что я понял, что мужчины вернулись с лова. Но было уже поздно, мне не хотелось будить людей в усадьбе. Так что я решил переночевать в лодке. Помню, что ночью завывания ветра стихли, а когда я проснулся, весь склон до дверей дома был покрыт инеем.
Следующее, что я помню про то утро, – это как Харек выходит на берег. Он босой, и за ним по склону тянутся зеленые отпечатки следов на инее. И вот он стоит на берегу, всего в нескольких шагах от меня. Я сижу на средней банке и удивляюсь, почему он ничего не говорит, ведь он не мог меня не заметить. Но он молчит, только стоит и таращится на море.
В общем доме я встречаю Сигрид и Астрид, Хакон сидит у очага и ворошит угли. Сигрид с сестрой тут же срываются с места, будто я напугал их. Хакон поднимает взгляд и устало мне улыбается. Потом он рассказывает, что Грим погиб. Он упал за борт во время лова и исчез в волнах. Теперь хозяин усадьбы – Харек.
Норны обрезают нить жизни всех женщин и мужчин. Нет никакого смысла долго горевать по погибшим. Грим был старик, он умер в море, а не страдал на ложе болезни. Поэтому я поначалу не понял, почему Сигрид не хочет говорить со мной, и не мог взять в толк, почему Харек уже в тот первый вечер подошел ко мне и сказал, что с этих пор мне следует спать в своей лодке или в хлеву. Сначала я решил, что это потому, что я отлучился так надолго. Но вскоре мне пришлось узнать, что причина была совсем другой.
Близилась самая темная пора года. На Оркнейских островах не так уж и холодно, как нередко думают южане, ведь здесь с юго-запада постоянно приходит оттепель. Но если однажды ночью начинает дуть северный ветер, метель может превратить острова в бесплодные льдины, и, когда просыпаешься, представляется, будто ты попал в царство инеистых великанов. Одним таким утром, когда вокруг дома завывала метель, я увидел такого великана в заливе. Он стоял крепко упершись ногами в землю, тело было перекрученным и узловатым, а одна рука непокорно вздымалась к небу. К середине дня он начал таять, а затем опрокинулся, и его унес отлив.
Мало того, что Грим погиб, улов оказался скудным, и обитателей Гримсгарда ожидала тяжелая зима. Каждое утро я отправлялся ловить рыбу, но, похоже, холод прогнал рыбу в глубину, и я лишь изредка возвращался с добычей. Овцы уже понесли, и резать их считалось большим бесчестьем, а вот баранам вряд ли суждено было пережить зиму. Островитяне начали собирать водоросли в приливной полосе и вешали их в домах на просушку, ведь водоросли можно было истолочь и добавлять в кашу.
Раз уж с едой было плохо, да и на Гримсгарде я уже не чувствовал себя желанным гостем, я стал уплывать в воды между островами. Я ловил рыбу, собирал ракушки, жевал водоросли и морскую траву. Хуттыш уплыл до самой весны, так что я решил, что вполне могу приглядывать за его кузней. Земляные стены хорошо держали тепло, а запасы сухого торфа у него были большие, так что замерзнуть мне не грозило. Вскоре я перебрался туда совсем, и казалось, что никто из обитателей Гримсгарда по мне не скучает. Дни стали короткими, ночи длинными, и к тому месяцу, когда хёвдинги в Норвегии устраивают жертвоприношения, меня опять охватила черная тоска. В этот раз она была хуже обычного. Я пролежал в кузне два дня и две ночи без пищи, и все, на что у меня хватало сил, – это подкладывать торф на огонь и выпускать Фенрира, когда тому хотелось облегчиться. Больше всего меня мучило одиночество, и, может быть, я надеялся, что Сигрид скучает по мне и придет меня навестить, она же знала, куда я перебрался. Но никто не приходил. И в конце концов голод вынудил меня встать со шкур, я выбрался к дневному свету, спустился на берег и столкнул лодку в воду.
То плавание еще живо в моей памяти. Море было неподвижным, лодка плыла так ровно, что мне не приходилось даже держаться за руль. Невысоко в небе светило зимнее солнце, оно еле-еле грело мне щеку. С годами я узнал, что моя душа похожа на корабль: штиль мне не по нраву, мне нужно чувствовать ветер на лице и видеть свой путь в море. Может, весь мой народ такой же, и, возможно, именно потому мы так далеко заплыли в своих странствиях. Но теперь, когда моя лодка неслась по волнам, мне показалось, что ветер сдул всю мою тоску. Я почувствовал прилив дерзости и решил, что, когда доберусь до хутора, я покажу им заработанное мной серебро. Я был дуралеем и не думал ни о ком, кроме себя, – теперь я это понимал. Должно быть, она держалась так отчужденно, потому что горевала по своему отцу.
Миновало уже несколько десятков лет с тех пор, как я жил на Оркнейях, но в моей памяти они остались одним из красивейших мест, в которых я бывал. А в то утро море и небо казались так близки, что я будто слышал шепот своих предков, и богов, и духов. Ведь во всем, что нас окружает, есть душа, а у каждой души есть свой голос. Христиане этого не понимают, они верят, что все создано всемогущим божественным конунгом и что все сотворено для человека. Но хотя живот у меня тем утром подводило от голода, я вовсе не думал об охоте, проплывая мимо скалистого островка, где спали на зимнем солнышке тюлени. Я видел не просто бессловесных тварей, которых можно убить и сожрать. Я видел и ощущал живых существ, таких же, как я сам. Последней подлостью было бы нарушить мир тем утром.
Когда я сегодня делюсь такими мыслями с юнцами, они, случается, поднимают меня на смех. Может, они и не забыли богов своих отцов и матерей, но то, как мы тогда думали, как чувствовали до пришествия в Норвегию христианских конунгов, им не понять. Для них это неумные мысли, вызывающие лишь насмешки. «Землю заселили животными, чтобы те служили пищей людям, – сказали бы они. – Именно для этого их создали».
Я никогда не преклонял колен перед христианским конунгом, и как не принял крещение, так и не приму до последнего дня своей жизни. Мне не страшен «гнев Божий», и я не верю рассказам монахов об огненном море, в котором будут мучиться люди вроде меня. Отец сказал мне однажды, что свободный человек должен бесстрашно встречать каждый день. И так же он должен встретить свою смерть.
Но тем зимним утром я не думал ни о смерти, ни о страхе, проплывая мимо скал и белых, как кость, берегов. Пожалуй, из-за того, что побывал в рабстве, я наслаждался свободой больше кого-либо другого, а тот, кто вышел в море в своей собственной лодке, чувствует себя самым свободным в мире. Если бы я жил далеко от моря, в стране франков или в Гардарике, меня бы считали хуже других, ведь я подволакивал ногу и не мог быстро бегать. Но здесь, на севере, другой обычай: тот, кто не страшится моря, всегда будет хозяином собственной жизни. А еще я знал, что здесь, на островах, я добился некоторого признания, когда смог починить кнорр Грима. Может, я все еще юнец, но я знаю, что могу быть полезен. Да, Грим же сам говорил, что островитянам нужны такие руки, как у меня. Его смерть никак этого не меняла.
Я решил напомнить об этом обитателям Гримсгарда. Или они уже забыли, что я залатал кнорр старого Грима? Без него они бы не смогли вернуться домой и жаловаться на плохой улов, они вообще бы ничего не поймали. Я не просил их об оплате, спал на шкуре у очага, да и ел не столько, чтобы пустить их по миру. Я собирался показать им монеты Хальвара, чтобы они поняли, что есть люди, высоко ценившие меня и мои способности.
Но, подплывая к Гримсгарду, я решил не говорить этого. Если бы я не починил кнорр, они бы не поплыли на лов и Грим по-прежнему был бы жив. Может, меня именно поэтому и не привечают. Может, они считают, что я виноват в их несчастье?
Сойдя на берег, я постоял, раздумывая, не стоит ли мне сначала попытаться наловить рыбы. В последнее время я никогда не приходил сюда с пустыми руками, да и тогда меня едва благодарили. Но я хотел показать им свое серебро. Когда Сигрид увидит монеты, она поймет, что во мне есть что-то большее, чем ей представлялось. Я скажу Хареку, что могу отправиться на юг и купить зерно на эти деньги. Зерно я отдам им, и тогда им не придется голодать до весны.
Фенрир, подпрыгивая, помчался вверх по склону и добрался до усадьбы задолго до меня. У хлева я увидел Гарда, стоявшего на коленях и сдиравшего шкуру с барана, он махнул окровавленной рукой в сторону гавани. Выглядел он как-то странно, не говорил ни слова, и казалось, ему как-то неудобно смотреть на меня. Я постоял во дворе, как и он, не говоря ни слова, а потом отправился по следам на свежем снегу. Следов было много, как будто здесь прошла целая компания. Они вывели меня к пирамиде из камней, здесь, по-видимому, все встали вокруг пирамиды, кое-где я увидел отпечатки коленей, должно быть, они молились. На приступке у креста лежал маленький молот Тора, выпиленный из ракушки, и сухая веточка вереска. Фенрир помочился на пирамиду, и мы пошли дальше.
В гавань прибыл чужой корабль – это я увидел уже будучи на полпути между Гримсгардом и гаванью. Казалось, это торговый корабль из тех, что перевозят грузы по Северному морю. Но на палубе было много людей, и еще больше на пристани. Выйдя на площадь, я заметил Сигрид, Хакона и их сестру, они стояли у самого края пристани. Харек был на борту, он стоял, положив руку на плечо седобородому старику, казалось, у них был серьезный разговор, и старик медленно кивал головой, слушая Харека.
Мы с Фенриром стояли на площади, когда Сигрид вдруг заметила меня. Она подняла руку, но не для того, чтобы подозвать меня поближе. Напротив, она замахала так, будто хотела прогнать меня, и отрицательно покачала головой. Потом она спряталась за спину брата.
Это так меня обескуражило, что я развернулся и ушел обратно к усадьбе. Там я долго стоял во дворе, глядя на залив. Гард уже снял шкуру и возился, разделывая тушу. Он отрезал три куска мяса и подошел ко мне.
– Исчезни на несколько дней, – сказал он, вложив куски мне в руки. – Так будет лучше для всех.
– Кого они встречают? – спросил я.
– Родичей из Ирландии, Торстейн. Сигрид выдают замуж.
Пока я брел к своей шнеке, эти слова звучали у меня в ушах. Я столкнул лодку на воду и стал грести медленно и сильно, я греб, пока не вышел в открытое море. Солнце висело низко над горизонтом.