Я не дрожал, натягивая тетиву до щеки, и рука была тверда, когда я целился… Не всякий способен на такое.
Первая стрела пролетела прямо над головой самой быстрой лошади и глубоко вошла в грудь всаднику. И тут во мне что-то пробудилось. То была не надежда, а что-то более сокровенное. Глядя на стрелу в груди иноземца, я испытал удивительное чувство, больше всего похожее на вожделение мужчины к лону женщины. Я возложил на тетиву новую стрелу, потянул ее к щеке и взглянул на всадника с топором, тощую фигуру с длинной бородой, заплетенной в косички. Я видел эту бороду, и, хотя нападавшие были от меня еще в добром броске камня, я отчетливо разглядел каждую косичку, выбрал одну из них и пустил стрелу. Наконечник пронзил ему горло. Еще одна стрела на тетиве; выбирая цель, я слышал собственное дыхание, надрывное, хриплое. Я прицелился в воина с копьем и отпустил тетиву, но на этот раз стрела попала не во всадника, а в лошадь. Передние ноги животного подкосились, лошадь споткнулась и завалилась на бок. Я слышал, как хрустят переломанные ноги, но глаза мои уже нашли последнего из четверых всадников. Тот резко натянул поводья, осадив лошадь, а затем спрыгнул на землю, укрывшись за крупом животного; он погнал его ко мне, держась так, чтобы быть вне досягаемости моих стрел. Может, мне следовало сразу же убить лошадь, но я мешкал, и вдруг он бросился ко мне с поднятым мечом. Тогда я отбросил лук, отстегнул колчан и едва успел вытащить топор и сакс, как он уже наседал на меня.
Иноземец обрушивал на меня один удар за другим. Я отбивал их топором, но этот противник был намного сильнее меня. Вот он рубанул, целясь мне в шею, но я отпрянул назад, так что лезвие меча описало дугу прямо перед моим лицом, острие прошло всего лишь в ладони от моего горла. Тогда он собрался, отступил на несколько шагов назад и поднял меч, готовясь нанести удар. Он был опытным воином. Я таким не был. И все же в тот день нас с Бьёрном спасла именно моя юношеская глупость. Пока противник переводил дыхание перед новым ударом, я кинул в него топор. Если бы я промахнулся, мне бы тут же пришел конец. Но я попал. Топор глубоко вонзился в грудь иноземца, и тот уронил меч и схватился за топорище. Топор попал в центр грудной клетки, а она иногда может защитить не хуже кольчуги и от рубящих, и колющих ударов. Но когда противник выпустил свой меч, Бьёрн закричал: «Заколи его, Торстейн! Заколи его!»
Есть что-то особенное и совершенно ужасное в том, чтобы убить человека лицом к лицу. Отнять жизнь выстрелом из лука – это совсем другое, это кажется не таким реальным. Забить кого-то до смерти или зарубить топором – это хуже, но только когда ты вонзаешь клинок в живую плоть, ты действительно чувствуешь, как жизнь вытекает из тела. Я набросился на врага с саксом, сначала ударил его в живот, потом в руку, он отпустил топорище и попытался убежать, топор по-прежнему торчал у него из груди. Я побежал за ним и ударил его в спину, он упал на колени и перевернулся. Он попытался защититься руками, но я полосовал их саксом и наконец вонзил нож ему в глаз. Помню, как замер над ним, сакс как-то на удивление глубоко вошел в глазницу, должно быть, он вонзился в мозг, и Бьёрн кричал мне что-то, но я не понимал, что он пытается сказать. И вдруг мне в руку входит стрела, и я замечаю того, который свалился вместе с лошадью. Только теперь я вижу, что это Бор, брат Роса. Он не мог выбраться, похоже, лошадь придавила ему ногу, но теперь она пытается подняться; Бор срывает с седла колчан и опять натягивает лук.
Но тут в него самого попадает стрела, оперение торчит из плеча. Я вижу, что Бьёрн поднялся на колени с моим луком в руках. Он вытягивает из колчана новую стрелу, но руки у него трясутся, он слишком слаб. Он опять кричит:
– Убей его, Торстейн! Убей его!
Я как зверь набросился на раненого врага. Исполосовал ему грудь, перерезал горло, кровь забила из него сладковатыми струями, я чувствовал горячую влагу на своем лице. Не помню, сколько ударов я ему нанес. Но, должно быть, в какой-то момент я понял, что он мертв, и выпустил свой сакс, ведь следующее, что я помню, – это как стою по колено в воде. Я смотрю, как вода смывает кровь с моих рук, опускаю в воду еще одно тело, и его уносит течением.
О том, что случилось после драки на берегу реки, больше и рассказывать нечего. Из нескольких молодых березок я смастерил волокушу и привязал ее к седлу лошади. Все кони разбежались, но далеко не ушли. Я нашел их у самой опушки леса. Там была белая кобыла, та самая, которая оступилась и придавила брата Роса, я слышал звук перелома, но то, верно, сломалась нога человека, ведь лошадь уже была на ногах. Мне было жаль, что я ее ранил. Древко стрелы торчало из груди у передней ноги, но подобраться поближе мне не удалось, кобыла ускакала, роняя пену изо рта. Мне удалось изловить лишь одного коня. То был мохнатый жеребец, на крупе у него был уродливый старый шрам; он запутался в кустарнике. Я накинул петлю ему на шею и потянул за собой.
Мы прошли еще некоторое время вдоль реки, а потом стали подниматься на возвышенность. Я обыскал сумки и пояса наших преследователей и забрал несколько одеял и шкур, горстку серебряных монет, моток веревки и сумку с огнивом, трутом и кремнем, а еще я взял их оружие, луки и колчаны и несколько узелков с вяленой рыбой и мясом. Вдобавок я снял с них пару добротных плащей, а еще на них были серебряные наручи, в три или даже в четыре витка.
Я решил, что нам с Бьёрном будет безопаснее подальше от моря, ведь когда Олав собирался захватить власть над Норвегией, он имел в виду побережье. Добраться вглубь страны всегда было тяжело, и люди, жившие там, никогда не знали власти конунга.
Теперь Олав объявил нас с Бьёрном вне закона, и, прежде чем отплыть из усадьбы Римуль, он собрал всех бондов и заявил, что даст сундук серебра тому, кто принесет ему наши головы. Сам он не мог больше оставаться в Трёнделаге. На севере жили непокорные племена, на юге ему угрожали рюги; их он собирался покорить силой или подкупить серебром. Вскоре он заключит союз с могущественным Хёрда-Кари и заручится его поддержкой, выдав свою сестру Астрид замуж за брата Кари по оружию, Эрлинга сына Скьялги. Так Олав будет распространять свое влияние, пока все побережье Норвегии от Лофотена на севере до Вика и областей вокруг Ранрики не будут под властью людей, поклявшихся ему в верности.
Но для нас с Бьёрном это не имело значения. После четырех дней пути – Бьёрн на волокуше, Фенрир, прижавшийся к нему, и я, ведущий коня на поводу, – мы оказались на одном из каменистых плоскогорий на юге Трёнделага. Здесь было так пустынно и безлюдно, что мы решились разбить лагерь у горного озерца и отдохнуть. Я вырезал удочку, выточил крючок из найденной заячьей косточки, насадил червяка и пошел порыбачить. Нам повезло, тут водилось много рыбы. Хорошо помню вечер на берегу озера. Мы ели и пили, я лежал, устроив голову на травяной кочке, а вечернее солнце заходило за округлую вершину горы и превращало облака на западе в пламенеющие угли. Тут Бьёрн перевалился на бок, поднял свою рубаху, и я увидел, что раны у него воспалились. По дороге я осматривал их время от времени, вид у них был пугающий, кожа вокруг вспухла и посинела, но, когда Бьёрн нажал на рану на боку, оттуда потек гной и я почувствовал дурной запах. Он всхлипнул будто ребенок и сказал, что мне надо вырезать гниющую плоть. А потом прижечь рану.
Я поступил так, как он сказал. Сначала Бьёрн объяснил мне, как это делается, он попросил, чтобы я не останавливался, пока не вырежу все полностью, даже если он вдруг передумает и начнет сопротивляться. Я промыл свой сакс в воде и накалил на огне, чтобы очистить сталь. Последнее, что сказал Бьёрн, прежде чем я подступил к нему с ножом, – это то, что отец сейчас смотрит на нас и гордится мной.
Когда мы на следующее утро отправились в путь, мне казалось, что Бьёрн умирает. Помню, как раскаивался, что ему накануне пришлось вынести такую боль. Помню, как плакал, шагая по плоскогорью с волокушей позади, и ничуть не стыдился этого. Чего стыдиться? Никто меня здесь не видел, кроме коня и Фенрира. Я вполголоса твердил имя Всеотца: «Один… Один… Один…» С каждым шагом я повторял его имя в надежде, что он услышит меня и распахнет для Бьёрна золотые ворота Вальхаллы.
18Топор и молот
Говорят, человек принадлежит либо морю, либо земле, и вне своей стихии ему не видать счастья. Сам я всегда был человеком моря. Это первое, что я увидел, когда отец вынес меня, новорожденного, из нашего дома в Вингульмёрке, и надеюсь, что это будет последнее, что я увижу перед тем, как глаза мои закроются навсегда. Но в те дни, когда я бежал от Олава, я долго считал, что смогу стать человеком гор. Бредя по плоскогорьям с отмеченным шрамом конем, который волок моего раненого брата, я видел места, куда, казалось, не ступала нога человека, и думал, что мы могли бы жить здесь, не боясь оказаться в руках воинов Олава. По вечерам я сидел у костра, смотрел, как склоны и огромные камни принимают почти человеческие очертания, и думал, что это, должно быть, великаны, о которых рассказывал отец. Я будто слышал их шепот с приходом ночи, а иногда и светлым днем. Ветер подхватывал их слова и уносил вдаль.
Пять суток Бьёрн метался в горячке, и я, вспоминая о нашем пути по плоскогорьям, едва могу вызвать в памяти те дни. Должно быть, я шел в каком-то забытьи, и ныне мне помнится только то время, когда я уже очнулся. Теперь у брата в боку был ужасный шрам, покрытый волдырями и коростой, под почти прозрачной пленкой виднелось одно ребро. Но он начал выздоравливать, взгляд стал осознанным, и, хотя он по-прежнему мало говорил, я знал, что теперь он выкарабкается. Мне сразу показалось, что небо над нами прояснилось, тьма в моей душе развеялась, да и горы больше не казались такими пустынными. Здесь можно найти и еду, и укрытие от непогоды. Я ловил сигов и форель в озерах, а иногда, когда видел в небе кружащих воронов, отправлялся к тому месту и находил туши северных оленей, ставших добычей росомах.