— Силой не надо, — сказал он.
Раввин попытался поговорить с ней по-хорошему.
— Ну-ну, — обратился он к девушке, глядя в сторону, чтобы не видеть ее, — вставай. Не годится человеку лежать как животное…
Она не отвечала и не двигалась с места.
К ней подошла ребецн.
— Ты что, девушка, — сказала она, — совсем, что ли, стыд потеряла? Здесь мужчины. Вставай!
Цивья не ответила.
Ребецн сняла с себя широкий фартук и накрыла им полуобнаженные ноги девушки.
— Она слабоумная, бедняжка, — объяснил раввин и не позволил никому обижать ее. — Тихо! — шикнул он на тех, кто плевал в Цивью и ругался. — Еврею нельзя ругаться, Боже сохрани!
Реб Мейерл велел сходить за ее отцом. А пока, в ожидании реб Куне, он стал расспрашивать лежащую девушку.
— Скажи мне, дочь Куне, — заговорил он, — ты признаешься в том, что о тебе говорят: будто ты, не про нас будь сказано, согрешила, впала в блуд?
Девушка посмотрела на него и не промолвила ни слова.
— Молчишь! — сказал раввин. — Не отрицаешь. Значит, признаешься. Раз так, скажи перед лицом суда, с кем ты согрешила?
Девушка лежала неподвижно.
— Не бойся, — сказал раввин. — Ты в моем доме, я не дам тебя в обиду. Скажи, ты сделала это умышленно, по собственной воле, или, может быть, тебя принудили, взяли силой, против твоей воли?
Девушка посмотрела на него широко раскрытыми глазами и промолчала.
— Если на тебя напали, — нараспев увещевал раввин на мотив, на который читают Тору, — и ты звала, но твоего голоса никто не слышал, то ты невиновна, ибо пострадала, будучи взята силой. Так говорит святая Тора. Если мужчина повстречал девицу в поле и лег с ней, не делай ничего девице, ибо это — как если бы человек восстал против друга своего и убил его; ибо в поле он повстречал ее, и она кричала, и не было никого, кто помог бы ей[141].
Девушка выслушала все это, как занятную историю из книжки, и ничего не сказала.
— Даже если на тебя не нападали, — сказал раввин, — а просто уговорили, и ты поддалась на уговоры, ты должна назвать суду имя того, кто тебя уговорил, и его вызовут и будут судить согласно святой Торе. Если он холост, его обяжут жениться на тебе, чтобы ты, Боже сохрани, не принесла в общину незаконнорожденного. Если он женат, его обяжут выплатить штраф вам с отцом за твой позор и горе и покаяться в этом великом грехе.
Девушка смотрела на него немигающими глазами. С ней впервые вели такой серьезный, странный разговор. Ей это нравилось.
Реб Мейерл нахмурил высокий лоб.
— Даже если, — продолжал он, — тебя не уговаривали, а ты сама, по собственной воле — не дай Бог такого детям Израилевым — согрешила, то есть поддалась дурному побуждению, все равно ты должна назвать имя виновника, будь то холостой или женатый человек, юноша или старик, местный или приезжий; и в этом случае суд также вызовет его и заставит либо жениться, либо выплатить штраф. Говори! Но говори только чистую правду, ибо ты предстала перед судом, а это равносильно тому, как если бы ты предстала перед Всевышним.
Девушка не ответила.
— Может быть, тебе стыдно сознаться при всех? — спросил реб Мейерл. — Ты можешь зайти в отдельную комнату. Или я прикажу всем выйти, останусь только я и еще один человек, как того требует закон, — и мы выслушаем тебя.
Девушка не шелохнулась.
У реб Мейерла на лбу выступил пот. Он несколько раз вытер лицо большим носовым платком и перешел от законов к человечности.
— Слушай, — сказал он, не зная, как к ней обращаться, — множество малых детей погибло из-за тебя и того, с кем ты предавалась блуду. Суд должен знать, чтобы очистить город от зла, чтобы прекратить кару небесную. Речь идет о людских жизнях.
Девушка выслушала все это так же молчаливо, как и его предыдущие речи.
— Может быть, ты боишься, — спросил раввин, — потому что тот, кто согрешил с тобой, богач, или знатный человек, или он дал тебе денег, или он важная персона? Тебе нечего бояться, ведь перед судом все равны: и бедный, и богатый, и важная персона, и тот, кто свежует туши. Откройся, сознайся в грехе и назови имя виновника, и да прекратится кара над неповинными душами, малыми детьми, которые не совершали никакого греха.
Девушка лишь шмыгнула носом.
Собравшиеся потеряли терпение.
— Нахалка! — закричали они и замахнулись на нее. — С тобой разговаривает раввин!
Авиш-мясник не утерпел.
— Ребе, — стал упрашивать он, — дорогой, позвольте мне, уж я ее разговорю. Она у меня мигом заговорит!
Но реб Мейерл не позволил Авишу поднять на нее руку. Вместо этого он сам перешел к суровым, резким речам.
— Не думай, — предостерег он девушку, — что община будет молчать! Тебя станут преследовать, гнать отовсюду как прелюбодейку. Твой ребенок будет незаконнорожденным. Святая Тора гласит, что такому человеку нельзя приходить в общину. Никто не захочет с ним породниться. И тебя никто не возьмет в жены. Ты станешь всеобщим посмешищем и навлечешь проклятие на дом отца. А твой отец может потерять место шамеса, поскольку прегрешения детей распространяются и на родителей. Но если ты сознаешься и назовешь виновника, его заставят жениться на тебе, и тогда с тебя и с твоего рода будет снят позор. Суд желает тебе добра. Отвечай!
Девушка смотрела на него застывшим взглядом.
Авиш-мясник больше не мог сдерживаться. Не спросив разрешения у ребе, он наклонился к девушке, силой поднял ее с пола и отвесил ей две оплеухи.
— Отвечай, шлюха, когда с тобой ребе разговаривает!..
От Авишевых оплеух Цивья рухнула на пол и разрыдалась. Она дрыгала ногами, лежа у всех на виду с задранным подолом. Раввин бранил Авиша, но никто не слышал его слабого голоса, затерявшегося во всеобщем галдеже. Оплеухи Авиша имели у собравшихся больший успех, чем речи раввина.
— Убить ее надо, — кричали люди, — шкуру живьем содрать!..
Девушку разорвали бы в клочья, если бы не ее отец, реб Куне. Он вошел в комнату суда с фонарем в одной руке и толстой палкой — в другой; вошел не смиренно, не с опущенной головой, а уверенно, выпрямившись во весь рост. Вместо того чтобы выслушивать упреки, он сам начал кричать на всех.
— Это что еще за сборище? — принялся он наводить порядок.
Реб Куне вел себя не как отец грешницы, которую только что схватили, а просто как шамес, который должен поддерживать порядок при раввине.
— Вон из суда! Вон! — закричал он.
Люди были так ошеломлены, что потеряли дар речи. Они не верили своим ушам. У каждого язык прилип к гортани.
Затем он подошел к дочери. Он поднял ее с пола, закутал шалью ее растрепанную голову и твердым шагом, как будто вел Цивью к хупе, сметая всех с пути, подвел дочь к раввину и неторопливо заговорил.
— Что с нее взять, с сироты? — сказал он раввину. — Бедняжка слабоумная, калека — совсем ума нет. Пусть лучше за телка возьмутся, это из-за него, безбожника, она попала в беду.
Высокий лоб раввина превратился в сплошную сеть морщин.
— Какого телка? — не понял он. — Что ты говоришь, Куне?
— Да нашего же, да сотрется его имя, — бушевал Куне. — Это все Йоше, мой помощник. Вот как он мне отплатил за мою доброту, за то, что я взял его, нищего, к себе в дом, дал крышу над головой!
— Йоше? — удивились люди. — Псалмопевец? Этот… этот… телок?
— Он уже не телок, — закричал Авиш-мясник, — а настоящий бык, не будь я еврей!.. Ха-ха!
Реб Мейерл одновременно побледнел и потемнел лицом, став точь-в-точь как стены в комнате суда, которую община уже давно не белила. Ох, ох, что Сатана натворил в его Бялогуре! Танцевал под самым его носом, а он, пастырь своей общины, ничего не видел. Поймали шамесову дочь, которая согрешила с помощником шамеса. И где согрешила? Прямо на кладбище! Ой, беда, беда, как же евреи погрязли в грехе! Ой, беда!
Он поднялся с жесткого стула и сурово приказал:
— Куне, иди и приведи его. Пусть немедленно явится в суд!
Но в этом не было нужды. Еще до приказа ребе за дело взялся Авиш со своими мясниками. Он стрелой помчался в бесмедреш. Следом побежали его парни.
— Вот так телок, — кричал он на всю улицу, — это же бык, не будь я еврей!..
Йоше-телок сидел в бесмедреше.
Во всем городе он один не знал о дочке шамеса, которую поймал Авиш. Он видел, что люди бегут, разговаривают, смеются, бранятся, но сам ни о чем не спрашивал, не вмешивался. Как всегда, он держался особняком, в стороне от всех, и знать не знал ничего, кроме своей работы в бесмедреше, выпавших из книг страниц, которые он относил на чердак, псалмов, стука в ставни, когда на рассвете он созывал людей на службу, и кладбища, куда он каждую ночь уходил спать и читать полуночную молитву. Ни о чем другом он не слышал, не спрашивал, не разговаривал. Он вообще почти ни с кем не говорил, лишь отвечал, когда его спрашивали, — отвечал коротко, большей частью односложно: «да» или «нет».
Вот и сейчас, когда весь город бурлил, он сидел в бесмедреше. Натаскав воды, ровно расставив книги, подобрав и отнеся на чердак вырванный из книги листок, Йоше уселся у порога и стал читать псалмы. В бесмедреше было тихо, все выбежали на шум, и он теперь мог побыть в покое. Никто не приставал к нему, никто не издевался. Он в тысячный раз читал псалмы наизусть, один за другим, с глубоким чувством произносил слово за словом. И вдруг тяжелые, обитые железом двери распахнулись, и не успел Йоше оглянуться, как его уже держали руки — крепкие, сильные руки, сжавшие его, словно клещи.
— Вот он, телок! — со смехом закричали голоса. — Хватайте его!
Юноша уставился на людей полными удивления черными глазами. Но сказать ничего не сказал. Во время чтения псалмов он не прерывался на разговоры. Лишь таращил глаза, которые сделались вдвое больше. Он думал, что это шутка, что над ним издеваются, как это часто делали парни из бесмедреша. Те не раз хватали Йоше, брали в заложники: укладывали на стол и пороли. Они постоянно мучили его. Но такой крепкой хваткой Йоше еще никогда не держали. Он почувствовал на себе чужие руки, увидел чужие лица — незнакомые, разгоряченные, и взмолился, как немой: