огда отец похвалил меня, а крестьянин это слышал.
Я стоял возле жеребенка. И хотя Эйстейн постоянно разговаривал со мной из соседнего стойла и просил, чтобы я оставил жеребенка в покое, я точно решил, что ни один нож не прикоснется к этому животному. Я ощупал опухоль и переднюю ногу. Не чувствовалось, что там был какой-то перелом, больше было похоже на удар, напоминавший тот, который я получил на торжище. Если это было так, то он мог поправиться, и в этом мальчишеском порыве я искренне думал, что у жеребенка было столько же прав на жизнь, как и у остальных лошадей. Но Хальвдан Палата уже видел жеребенка, и его судьба была предрешена. Жеребенок, получивший травму и, скорее всего, в дальнейшем не способный выполнять обязанности лошади, лишался корма.
Сначала я попытался вывести жеребенка из стойла при помощи клевера, но у меня ничего не получилось. Эйстейн поинтересовался, чем я там занимаюсь, но в это время снова зашел конюх с тележкой. В ней было зерно, а не клевер, как в прошлый раз, Хальвдан Палата был настолько богат, что мог кормить своих лошадей ячменем и овсом. Конюх насыпал его в ведра, которые ставил в стойла. Когда он дошел до Эйстейна и меня, то даже не посмотрел на нас, лишь поставил ведро и пошел, насыпая корм, дальше до конца конюшни, потом развернулся и вывез пустую тележку на улицу.
Жеребенку зерна не дали. У него не было ни сена, ни воды. Я почему-то подумал, что, если бы я принес ему воды, он бы пошел за мной, и я бы смог спасти его от приготовленного для него ножа. Позднее я осознал, что я, должно быть, был пьянее, чем я думал, – украсть лошадь, приготовленную для убоя, – это было серьезное преступление.
Так как все корыта с водой были закреплены на стенах в стойлах, я вышел из конюшни и вернулся на двор. Потом зашел в зал, где шло пиршество, и не успел я сделать и несколько шагов, как какая-то наложница вручила мне кружку с пивом. Насколько я помню, Вагн поднялся из-за стола хёвдинга и прокричал не один, а целых три тоста. Я поднес свою кружку ко рту, а когда я опустил ее, половину я уже выпил. Только тогда я понял, что это было совсем не слабое пиво. Мне дали крепкое сусло.
Я помню, что направился к столу, где сидел. Йостейн крепко схватил меня за руку и усадил на скамью, прежде чем пробормотал, что надо быть аккуратнее с выпивкой, ведь меня пошатывало. Разве я забыл, что не мы, йомсвикинги, должны были напиться?
Я остался сидеть на скамье. План заключался в том, чтобы напоить Торкеля и его людей допьяна, и, казалось, мы в этом преуспели. Большинство из них повставали из-за столов и шатались по залу. Один стоял чуть ниже стола хёвдингов и мочился, другой выхватил сакс и выглядел так, как будто жестоко сражался с невидимым врагом, нанося удары руками и ногами вокруг себя. Глиме скакал голым по залу, пугая всех своей деревянной рукой, то и дело выходя из себя то по одному, то по другому поводу. За столами валялись пьяные, к столу, за которым мы сидели, шатаясь, подошел чернобородый, и его вырвало на его бороду и куртку.
И вот на стол хёвдингов забрался Торкель. Это удалось ему с большим трудом, он был сильно пьян. Он стоял на столе, широко расставив ноги и пошатываясь, и показывал на Вагна.
– Спускайся! Я буду говорить!
Вагн не спустился со стола. Вместо этого он сделал шаг в направлении пьяного Торкеля, дотронулся до его спины и начал толкать его грудью, как разъяренный петух. Торкель показал ему свой кулак и зарычал, потом пошатнулся и упал на одно колено. Стоя так, он ткнул пальцем в Вагна и закричал:
– Мой брат в ярости!
Вагн ответил смехом, повернулся, и все йомсвикинги хохотали вместе с ним.
Торкелю удалось подняться снова.
– Ты никакой не хёвдинг йомсвикингов! Сигвальди – хёвдинг!
– Он сбежал из Хьёрунгаваг! – прокричал ему в ответ Вагн, но ощущение было, что скорее он обращается к нам. – Человек, бросивший своих людей, не может быть хёвдингом!
– Сигвальди отправил меня, чтобы я потребовал у тебя вернуть меч хёвдинга.
Вагн выхватил меч с пояса. Он держал его над головой, чтобы все могли видеть великолепие клинка.
– Меч хёвдинга! Если он нужен Сигвальди, пусть сам придет и заберет его!
Торкель взревел в ответ и выхватил собственный меч, но тут к ним кинулся Хальвдан Палата. Он кричал совсем как женщина, забираясь сначала на земляной вал, а потом на стол, пока наконец не встал между двумя мужчинами.
– Пусть играют флейты! Пусть наложницы танцуют! Пейте, друзья! Пейте!
Торкель и Вагн нехотя спустились каждый на свое место и уселись, глядя друг на друга исподлобья. Карлик ухмыльнулся и вытер миску пальцами. Потом засунул их в рот и облизал дочиста. Я пробормотал, что мне нужна вода, Йостейн рыгнул и сказал, что это разумная мысль, вот только в палатах воду было не найти.
Йостейн был прав. Воды было не сыскать, зато пива оказалось больше, чем в пиршественных залах великанов. Не успел я встать со скамьи, как в моих руках была уже новая кружка. Видимо, тогда в мою пьяную голову и пришла эта идея. Если бы я смог влить в жеребенка пиво, ему, возможно, было бы не так больно наступать на поврежденную ногу. Поэтому мне надо вынести эту кружку с пивом.
Я получил еще одну кружку – для этого было достаточно лишь протянуть руку, как снующие вокруг наложницы тут же подавали новую. Я снова оказался на дворе, с кружкой пива в каждой руке, и потрусил обратно к конюшне.
Непросто оказалось влить пиво в рот лошади. Хоть это и был жеребенок, но он уже не был новорожденным, на вид он казался годовалым, а такие могут быть очень упрямыми. Я обхватил рукой шею животного и попробовал влить пиво в рот, но он вскинул голову. Поэтому я встал прямо перед животным и осторожно приподнял его морду, а потом начал потихонечку вливать пиво между мягких теплых губ. Пердун стоял возле стенки стойла и смотрел на меня не моргая, такими глазами, что казалось, они сейчас выпадут.
Мне удалось выпоить жеребенку почти целую кружку крепкого пива. После этого я сел на земляной пол и стал ждать, когда оно начнет действовать. Прошло немного времени, жеребенок начал мотать головой из стороны в сторону, потом встал на середину стойла, его поврежденная нога дрожала.
Я вывел жеребенка из конюшни, ведя его на поясе, завязанном на шее. Эйстейн кричал мне, пытаясь выяснить, куда я собрался. Не помню, что я ему ответил. Я вывел жеребенка во двор и направился по тележной дороге обратно в Йомсборг.
Мы с жеребенком прошли полпути прежде, чем остановились. Он по-прежнему прекрасно держался на ногах, а вот мои дела обстояли намного хуже. Я обнаружил, что шел с пивной кружкой в руках, а еще мне хотелось писать. Я поставил кружку на пригорок и спустил штаны. Пока я там мочился, прищурившись, посмотрел на замок и северные ворота, которые были открыты. Оттуда вышли люди, готовые к сражению, со щитами на спине, стрелами и топорами в руках. Они маршировали колонной по четыре. Делали они это очень тихо, без единого звука.
Мне бы очень хотелось сказать, что я присоединился к товарищам по оружию. Если бы я был трезвым, я бы понял, кто был в этом войске. Они направлялись к палатам, где шел пир, чтобы пленить Торкеля и его людей. Сейчас они были настолько пьяны, что не надо было никакого оружия, чтобы схватить их без кровопролития. Но в тот день в моей голове не было ни одной разумной мысли, поэтому я пошел дальше наверх к песчаным холмам севернее тележной дороги. Там я лег вместе с жеребенком и притаился как зверь на охоте, ожидая, когда они промаршируют мимо меня, но, когда они прошли, мы с жеребенком предпочли остаться лежать. Я слышал, как люди кричали на хуторе, кто-то рычал, раздавался звук металла. Жеребенок перевернулся, он дрожал всем телом, я прижал его к себе, дрожь прошла, он выдохнул и остался лежать, а я обхватил его голову руками.
Должно быть, я заснул среди холмов, потому что следующее, что я помню, как я лежу и вижу серьезное лицо моего отца. Отец стоит и смотрит сверху на меня, в руках он держит пивную кружку, его борода мокрая, как будто он долго шел под дождем. «Отец», – говорю я и тяну к нему руку. Он качает головой, но выглядит намного моложе: оказывается, это Бьёрн. Смеркается, уже вечер.
– Торстейн, – обращается он ко мне и садится на корточки рядом со мной. – На дороге стояла пивная кружка. Откуда идут следы копыт, легко проследить.
– Да, – соглашаюсь я. – Так и есть.
Он поднимается. Жеребенок стоит рядом с моими ногами. Лошадиные лепешки лежат на песке. Бьёрн отходит и хочет похлопать жеребенка по морде, но тот пятится.
– Хромая лошадь. Где ты раздобыл ее?
– На хуторе.
– Ты украл ее?
Я молчу. Бьёрн протягивает мне руку и помогает подняться.
– Надо поговорить с Вагном. Скажем, ты не знал, что делаешь, потому что был пьян. Ты напился?
Я продолжаю молчать, но к горлу подступает тошнота, я только успеваю встать на колени, и меня рвет.
– Ты был пьян, – говорит Бьёрн. – Давай возвращаться в Йомсборг.
Бьёрн не переставал удивляться, сколько неразумных идей мне пришло в голову в тот вечер, потому что, когда я потащился обратно в Йомсборг, я взял с собой жеребенка. Брат хотел, чтобы я оставил животное, так как украл его у крестьянина. В ответ я лишь промычал, что Вагн со своими людьми был ничуть не лучше меня, они тоже грабили и разоряли те места, где появлялись. Бьёрн снова покачал головой, нам оставалось лишь надеяться, что Вагн сейчас был слишком занят пленниками, чтобы вспоминать обо мне.
После той попойки я прославился как человек, напившийся с жертвенным жеребенком у Хальвдана Палаты. То, как я напоил животное и увел его прямо из-под носа толстого крестьянина, а потом заснул среди песчаных холмов, стало излюбленной историей среди йомсвикингов, мне рассказывали, что сам Вагн хохотал как сумасшедший, когда услышал эту историю. Поскольку я был еще слишком юн и не мог выпить столько пива, сколько взрослый мужчина, Вагн показал свое великодушие и даровал жеребенку стойло в одной из конюшен в Йомсборге. Теперь я должен был ухаживать за ним, зато жеребенок теперь не нуждался ни в сене, ни в зерне, но наказание я все же должен был получить. Прежде чем будет принято решение, скорее всего, пройдет несколько дней, поэтому лучшее, что я теперь мог сделать, – это усердно работать и прилежно обучаться бою. Я поговорил с Бьёрном о том, что, может, мне следовало бы пойти к Вагну и попросить о пощаде, но брат считал, что так я только все испорчу. Я должен был ответить за содеянное. Расшаркивающийся и унижающийся вор вызвал бы у Вагна лишь презрение.