– Твой брат. – Олав взглянул на меня. – Он стал хорошим воином. Но теперь он ранен. Мне сказали, что он может умереть от ран.
– Нет, – ответил я. – Он справится. Я… Я выхожу его.
Олав кивнул.
– Да. Но сколько времени это займет? – Он указал на берег. – Трёнды теперь зовут меня конунгом. Но я еще не стал конунгом всей Норвегии. Надо завоевать север и сражаться с рюгами. Надо плыть в Вик, драться с тамошними хёвдингами. На это уйдет все лето, а может, и осень. Нам скоро придется отплывать, и я не могу брать с собой раненых.
– Ну так позволь нам остаться. Мы с Бьёрном, мы можем нагнать вас…
Я услышал, как Сигурд тихо рассмеялся. В этом смехе было что-то зловещее, Олав кивнул, пригладил бороду и подошел ко мне.
– Торстейн Тормудсон. – Он опустил руку мне на плечо. – Ты мой воин. А мои воины не покидают корабли. Ты не останешься здесь. Твой брат… С этими ранами… С ним всё иначе. Теперь он стал для меня обузой.
– Скажи ему. – Сигурд обошел меня и встал рядом.
– Скажи что? – Я отступил на пару шагов, мне совсем не нравилось, как белобородый на меня смотрит, а Олав опустил глаза и потер затылок, как будто все это доставляло ему мучения.
– Так уж устроены законы, – начал Олав, – тот, кто их нарушает, должен быть наказан. Иначе это и не законы вовсе. На моих кораблях есть даны, свеи и венды, есть и люди из Гардарики, как Рос. Временами лишь законы, которые я для них установил, мешают им вцепиться друг другу в глотки как диким псам. И раз уж ты нарушил закон поединка, я, как конунг, должен вынести тебе приговор и проследить за тем, чтобы его выполнили. Если я этого не сделаю, воины из Гардов уйдут из моего войска. А до этого убьют столько людей, сколько смогут. А если представится возможность, они подожгут корабли.
– Рос хочет твоей смерти, – вставил Сигурд.
– Но Рос – не твой конунг. – Олав перевел дыхание и стал смотреть на море. Он теперь стоял боком ко мне, и я видел, как вздымается и опускается его обнаженная грудь. – Твой конунг – это я. А я не держу на тебя зла, Торстейн. И все же законы гласят, что, если человек вмешается в поединок чести, его следует судить. Тот, на кого напали, решает, примет ли он виру или нет.
– Я могу заплатить, – сказал я. – Золота у меня нет, но я могу отработать. Я могу…
Олав взглянул на меня:
– Рос не хочет виры. Он требует твоей головы.
Сигурд схватил меня за руку, но я вырвался.
– Спокойно, Торстейн. – Олав вновь подошел ко мне. – Я обещал Росу, что он получит чью-то жизнь, но, Торстейн… Твой брат, у него ужасные раны. Говорят, он очень слаб.
– Нет, – ответил я, ведь теперь понимал, что Олав хочет предложить. – Он поправится!
– Ты должен выбрать, Торстейн.
Сигурд кашлянул:
– Твой брат или ты.
– Я даю тебе время на раздумья. – Олав вновь отвернулся к морю. – Когда стемнеет, я пришлю воинов на ваш корабль. Они заберут одного из вас.
Не помню, ответил ли я что-нибудь на это.
– Твой брат все равно не жилец, – сказал Олав. – Он в любом случае умрет. Я тебе жизнь спасаю, парень. Понимаешь?
Я молчал. Сигурд потащил меня к сходням, а Олав все так же стоял и смотрел на море.
Когда я вернулся, Бьёрн по-прежнему спал. Рядом сидели Рагнар Кузнечный Молот и Эйстейн Кулак. У него горячка от ран, сказал Эйстейн, щупая ему лоб своей уродливой пятерней. Затем оба встали, Рагнар тихонько кивнул и хотел было положить руку мне на плечо, но убрал ее и ушел. Я сел рядом с Бьёрном, а Фенрир подошел ко мне и лег, привалившись к моим ногам.
Я просидел так бо́льшую часть дня. На меня напало удивительное оцепенение. В голове крутились слова Олава, а перед глазами вставала картина: вот Бьёрн опускается на колени на берегу, а Рос заносит над ним секиру. На какой-то миг Бьёрн опускается на четвереньки, его голова катится к воде, а потом руки и ноги уже не выдерживают веса безголового тела. Рядом с ним встает отец, но он смотрит не на Бьёрна. Отец смотрит на меня, а я прячусь за бортом корабля, опустив голову, терзаясь от скорби и позора.
Ко мне никто не подходил. Все оружие было при мне: сакс, топор, лук и тесло лежали под моей скамьей. Колчан висел за планширем, в нем было двенадцать стрел. Я много раз пересчитывал эти стрелы, то и дело взглядывая на залив, где солнце опускалось все ниже над западными мысами. Когда люди Олава придут и спросят меня, кто из нас, братьев, примет наказание, я поднимусь с топором в руках и скажу, что братья Тормудсоны будут биться насмерть. Мне казалось, что поступить так будет гораздо лучше, чем жить, сознавая, что я обменял жизнь Бьёрна на свою собственную.
Может, все бы и закончилось для нас в тот день, если бы боги не одарили меня своим взглядом. Когда солнце было уже так низко, что от него тянулась по воде золотистая дорожка, с моря пришел туман. Он навалился быстро, такой густой, что на одном корабле едва различали, что делается на другом.
В те времена мы говорили, что туман – это дыхание мертвецов. Когда на берег накатывает туман, это Хель выпускает на землю неприкаянные души побродить в том мире, где они когда-то жили. Если это так, то меня в тот день спасли мертвецы Хель. Ведь когда на корабль Асгейра явились люди Олава, меня они уже не застали. Под покровом тумана я спустился на берег, волоча за собой Бьёрна, затем взвалил его на плечи и отправился вверх по течению реки. Из своего пояса сделал петлю и накинул на шею Фенриру, так что тот следовал за мной по кромке воды – так мы не оставляли следов.
Всю ту ночь я шел, едва останавливаясь передохнуть. Я шел вдоль реки Гаула, а она вьётся, петляет между горами и холмами Трёнделага. В основном она течет на юг, а по берегам тянутся лиственные леса и пашни, ведь здесь, на берегах рек, земля плодородна. Именно над этой землей теперь захватил власть Олав, ведь хотя бонды, клявшиеся ему в верности, и сохранили свои владения, они с этих пор должны были платить десятину херсирам Олава. Трёнделаг должен был сделать Олава намного богаче, ведь в Норвегии не было земель плодороднее, чем здесь, кроме разве полей Вика. Однако трёнды считались строптивым и непокорным племенем, так что Олав не мог простить мне мое предательство. Ведь я предал его, в этом не было сомнений. Я не только нарушил закон хольмганга, теперь я еще покинул самовольно войско, прихватив все свое оружие и забрав брата. Когда забрезжил рассвет, Олав предстал перед своими воинами, поведал им о моих преступлениях и сказал, что я бежал как последний трус, а за это одно наказание – смерть. Теперь я был дважды приговорен к смерти, и Олав по своему обычаю обещал большую награду тому, кто принесет ему мою голову. То, что мы оба когда-то были рабами и чувствовали тяжесть рабского ошейника, теперь уже ничего не значило. Я отвернулся от него. И он не собирался спускать мне это.
Олав приказал, чтобы из Хладира пригнали двенадцать лошадей, и послал за нами столько же всадников. Четверо поскакали на восток, к долине Стьёрдален, четверо отправились на запад, к Оркангеру. Последние четверо поехали вдоль Гаулы.
Топот лошадей я услышал у поворота реки. За ночь туман исчез, над рекой дул холодный северный ветер. К востоку от меня поднимался холм, поросший лесом. На другом берегу тянулась равнина. Река здесь была широкой, не меньше пары полетов стрелы от одного берега до другого. Сам я стоял посреди песчаной отмели на восточном берегу реки, я только что опустил на песок Бьёрна. Всю ночь он болтался у меня на плечах, и я бы уже решил, что он умер, если бы он иногда не постанывал и не дергался. Швы у него на боку разошлись, я всю ночь чувствовал, как нити натирают мне шею. Из раны на плече тоже текла кровь, а незадолго до рассвета он помочился, я чувствовал, как по спине потек теплый ручеек. Но теперь он вдруг открыл глаза, посмотрел на небо и перевел взгляд на меня.
– Мы не на корабле, – сказал он. – Где мы?
– Пришлось уходить, – ответил я. И тут услышал, как под копытами лошадей плещется вода. Я еще никого не видел, но поворот реки, который мы только что миновали, не мог скрыть нас надолго.
– Я слышу лошадей. – Бьёрн закрыл глаза. – Не валькирии ли это спустились за мной?
– Нет. – Я затянул пояс и обернулся к изгибу реки. – Не валькирии.
Бьёрн замолчал. Я схватился за топор, но руки так сильно тряслись, что пришлось засунуть его за пояс. Тогда я ступил на лук и надел тетиву, а потом прицепил к поясу колчан. Они вот-вот покажутся из-за поворота. Если я успею подстрелить их всех до того, как они доберутся до нас, я не умру. От осознания этого на меня снизошло поразительное спокойствие, чему я впоследствии не раз дивился. Мне было всего четырнадцать, совсем еще мальчишка. Конечно, руки у меня окрепли, тисовый лук был тугим, а тетива, которую мне подарил в Йорвике Хальвар, отлично скручена и навощена. Стрелы у меня в колчане могли пробить и кольчугу, а наконечники я наточил так, что они стали острыми как иглы.
Я встал прямо над Бьёрном и натянул лук. Фенрир спрятался за мной. Теперь я слышал лишь стук копыт и думал, что все скоро закончится, мне остается лишь сражаться и доказать свою храбрость, чтобы нам с Бьёрном позволили войти в палаты Одина Гладсхейм и воссесть в Вальхалле рядом с отцом. И вот я их увидел. Четверо всадников. Они скакали вдоль кромки воды, лошади по колено забрызганы песком и грязью. Кольчуг на них не было, шлемов тоже. Должно быть, они сочли, что вес доспехов не позволит им передвигаться быстро. У двоих были мечи, и они вытащили их из ножен. Третий был вооружен коротким копьем, четвертый – топором. У них были черные волосы, и они выкрикнули несколько слов на том же языке, на котором иногда говорил Рос, так что я понял, что они из Гардарики.
Если бы Олав не пообещал богатую награду тому, кто принесет ему мою голову, они бы, возможно, вели себя разумнее при нападении. Держались бы поодаль от меня и забросали стрелами. Но их манило серебро Олава, а ведь его должен был получить только тот, кто отсечет мне голову. Может, они считали меня легкой добычей, думали, что раздобыть мою голову нетрудно, достаточно только настигнуть меня первым.