я собирался рассказать тебе завтра, то есть уже сегодня, на назначенной встрече, как следует. Но Митя Караулов меня опередил. Правда меня опередила. Митя Караулов хороший парень. Дети зачастую умнее взрослых…
Он снова замолчал, потому что я сверлила его взглядом, перенятым у Маши. Она так смотрела, когда ей казалось, что я ей вру, но сказать об этом было не комильфо.
– Ты права, я оправдываюсь. Я не хотел приносить тебе такие вести. Ты же знаешь – убивают гонцов. Малодушие, и больше ничего. Трусость и слабость. Зоя, я ведь опоздал. Сильно опоздал?
Я не знала, что на это ответить. Он говорил о себе. Он хотел знать, что я его простила, что он ни в чем не виноват.
– Ты сейчас винишь своих родителей. И это очевидно. И это правильно. Но они люди, просто люди. Люди ошибаются. Людям свойственны недоразумения…
– Я не хочу об этом говорить.
Зачем он мне напомнил? Лучше бы он говорил о себе. Я хотела знать о нем все. Все на свете. Залезть в его шкуру. Спрятаться там. Почему-то мне казалось, что там легче.
– Хорошо, не будем об этом. Я опоздал. Ты порвала свою книгу.
– Ну и фиг с ней. Она уничтожена, и так ей и надо.
Тенгиз так на меня посмотрел, будто я ему сообщила, что в Иерусалим ворвались полчища Навуходоносора.
Мы стояли на освещенной площадке перед живописными воротами – декорацией из фильмов про рыцарей, жизни которой силишься придать хоть какой-то смысл, хотя бы эстетический. Старый город опоясывала стена.
Он прислонился к крепостной стене, провел рукой по камням и зажег сигарету. Зачем он столько курил? От этого случается рак легких. Я отвернулась. Я не знала, как жить дальше. Я не знала, что будет дальше, не знала, кто я такая, откуда иду и куда, где правда, а где ложь. А мой папа умирал. То есть позавчера, когда я с ним разговаривала по телефону, он лежал и умирал. Или сидел и умирал.
Я попыталась представить себе умирающего папу, но у меня ничего не вышло. Такое невозможно себе представить. Родители не умирают. Никто не умирает, кроме лошадей, соседей, чужих родственников и вымышленных героев. Я никогда в жизни не видела смерть, а дурацкая попытка самоубийства Аннабеллы не считается. Я даже на кладбище никогда не была. Я никогда не навещала больных в больницах. Когда у моего деда случилось кровоизлияние в мозг и он заболел агнозией, меня к нему в больницу не водили, а когда он вернулся домой, то ничем не отличался от прежнего деда. По крайней мере, внешне. В настоящей жизни никто не умирал.
Кажется, это была очередная психологическая защита – отрицание.
– Рукописи не горят, – с отрицанием заявил Тенгиз.
Я подумала: “Какая пошлятина и какая банальщина!” Я от него не ожидала.
– А чего ты ожидала? Когда с тебя требуют жертву, вовсе не обязательно жертвовать всем сразу. Это глупо. Утешение необходимо даже самым сильным. Что же говорить о детях? Сжалься над источником утешения. И над самой собой.
– Это была полная ерунда. Нелогичная и бессвязная несуразица и бред. К тому же там не было никакой эротики. А без эротики никому не интересно.
– Маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, – произнес Тенгиз отчетливо, – бред?
Он так это сказал, что мозг моих костей вскипел. А сам Фриденсрайх, разрази меня гром, воплотился из небытия, отделился от крепостной стены и встал по правую руку Тенгиза, задумчиво накручивая локон на палец.
Он что, копался в клочках?
Да, копался. Один клочок даже извлек из кармана, разгладил, повернул к свету и зачитал. Своим голосом.
Слушай сказ морской старинный: Асседо благословенно. Край, богатый черноземом, морем, полным жирной кильки, тюльки, мидий и рапанов. Край ветров, всегда попутных, всласть резвящихся дельфинов, бескорыстных капитанов. Не потонут в волнах люди – их от смерти и напастей море тиной оградило. Асседо благословенно. Каждый в нем отыщет то, что так ему необходимо: вымысел, мечту и сказку, благосклонную погоду, мать, отца, любовь и ласку, дружбу, преданность, заботу. Все мечты ему подвластны, все сбывается однажды…
– Это тоже бред?
Я дрожала мелкой дрожью. Я не понимала, что из всего этого написала я, а что добавил он. Я не помнила.
– И Зита, – вдруг сказал Тенгиз. – Там была Зита, я видел. Ты же мне обещала. Ты обещала подарить ей память.
Мне вдруг стало очень стыдно. Зита в самом деле ни в чем не была виновата.
– Я… Да я никогда не смогу больше ничего написать. Ничего уже не исправить. Все кончено.
Я подняла взгляд. От человека исходило золотое сияние, а в мрачных черных глазах зияли провалы. Я вспомнила, что он однажды сказал.
– Ты обещал прийти к финалу. Что это значит?
– Вот когда допишешь, тогда и узнаешь. Зря я, что ли, тебе тетрадку подарил? Надеюсь, ее ты не порвала. Пошли. – Тенгиз сделал глубокую затяжку.
Я вдруг испугалась, что это уже и есть финал; что он передумает и заставит меня вернуться в Деревню. Мне туда возвращаться не хотелось. Мне хотелось, чтобы этой белой ночью время навсегда остановилось.
Я посмотрела на часы. На них опять было двенадцать и десять минут.
– Куда?
– В ненавидимый прокуратором город. Он был круглым идиотом, этот прокуратор. Или сильно близоруким. Как можно этот город не любить? Найдем автомат и позвоним Фридману. Бедный Натан Давидович чуть не убил твою лучшую подругу за то, что она прячет важные письма в трусах. Все с ума сходят, пока мы тут разглагольствуем.
Бросил окурок под стену, задавил подошвой и вошел в Сионские ворота.
Глава 48Тенгиз
Тенгиз разговаривал по телефону, отыскавшемуся недалеко от Сионских ворот рядом с ужасно вонючим общественным туалетом, в который мне пришлось зайти.
Над замызганной раковиной я долго отмывала грязь и кровь с рук и лица, но футболку и перестроечные джинсы уже было не воскресить. Я не знаю, сколько времени я пробыла в туалете – со временем происходило нечто странное или с моей головой, – но когда я вышла, Тенгиз все еще стоял у телефона. Я подпирала стену и смотрела сквозь витрину магазина на запертый за ней холодильник с мороженым.
Мы отправились дальше. Я не спросила, что сказал Фридман, меня это не интересовало.
Внутри стен город тоже был безлюден. Мы шли по лабиринту кривых узких улочек Еврейского квартала, и в отсутствие людей в современной одежде можно было подумать, что нас машиной времени занесло в глубокое Средневековье. Тенгиз отбрасывал на стены длинную черную тень, в которой можно было опознать то тамплиера или госпитальера, то магистра более тайного ордена, то британского полковника, то какого-нибудь лжемессию.
– Ты не устала?
– Нет.
Лишь бы эта ночь никогда не кончалась.
– Домой не хочешь? Я имею в виду, в Деревню.
– Нет!
– Хорошо, забудь. Я не предлагал.
Тенгиз шагал уверенно, будто у него была определенная цель. Я не сомневалась, что он направляется к Стене Плача, но он свернул в какой-то переулок, уводивший в другую сторону. В скором времени местность перестала быть узнаваемой, таблички на стенах и вывески запертых лавок завихрились арабской вязью, и я поняла, что попали мы туда, куда попадать было ни в коем случае нельзя – в Мусульманский квартал.
Сделалось еще средневековее, все признаки цивилизации пропали, освещения стало меньше, камни под ногами – грязнее. Вместо дверей появились железные ворота, на которых белой краской были начертаны угрожающие арабские письмена. На древних ржавых засовах висели древние ржавые замки.
Мы вошли в длиннющую мрачную аркаду, ночное небо исчезло, а над головой выросли каменные своды, построенные, наверное, во времена самого Салахадина или прокаженного короля Балдуина. Впрочем, оба жили в одно и то же время, то есть почти тысячу лет назад.
Запахло незнакомым: специями, благовониями и не только благо-, и дымом. Мне должно было стать страшно, потому что здесь, судя по рассказам Натана и многих других, выпрыгивали из подворотен террористы с ножами и криками “Алла уакбар!”, но с Тенгизом страшно не было, а может, мне вообще больше никогда уже не будет страшно.