– Алла… уакбар! Алла… уакбар! Аллах велик! Нет бога, кроме Аллаха! – закричал муэдзин на далеком минарете, что пронзал черное небо зеленым огнем над одним из бесчисленных холмов. Он всегда кричал в одно и то же время: в 4:40, предвещая рассвет.
Все они говорили на одном языке. И все кричали.
Не зря прокуратор ненавидел этот город: если его полюбишь, останешься в нем навсегда.
– Я тебя люблю, Тенгиз, – сказала я Тенгизу.
– И я тебя люблю, Комильфо, – сказал мне Тенгиз.
– Я не Комильфо.
– Тогда я не Тенгиз.
Я бросилась ему на шею. Буквально бросилась, не метафорически, реагируя вовне по полной программе. Я ничего дурного не замышляла, просто среди этих белых камней, расположенных друг от друга на пионерском расстоянии и по всем правилам иудейского цниута, особенно остро чувствовалась нехватка живого человеческого тепла. И она была волной, затопившей меня с головой. Мое Я больше не принадлежало мне. Тенгиз сгреб меня в охапку и спрятал лицо в мои грязные и вонючие волосы, пропитанные бараньим жиром, кровью и хумусом.
Я заплакала. И было начало мая. И был белый город мертвых и белый город живых, и было море, и был человек. У которого больше не было дочери.
Я рыдала и рыдала, сотрясаясь от рыданий всем телом – а оно было живым, – оплакивая все на свете: и тех, кого знала, и тех, кого не знала, и папу, и маму, и бабушку, и дедушку, и мамлюков, и крестоноцев, и евреев, и арабов, и пионеров, и сионистов, и Одессу, и Асседо, но главное – свое закончившееся детство, и слезы не иссякали, а рассвет поднимался над восточными холмами.
В тот момент я любила его больше всего на свете. Я бы все отдала за то, чтобы именно он меня сотворил.
И была не иллюзия, а всего лишь мечта. Это всегда так происходит: мы мечтаем, чтобы они нас удочерили, а мадрихи мечтают нас удочерить. Именно для этого нужна на педсоветах Маша: чтобы спорить с ней, когда она утверждает, что это “перенос” и что это невозможно.
Люди должны чаще прикасаться друг к другу. Как минимум семь раз в день. Это продлевает жизнь. Израильтяне знают в этом толк. Только жаль, что они не всегда просят разрешения.
Он всегда доводил меня до слез. Это был его персональный талант. Наверное, он так делал, потому что сам плакать не мог. Он не говорил мне: “тише”, “все пройдет”, “успокойся” и “возьми себя в руки”. Он говорил: “Плачь, плачь сколько угодно”. Он мне доверял, он знал, что я сама успокоюсь, когда придет мое время. И мое время пришло. Мое персональное время. Мое Я в меня вернулось.
Я оторвалась от его мокрой черной футболки, вытерла лицо собственным куцым рукавом и зарылась руками в пыль, которая была здесь до того, как я родилась, до того, как родился он, до того, как родились пионеры, сионисты, арабы, британцы, турки, мамлюки, крестоносцы, римляне, греки, вавилоняне, ассирийцы и все пророки, когда-либо ступавшие по этой земле. И будет здесь после того, как все мы присоединимся к ним и станем ею.
– Расскажи мне, – попросил Тенгиз, а может, и потребовал.
– Что тебе рассказать?
– Сказку.
– Какую?
– Ту, которую ты порвала в благородном порыве самоуничтожения.
– Я же тебе сказала, что это неинтересно. Это мой личный бред.
– Твой личный бред интересен мне.
– Я уже тебе однажды рассказывала.
– Начни сначала.
– С какого начала?
– Должно же быть у этой сказки начало.
У этой истории было сто начал. Я сто раз ее начинала, сто раз забрасывала и сто раз переписывала. У нее не было никакой хронологической последовательности, я не знала, какой у нее финал…
– Укажи мне дорогу в Асседо.
Тенгиз пристально на меня посмотрел.
– Дюк, сеньор Асседо, всю жизнь любил одну женщину, владычицу соседнего феода, Гильдеборгу Прекрасную, и собирался на ней жениться, – быстро заговорила я. – Однажды он и его лучший друг отправились ко двору императора, чтобы привезти верховному властелину испанскую невесту. Императору так понравился лучший друг дюка, что он решил сделать его своим фаворитом и оставить в столице империи. А фавориты императора всегда бесследно исчезали, когда ему надоедали. Так что дюк решил женить своего друга на своей же собственной возлюбленной, чтобы уберечь его от императорского каприза. Это потому что у Гильдеборги Прекрасной была политическая бронь от императора, как и у всех больших феодалов. А друг дюка не был большим феодалом, он был просто маркграфом. Я очень долго не знала, как его зовут, только то, что он вассал дюка и немец по происхождению, потому что он сперва был противным и таки женился на невесте дюка, несмотря на то что дюк от нее был без ума, и сам он ее вообще не любил, он просто по молодости лет постоянно соперничал с дюком и не понимал, на что его сеньор готов ради него пойти. Потом, когда новички прибыли в Деревню, Влада нам рассказала про этого австрийского художника, Хундервассера…
– Это уже две истории. Про дюка и про Деревню. Они каким-то образом связаны?
Вопрос застиг меня врасплох.
– Ладно, не важно. Главное, что немцы всегда плохие. А дюка как зовут, ты хоть знаешь?
– Уршеоло.
– Это фамилия. Имя у него есть?
– Н-н-ет.
– Как выглядит дюк?
– Как хозяин. Как бронзовый памятник. Как царь. Он австро-венгр и одновременно француз, потому что носит пурпуэн.
Чем больше я говорила, тем глупее это звучало. Действительно, бред.
– Где находится Асседо? – спросил Тенгиз.
В самом деле, где оно находится? Где и когда?
– Не знаю точно. Не здесь и не там. Где-то в Северном Причерноморье, между Диким полем, Авадломом и Галицией.
– Француз, то есть галл. Галл из Галиции. Очевидно, что французы всегда хорошие, но ассоциативный ряд у тебя абсолютно непредсказуем.
Тенгиз улыбнулся и опять провел рукой по земле:
– Империя, говоришь… Значит, так: кесарь… цезарь… кайзер… царь…
Кесарь – цезарь,
Кайзер – царь.
– И при этом галл… – продолжил Тенгиз. – Получается, Кейзегал.
– Кейзегал?
– Венгеро-французский галицийский дюк Кейзегал… восьмой из рода Уршеоло, хозяин Асседо и окрестностей.
– Дюк Кейзегал, – повторила я завороженно.
От могильной плиты отделился силуэт в средневековом пурпуэне, выпрямился во весь свой громадный рост, подошел к Тенгизу и протянул руку в бархатной перчатке. Тенгиз руку пожал. Таким настоящим он никогда еще прежде мне не показывался – ни дюк, ни Тенгиз. Дюк снял через голову портупею и сел на землю рядом с Тенгизом, скрестив ноги по-турецки.
– И что было дальше?
– Дальше?
– Женился маркграф Фриденсрайх фон Таузендвассер на возлюбленной друга своего и сеньора дюка Кейзегала, Гильдборге Прекрасной, и…?
И я забыла, что мой папа умирал и что от меня все это скрыли, кроме Мити Караулова.
– Пойдем? – спросил Тенгиз, когда я договорила.
– Куда?
– Домой.
– Пошли.
Возвращались мы не той дорогой, которой пришли, потому что это такая еврейская традиция: из кладбища выходить нужно не так, как в него входишь. А еще нужно омывать руки перед выходом. Полить на них из ковша шесть раз и произнести благословение.
У крана на выходе, к которому был привязан этот ковш, Тенгиз именно так и поступил. Потом он пил воду из-под крана, и пил так долго, что солнце успело подняться над лесистыми холмами и стать желтым.
Вышли мы как все нормальные люди, через ворота. На нас с полнейшим недоумением глядел пожилой человек в помятой белой рубашке и в ермолке, открывавший двери одноэтажного помещения у главных ворот.
– Все в порядке, хабиби, – сказал ему Тенгиз, – мы ничего не украли.
– Слава богу, – ответил человек. – Доброе утро.
– Доброе утро.
У ворот стояло такси.
– Надо же, какая удача. – Тенгиз открыл переднюю дверь.
Я открыла заднюю.
Водитель был тем же самым таксистом, который нас сюда привез.
– Ты серьезно? – спросил у него Тенгиз.
– Ну а что? Все равно ночью никакой работы нет. Все евреи жмоты, поверь мне. Предпочитают пешком ходить в Бейт-Шемеш, чем вынуть из кармана лишние пятьдесят шекелей.
– Тяжело, тяжело тебе, хабиби, – сочувственно покивал головой Тенгиз. – Ну, поехали в Деревню Сионистских Пионеров.
– Но за тридцать, потому что я вас ждал.
– Да хоть за сорок.
– За тридцать пять.
– Поехали уже, сколько можно разговаривать.
Такси тронулось. Тенгиз опустил окно и высунул руку, будто хотел поймать ветер.
– Курить тут можно?
– Кури, хабиби, сколько угодно.
Тенгиз закурил. Водитель тоже закурил.
Я посмотрела на часы. На часах было 06:13.
Водитель нажал на “плей”.
Зазвенело серебром бузуки.
Я заснула.
Глава 49Тапочки
Я вздрогнула. Сперва не поняла, где нахожусь. Земля качалась. Как будто я каталась на катере на Ланжерон или обратно. “Ливерпуль”? “Генуя”? “Гавана”? Города-побратимы Одессы. Неужели я так и не проснулась? Что, если я никогда не проснусь? Буду вечно плыть в этом море бессвязных образов. Потом поняла – я больше не сплю. Просто меня куда-то несут, через Пардес, на руках.
То есть через пардес. Через зеленые парковые дорожки, мимо пальм, гранатовых, апельсиновых и лимонных деревьев, маленьких заводей с золотыми рыбками, кустов бугенвиллеи, беседок, курилок, клумб с маргаритками, анютиными глазками и еще какими-то неопознанными яркими цветами; мимо садовников в дурацких повязках на головах и солнечных очках, сметающих жужжащими пылесосами сухую листву и скрипящих по асфальту граблями; несут по холму вверх. Было утро. Но еще до подъема.
– Спи, – сказал Тенгиз, – не просыпайся.
Спать мне больше не хотелось, во сне было муторно. Но и просыпаться не хотелось – там люди, вопросы, там одиночество, реальность, еще более муторная.
Мне было приятно, что он меня не разбудил, но было неудобно, что он меня тащит, как беспомощного ребенка. Или наоборот.
– Ничего, – сказал Тенгиз, – ты не тяжелая, хоть и сожрала два килограмма ребер.