– Должно быть, то были люди Хакона ярла. Я слышал, что они разоряли торжища на побережье. Скажи мне вот что, Торстейн: ты когда-нибудь убивал человека? – Олав присел на корточки у одного сундука и покосился на меня.
– Да.
Он открыл замок и поднялся. Сундук был доверху заполнен серебряными монетами.
– Я не запираю свои сундуки, Торстейн. Мои люди мне преданы и никогда не украдут мое добро.
Я не смог произнести ни слова. Стоял как дурачок и таращился на серебро.
Олав взял одну монету и поднял ее на свет, так чтобы я разглядел лицо, выбитое на серебре.
– Это Этельред. Он дал мне все это. Когда я доплыву до Норвегии, я буду одним из самых богатых людей, когда-либо живущих там. Давай с нами, Торстейн. Мне нужны люди с твоими умениями.
Он вложил монету мне в ладонь:
– Она твоя. Получишь еще больше, если отправишься с нами и хорошо мне послужишь.
Я по-прежнему не мог выговорить ни слова. Олав рассмеялся и закрыл сундук:
– Поднимайся на палубу. Отведай каши. Ты тощий, нам надо бы откормить тебя немного.
Я взобрался по лестнице, держа под мышкой Фенрира. Олав поднялся следом и проследил, чтобы мне дали место под навесом. Я оказался рядом с узкоглазым рыжебородым парнем, задумчиво ковырявшимся в носу.
Примерно посередине между мачтой и ахтерштевнем было закреплено большое железное блюдо. На нем разожгли огонь, а сверху подвесили огромный котел. Я увидел там Олава, он разговаривал с белобородым. В это время в котел высыпали целый мешок ячменя, залив водой из бочки. Большой черный пес Олава и еще пара собак принялись кружить вокруг котла, пока кашевар не вытащил из узла вяленую рыбу и не бросил им. Заметив это, Фенрир тут же бросился туда и, получив кусок рыбы, улегся и принялся ее обгрызать.
Вскоре стали раздавать плошки с кашей, и я начал есть, сидя плечом к плечу с людьми Олава. Я не забыл того, что нам с Хальваром рассказали в Йорвике, о разорении Западной Англии. Но Олав не выглядел как простой разбойник, да и люди на борту вовсе не были крикливыми бахвалами, какими я представлял себе разбойничью банду. Не заметил я и никого из тех, кого мы встретили в харчевне. И воины на этом корабле, и те, кого я видел прошлым вечером, вели себя с определенным достоинством. Да и грязными они не были, хотя, должно быть, провели в пути несколько дней, было видно, что они заботились и об одежде, и об оружии. Олав прошел мимо меня, держа в руке миску каши, и, наверное, увидел, что я рассматриваю его воинов, поэтому он наклонился ко мне.
– Это лучшие из моих людей, – прошептал он. – Но корабелов у нас нет.
После трапезы я вернулся к Гримсгарду, а оттуда отправился на лодке к заливу Хутта. После починки кнорра Грима у меня оставалась кринка с корабельным варом, но вот досок не было. Я какое-то время походил по берегу, надеясь найти плавник, но ничего не увидел. Начинался отлив, мне следовало поторопиться, если я собирался вернуться до наступления вечера. Но я знал, что делать. Быстро оторвал доски от стола в кузне. Затем положил их в лодку и поплыл обратно. Нечасто у меня выдавались дни, когда бы происходило так много событий. Как только я вернулся на корабль Олава, меня отвели в трюм, и там я принялся тесать и строгать привезенные мной доски, чтобы они подходили по размеру. Затем нужно было просверлить в корпусе отверстия, я боялся вбивать заклепки прямо в доски обшивки, они могли треснуть. Коловорота на борту не было, но мне дали длинный острый кинжал. Я вернулся на палубу и разделся, оставив только штаны, ведь я сам считал, что моя калечная нога кажется тоньше здоровой, и мне не хотелось, чтобы здесь это заметили. К этому времени навесы уже сняли, воины стояли на палубе и смотрели, как я работаю.
Олава не было видно, но тот рыжебородый, который так основательно ковырялся в носу, должно быть, получил приказ помогать мне. Он перекинул через планширь веревку, чтобы я мог держаться за нее, проделывая отверстия. Вода была холодной, доски обшивки – очень толстыми, но я знал, что должен забить заклепки с внешней стороны и загнуть острия изнутри, ведь именно так закрепляются доски.
За это время мне приходилось несколько раз подниматься на корабль и греться у огня, и рыжебородый ерошил мне волосы рукавом своей пропотевшей рубахи и извинялся за то, что мне приходится выполнять такую работу, ведь она совсем не подобает воину. Казалось, что он уже считает меня одним из воинов Олава.
Сам Олав тоже подошел посмотреть, как я работаю. Он встал у планширя прямо надо мной и принялся объяснять, как обстояли дела:
– В Норвегии сейчас началось восстание. Им нужен король – такой человек, как я.
Я висел на веревке, дрожа в холодной воде, и снизу мне видны были только плечи Олава и его рука, которой он оперся на планширь.
– Ты вынослив, Торстейн! Я знаю многих, среди них и викинги, и воины, которые бы не выдержали такой работы!
Было бы неправильно сказать, что я не был польщен. Олав первым после отца произнес мне такую похвалу. Может, я и вправду увидел в нем отца, каким он был в молодости, когда отправился по западному пути, до того, как удар топором повредил ему спину. Надо мной возвышался Олав, статный, гордый, и то, что он недавно произнес – что Норвегии нужен такой король, как он, – казалось и правильным, и разумным. Такой уж был у него дар – убеждать людей. Для меня он уже был королем, и, если бы он только попросил, я бы висел на этой веревке и заделывал сотни таких трещин. В некотором роде я уже чувствовал себя одним из его людей и последовал бы за ним в Норвегию, даже если бы не случилось того, что случилось позже этим днем. Олав обратил взгляд на залив, должно быть заметив что-то. Раздались крики людей, и я, повернувшись в воде, увидел мачту. В гавань заходил боевой корабль.
Должно быть, я выплыл на берег, следующее, что я помню, – это то, что я стою на песке, обхватив руками свое тощее тело и дрожа от холода. Новый корабль похож на другие, длинный, с высокими бортами, он заходит в залив, и на борту опускают парус. Весла еще не убрали, и я могу разглядеть двух людей у кормы: лысого в кожаном плаще и широкоплечего парня рядом с ним, он держит рулевое весло, глядя на пристань, куда указывает лысый. На носу также толпятся люди, они напоминают воинов с уже пришвартованных судов: загорелые лица и густые бороды. Некоторые кричат что-то людям на других кораблях и машут руками, эти люди явно знакомы друг с другом.
Но вот один из них, молодой парень с длинными волосами, падающими на плечи, замечает меня. Корабль скользит к причалу, весла с правого борта мощно уходят в воду, корабль разворачивается боком к причалу, всего в нескольких саженях от того, который стоит рядом с кораблем Олава. С носа и кормы летят канаты, и корабль подтягивают к причалу, так что корма его обращена к берегу, а нос – к заливу, но юноша, похоже, не замечает ничего вокруг него. Он подбегает к ахтерштевню и взбирается на планширь.
– Торстейн!
Я не успеваю ответить. Он бросается за борт, идеальный нырок. Я стою на берегу, и все происходящее кажется мне сном: вот-вот я проснусь в кузне Хуттыша, в одиночестве, как и всегда. Но если это сон, пусть бы его послал сам Один, ведь разве ко мне не плывет Бьёрн? Фенрир уже у кромки воды, он лает на человека, который нащупал ногами дно и бредет ко мне. «Торстейн!» Он переходит на бег, и вода разлетается брызгами.
И вот он уже рядом. Он обнимает меня, крепко сжимает, и мы стоим так, а Фенрир с лаем носится вокруг нас.
Когда Бьёрн наконец отпустил меня, в глазах его стояли слезы. Он отошел на шаг, чтобы рассмотреть меня. Я тоже смотрел на него. Бьёрн уже не был тем подростком, каким я его помнил. Загривок отяжелел, плечи раздались, а руки, казалось, вибрировали от таящейся в них силы. Когда он уезжал, у него уже отросла темная бородка, но теперь борода стала гуще и доросла до груди. На плечи падали темные волосы, длинные и почти черные; мастью Бьёрн всегда был темнее меня. На поясе его висел боевой топор, очень похожий на мой собственный. Бьёрн выжал воду из бороды и взглянул вниз, на Фенрира.
– А это кто такой?
– Фенрир, – отозвался я. – Я привез его с собой из Норвегии.
Бьёрн присел на корточки и протянул руку. Больше Фенриру и не требовалось, для него все было просто. Маленькая трехногая собачонка сунула мордочку в руку Бьёрна и повернулась к нему боком, требуя ласки.
– Ты здесь давно? – спросил Бьёрн, взглянув на меня. – И как… Почему ты здесь?
Мне хотелось задать ему тот же вопрос, но ответ был очевиден. Должно быть, он пошел на службу к Олаву.
– Отец тоже здесь? – Бьёрн поднялся и бросил взгляд на площадь.
– Нет, – ответил я, отведя глаза, мне было невмоготу смотреть ему в глаза, произнося эти слова: – Пришли люди, и они… Отца убили.
Следующее, что я помню, – это то, что Бьёрн стоит у воды со своим топором в руке. Он поворачивается ко мне спиной, глядя на восток, и ревет как дикий зверь. Потом к нам приближается Олав, спустившись на берег с пристани. Сначала он подходит к Бьёрну и кладет руку ему на предплечье. Бьёрн опускает топор и, кажется, успокаивается; он опускает голову, подбородок дрожит, и он разражается рыданиями. В те времена в слезах не видели позора, даже рядом с могучим Олавом Трюггвасоном. Это потом монахи научили мужчин, что слезы следует скрывать, но нам с Бьёрном в ту пору такие представления были чужды.
Олав развернул Бьёрна ко мне, ухватил за руку и меня, и так мы втроем застыли на мгновение в молчании, а потом Олав повернулся ко мне:
– Ты знаешь этого юношу?
– Это мой брат.
– Хорошо. Среди моих людей есть и другие братья. – Он повернулся к Бьёрну: – Почему ты плачешь?
Бьёрн лишь застонал, не в силах произнести ни единого слова.
– Я рассказал ему об отце, – сказал я.
– Твой отец, – кивнул Олав. – Ты сказал, что его убили. А я, помнится, сказал, что это, должно быть, сделали люди Хакона ярла. Когда мы приплывем в Норвегию, именно с ними нам предстоит сражаться.