– Хватит, – сказал я. – Заканчивай с этим.
В ответ брат лишь усилил хватку, и из его груди вырвался низкий рычащий звук.
Наверно, хорошо, что Аслак просунул палку между нами, как будто мы были крепко сколоченным деревянным столом, который ему надо было перевернуть.
– Хватит! – рявкнул он. – Остановитесь, пока кишки друг другу не повыдавливали.
Первым хватку ослабил Бьёрн, позднее я понял, насколько мудрее он повел себя в то утро.
– Мой брат возмужал! – крикнул он, и все это услышали. – Повезет тому, кто окажется рядом с ним плечом к плечу в бою, когда поют мечи и летят стрелы.
Было непривычно слышать такие слова от Бьёрна, казалось, что говорил скальд. Все вокруг согласно закивали головами, перешептываясь друг с другом, а Крестьянин подошел ко мне и похлопал меня по плечу своей здоровенной ручищей.
В последующие дни я мало видел Бьёрна. Он рано вставал, уходя на работу к Хальвдану Палате. Я понял, что Аслак решил разделить нас на время, потому что среди йомсвикингов не было принято помогать крестьянам в округе. Но Бьёрн был занят тем, что мастерил какие-то столы в усадьбе. Непогода поломала дом для рабов, и Хальвдан устал оттого, что рабы проживали в пиршественной палате. Вечерами Бьёрн приходил уставшим и был молчалив. Он сидел один, ел, а когда остальные собирались вокруг огня, чтобы послушать привычные истории о том, как гибли друзья, как приходилось покидать страны, оставляя любимых и наложниц, Бьёрн забирался под одеяло спать. Так продолжалось восемь дней, но на девятый вечер он повел себя по-другому. Брат похватал свинину, не снимая обуви, буркнул, что у него какие-то дела и ему надо будет уйти.
В тот вечер шел снег. Я выскользнул на улицу и увидел, как фигура брата растворяется в метели. Он шел большими быстрыми шагами вниз в сторону гавани, какое-то время я еще слышал его шаги, но они затихли, и наступила полная тишина. Больше всего мне хотелось побежать за ним. Но вместо этого я смахнул снег со скамьи у стены дома и сел, ко мне прибежал Фенрир и забрался на руки.
Я снова услышал шаги, поскрипывал снег. То шла Торгунна, я увидел ее длинные светлые волосы, выглядывающие из-под капюшона накидки. Возможно, она просто проходила мимо, мне трудно было понять в темноте. Но Фенрир спрыгнул с рук и побежал к ней. Торгунна не стала наклоняться, чтобы погладить его, вместо этого она скользнула взглядом по следам до скамейки, где я сидел.
– Торстейн Тормудсон, – послышался ее голос. – Это ты там сидишь?
– Да.
Торгунна посильнее закуталась в накидку:
– Это тебя зовут Корабел, так ведь?
– Да, – сказал я. – Меня.
Торгунна наклонилась и погладила Фенрира по спине:
– Ты неглупый малый, ведь так?
– Надеюсь.
– Так что ты понимаешь, о чем можно говорить, а о чем лучше молчать.
– Да. – Я кивнул и отвел взгляд от нее, чувствуя себя неблагоразумным мальчишкой, который получил нагоняй. Дело касалось лишь взрослых, а мне не следовало мешаться. Торгунна пошла дальше и вскоре скрылась из виду.
Я не нашел в себе мужества, чтобы рассказать Бьёрну о разговоре. Я теперь работал в кузнице, а брат делал столы для Хальвдана Палаты. Крестьянин продолжал обучать меня мастерству владения датским топором, но теперь занятия проходили на снегу, и мне было тяжело стоять прямо из-за моей хромой ноги. Крестьянин еще начал рычать на меня, как он это делал во время стрельбы из лука. Он издевался надо мной из-за ноги, которая как будто не принадлежала мне, потому что и сам был хромым. Но вскоре Крестьянин нашел слова, от которых я моментально выходил из себя. Сначала он попросил отложить топор в сторону, мы стояли на снегу, он вздохнул и спросил меня о моем отце. Каким человеком он был, как он умер? Крестьянин знал, что мой отец был мертв. Я ответил, что люди Олава убили его, меня схватили и сделали рабом. Крестьянин попросил теперь поднять топор и прорычал мне, что я трус, который не бился вместе с отцом, когда пришли люди Олава. Эти слова привели меня в бешенство. Я направил топор на него, но мои удары были слишком размашистыми, и вскоре я получил по рукам от Крестьянина, и топор выпал у меня из рук.
– Ярость – это хорошо, – объяснил он мне потом. – Она тебе очень понадобится. Но ты никогда не должен терять самообладания. Иначе ты погибнешь.
Эти слова еще долго звучали в моих ушах. Я подозревал, что Вагн уже спланировал нападение, как только сойдет лед. Я часто его видел вместе с Аслаком внизу у гавани. Аслак придерживал свою культю, было заметно, что холод досаждал ему. Иногда с ними был Торкель Высокий, создавалось впечатление, что он стал одним из самых преданных людей Вагна. Я поговорил об этом с Йостейном, но тот считал, что Торкель просто не прочь снова стать йомсвикингом. Плохо жилось на службе у Свейна, учитывая, что бо́льшую часть награбленного он забирал себе. К брату он тоже не питал особых симпатий, Йостейн сам видел, как они не раз набрасывались друг на друга с кулаками, когда напивались. Я стыдился того боя с Бьёрном, мне очень хотелось рассказать брату, насколько мне было совестно, но в тот вечер Бьёрна в длинном доме не было.
Дни шли, подходило время зимнего жертвоприношения. О нас, йомсвикингах, рассказывают, что каждый год мы приносим в жертву одного раба возле камня на пустыре в Йомсборге, но это неправда. Любой йомсвикинг владел только тем, что можно было прикрепить к поясу, так что никаких рабов мы не приносили в жертву. Жертвы приносил Хальвдан Палата, я это точно знал, когда увел с его двора жеребенка, приготовленного для жертвоприношения, но в самом Йомсборге в жертву не приносили ни мужчин, ни женщин, ни каких-либо животных, чтобы умилостивить богов. Праздник зимнего жертвоприношения происходил здесь странным образом: мы все собирались на дворе, там приставляли большие пальцы к топорам или мечам, на них появлялись капельки крови, и мы давали клятву, что следующая кровь, которую отведает наше оружие, будет принадлежать врагам Йомсборга. Мы должны были дать имя нашему оружию, если до этого его никак не называли. Свой датский топор я назвал Ульфхам, в честь собаки, которая жила у нас дома в Вингульмёрке. Ульфару Крестьянину понравилось это имя, потому что чем-то напоминало его собственное. Когда мы вернулись в дома, в тарелках нас ждал мясной суп, и мы провозглашали «клятвы Браги». Каждый потом поднимал здравицу и рассказывал о своих смелых планах на грядущий год. Большинство клялись, что они будут первыми на борту вражеского корабля, не боясь смерти. Йостейн поклялся, что он вызволит Хальвара и Сигурда, сына Буи, из заключения у Свейна Вилобородого, а остальные пообещали пойти с ним. Когда подошла моя очередь, я поклялся отомстить за отца, Бьёрн кивнул, соглашаясь со мной, так что я не был одинок в своем желании. За это выпили, и Йостейн со всеми остальными зазвенели оружием.
Я попытался тем вечером поговорить с Бьёрном, после того, как все угомонились, забравшись под одеяла и шкуры. Но мне не удалось сказать ему ни единого слова, он встал, пробормотав, что у него схватило живот и ему надо выйти. Он вышел на улицу и пробыл там так долго, что я заснул, так и не дождавшись его, потому что, когда я проснулся, сквозь дымовое отверстие пробивался свет, а Йостейн сидел, раздувая огонь из углей, оставшихся с вечера. Одеяло Бьёрна было еще теплым, должно быть, он только что встал.
Так продолжалось несколько дней. Каждый раз, когда я хотел поговорить с ним, он уходил. Я догадывался, что Торгунна, скорее всего, сказала ему, что я все знал, и ему было стыдно, что он оказался в безвыходном положении. Из нас двоих Бьёрн всегда был умнее – так, по крайней мере, говорил отец. Возможно, он уже тогда замечал, сколько необузданности было внутри меня, той самой свирепости, которая вынудила Вагна и Аслака вложить датский топор в мои руки и готовить меня как берсерка.
В конце концов я отступился. Сейчас было бесполезно разговаривать об этом с братом. Что сделано, то сделано. Торгунна уже ждала ребенка, оставалось совсем немного времени, и живот будет невозможно скрыть. В кузнице, где я работал, было широкое окно, выходившее на двор, и я часто мог видеть ее, стоя у наковальни и выковывая головки топоров, клинки мечей и наконечники стрел. Обычно она выходила, когда приезжали крестьяне на своих санях, чтобы продать лук, высушенный дягиль и мешки с зерном, которые они придержали до этой поры, в надежде получить хорошую выручку, потому что запасы у всех подходили к концу. Она тщательно укутывалась в шаль и накидку, но это не казалось странным, потому что было холодно. Она была очень красивая, и я замечал, что на ее щеках появился особый румянец, который можно заметить только у женщин, ждущих ребенка. Наступило второе полнолуние после зимнего жертвоприношения, когда Вагн, Торкель и еще некоторые мужчины запрягли лошадей в сани и отправились на охоту. Я был наверху на укреплении, когда они уезжали, потому что меня попросили выковать новые заклепки для петель у северных ворот и мне надо было сделать замеры. Вагн с Торкелем сидели на облучке в передних санях, одетые в накидки из волчьих шкур, плечом к плечу, как братья. Был слышен топот копыт, виден пар, идущий от лошадей. Я долго простоял там, глядя, как они едут по заснеженным холмам. Следы кабанов проходили в нескольких шагах от их саней и уходили прямо в зимнее небо, такое синее, что аж слепило глаза.
Возможно, из-за того, что Вагн уже несколько дней был в отъезде, Бьёрн наконец-то решил поговорить со мной. Я чистил копыта Вингуру в конюшне, когда он неожиданно зашел. На его шерстяной накидке и бороде был виден снег.
– Вот ты где, – сказал он, как будто уже долго искал меня. – Я долго думал, нам следовало бы поговорить. Но все не было подходящего момента. Но сейчас… Сейчас ты здесь. – Он проверил что-то на поясе, локтем придерживая дверь в стойло, и посмотрел на меня. Брат что-то держал в одной руке, плотно прижимая ее к себе, как будто боялся потерять это. – Жертвенный жеребенок поправился. Хорошо.