Боги не оставили меня тем утром, коня я нашел совсем недалеко от места ночевки. Он набрел на речку и стоял там, объедая травяную кочку. Я подтащил туда Бьёрна, пристегнул волокушу к спине лошади и спустился к реке. Весь тот день я бродил по берегу, но так и не нашел брода. Наконец мы остановились на ночлег под березами.
Взрослым я понял, что тоска моя сама по себе безвредна. Опасными могут быть решения, которые я принимаю под тяжестью невидимого ярма. Тем утром, когда я сидел под дождем и смотрел на реку, я даже не понимал, что меня опять охватила тоска. Воспоминания о драке с нашими преследователями были еще свежи, да к тому же я совсем вымотался. Мне и в голову не приходило, что передо мной Гаула, та самая река, вдоль которой мы шли убегая от Олава. Я видел лишь реку и знал, что нам надо переправиться через нее, если мы хотим идти на юг. Помню, я связываю веревки, которые забрал у воинов из Гардов, а Бьёрн, лежа на своей волокуше, убеждает меня, что этого делать не надо, это опасно, я могу утонуть. Но я его не слушаю. Один конец я закрепляю на можжевеловом кусте на берегу реки. Второй обвязываю вокруг пояса и захожу в воду. Но река в тот день обманчива. На первый взгляд вода кажется неподвижной. Но течение столь сильное, что я чувствую, как подкашиваются ноги, не успеваю я зайти в воду и по колено. Вдруг дно резко обрывается, уходит из-под ног, и я начинаю бить руками и ногами, плывя изо всех сил, но меня тащит течением, и я понимаю, что не смогу доплыть до другого берега. Тут веревка натягивается, и меня как маятником уносит обратно к берегу. Я слышу крик Бьёрна, поворачиваюсь в воде и вижу, как на меня несется ствол дерева. Удар по голове. Наверное, я потерял сознание, а когда очнулся, понял, что оказался под стволом, застрял между веток, а веревка запуталась в них. Я пытаюсь вырваться, но лишь дергаюсь как рыба в сети.
Я почувствовал боль в груди, и это было худшее, что я испытал в жизни. Когда твое тело оплетают пальцы Ран – это страшнее, чем когда стальное лезвие вспарывает кожу. Такая смерть приходит медленней, чем можно себе представить, и в конце концов боль настолько сильна, что остается единственное желание – вдохнуть воду, чтобы все побыстрее закончилось.
Доброй смертью это не назовешь. Нет никакой славы в том, чтобы утонуть. Хорошо, Бьёрн пришел в себя и видел происходящее, он и спас меня в тот день. Помню, как он стоит по пояс в воде и вытягивает и меня, и бревно, я вдыхаю воздух и ощущаю, что жив. Он выпутывает меня из ветвей и выталкивает на берег, и тут мы оба падаем навзничь. Фенрир приплясывает вокруг нас на своих трех лапках и облизывает мне лицо.
Вскоре Бьёрн опять заполз на волокушу, там он стянул с себя одежду и зарылся в одеяла. Я остался сидеть на берегу. Поднялся ветер, дождь то и дело переходил в ливень. Мне было плевать. Холод наконец привел меня в чувство. Мне стало очевидно, что нужно делать. Я поднялся и спустился к самой кромке воды, проследив взглядом за течением. Здесь река извивалась как змея. По ней плыли сучья и клочья травы, должно быть, вода подмыла берег где-то выше по течению. Оба берега густо поросли ельником. За нами осталась долина, откуда мы спустились, а на южном берегу к серому дождливому небу поднимался еще один склон. Я подошел к Бьёрну и взял свой топор. Он взглянул на меня, но не сказал ни слова. Я взвесил топор в руке и подошел к ближайшему дереву, рослой ели. Нам с Бьёрном суша не подходит. Мы ничего не понимаем в горах. Нечего нам здесь делать.
В тот день я срубил восемь деревьев. Из веток соорудил навес на берегу. Когда наступил вечер, я устроил очаг на расстоянии двух локтей от навеса, а потом перенес под него волокушу, одеяла, шкуры и все оружие. Я разжег костер и сказал Бьёрну, что собираюсь строить лодку.
Еда, которую мы забрали у наших преследователей, уже заканчивалась, и я знал, что работа моя займет много дней. Поэтому на следующее утро спозаранку я поставил несколько ловушек для рыбы вдоль берега. Мастерить их научил меня отец. Я срубил разветвленный прут и расщепил его с той стороны, где была развилка. Потом сделал зазубрины и вставил в щель палочку. К палочке я прицепил кусочек вяленого мяса. Когда рыба схватит мясо, палочка выскочит, и расщепленные концы прута сомкнутся как зубы зверя. Я установил шесть таких ловушек, а потом принялся за работу. Я уже продумал, как все будет. Вытесать доски и согнуть их над костром – это лишь малая часть работы, что мне предстояла. Нужны были заклепки, чтобы закрепить доски, а для того, чтобы изготовить заклепки, надо соорудить кузню и горнило.
Бьёрн смотрел на меня, не поднимаясь с места, а я бродил по реке, ощупывая дно ногами. На берегу я не смог найти достаточно больших камней, но на дне их было сколько угодно. Приходилось окунаться в воду, чтобы достать их. Чувствовать, как вода вновь смыкается над головой, казалось почти нестерпимым. Но мне удалось выволочь камни на берег, а из конского навоза, глины и травы я смешал вязкую массу, чтобы скрепить их друг с другом. Так я построил на берегу печь, такую же, какая была у Хуттыша. Из нескольких жердей и шкуры я смастерил мехи, потом выкатил из реки огромный камень, помогая себе шестом. Этот камень я поставил плоской стороной вверх. Он послужит мне наковальней.
Затем я достроил наше укрытие. Дождь не прекращался, но мне казалось, что лучше терпеть дождь, чем комаров и мошек. Я замерз и промок до костей, но это было уже неважно. Плевать на холод и на сосущий голод. Когда стало темнеть, Бьёрн с трудом поднялся и осмотрел ловушки, но они оказались пусты. Мы доели последние кусочки вяленого мяса в сгущающейся темноте и больше тем вечером не перемолвились ни словом.
Может, кому-то странно слышать, что мы с братом не говорили о том, что с нами произошло. Мои сыновья как-то спросили, не трудно ли мне жить с осознанием того, что я отнял жизнь у стольких людей. Их женщины, хоть они и мудры, и разумны, считают, что это легло на меня большим бременем. Ведь мне было всего четырнадцать, говорят они. Многие мальчики в этом возрасте еще совершенные дети. Я киваю, серьезно хмурю лоб и поднимаю глаза в полумрак между стропилами, будто вспоминаю тяжелые времена. Но истина в том, что тогда мне было легче убивать, и то же можно сказать о многих других, получивших в руки оружие в раннем возрасте. Я не слишком много размышлял о содеянном. Не представлял себе, как убитых мной оплакивают жены и дети. Такие раздумья приходят в зрелом возрасте.
Но той ночью мне приснился сон, и добрым он не был. Я по-прежнему помню образы, представшие перед глазами, пока я спал под крышей из лапника. Я вижу, как стою на берегу реки. У моих ног лежит Бьёрн, к нам скачут всадники. Из-под копыт летят брызги. Я чувствую, как рука натягивает тетиву, она такая тугая и жесткая, что режет пальцы. Во сне я не вижу, как стрелы достигают цели. Лишь чувствую тетиву на пальцах и оперение стрел, оставляющее порезы у меня на руке. Потом я вижу брата Роса. «Заколи его, Торстейн! Заколи его!» – разносится голос Бьёрна над рекой. В руке у меня длинный нож. Воин вздрагивает, когда я вонзаю нож в его тело, но во сне он не сопротивляется, просто смотрит на меня и на губах его появляется грустная улыбка. И я бью его снова и снова, пока борода у него не окрашивается кровью, но он по-прежнему смотрит на меня без гнева, без страха перед смертью, которая вот-вот сомкнет ему глаза. Я поднимаю взгляд, но теперь я уже не на берегу реки. Я стою на поле. Передо мной лежит валун, высотой примерно с человека, а небо над моей головой залито красным светом. Вот я слышу шум битвы, в которой сражается бесчисленное множество воинов, звон мечей и щитов, стоны раненых. Тело вдруг пронзает резкая боль, и передо мной оказывается ведун из торжища Скирингссаля. Теперь я слышу только его слова: «Кровь двух конунгов… На твоих руках».
На то, чтобы вытесать доски для лодки, у меня ушло девять дней, и еще три на то, чтобы отыскать изогнутый дуб; он был нужен для килевого бруса. Я обтесывал его у своей кузни, а Бьёрн, который наконец-то стал выздоравливать, помогал мне спускать доски в воду. Там им предстояло отмокать несколько дней, а сам я занялся ковкой. Бьёрн очень удивился, увидев, что я умею и доски вытесывать, и заклепки ковать, мальчишки обычно несколько лет учились, чтобы освоить такое искусство. Я отвечал, что я, может, и необученный корабел, но, если он встанет за мехи, мы сможем раскалить печь, и тогда мне удастся разбить на куски оружие, которое я забрал у наших преследователей, и выковать из них заклепки. Для этого мне в первую очередь нужен был молот. Я разжег огонь и кидал в пламя одну ветку за другой, пока на дне печи не скопился толстый слой горящих углей. Я жег можжевеловые кусты с берега реки, зная, что ни одно дерево не дает такого жара, и, когда в печи было вдоволь можжевеловых дров, а Бьёрн как следует накачал мехи, я в конце концов увидел голубоватое пламя, которое помнил в кузне Хуттыша. Я снял один из топоров с топорища и держал его в горниле, пока он не раскалился докрасна. Затем я его вытащил. Бьёрн прижал его к камню двумя жердинами, а я бил по нему обухом другого топора, взятого у врагов. Испортить собственный мне не хотелось.
Так мне удалось смастерить свой первый кузнечный молот. Я остудил его в реке, и, стоя там в вечернем сумраке и слушая, как в верхушках елей шумит ветер, я почувствовал, как на меня снисходит спокойствие. Я вдруг понял, что именно этим мне следует заниматься, именно в этом мое предназначение. Пока я смогу своими руками придавать форму железу и дереву, пока я буду видеть, как под моими руками вырастает корабль, меня обойдут стороной и тоска, и мрачные мысли. Больше всего мне хотелось покидать в печь все оружие врагов и всю ночь напролет ковать заклепки, но меня терзал голод, а когда я плюхнулся у огня, то почувствовал вдруг, насколько устал. Бьёрн запек форель на паре плоских камней, которые он сунул в огонь, наконец-то в наши ловушки попалась добыча.
Мы с Бьёрном не обсуждали, куда направимся, когда сможем спустить лодку на воду. Но этим вечером Бьёрн долго сидел, держа перед собой исходящую паром рыбу, затем кинул несколько кусочков Фенриру и прокашлялся.