Реб Мейлех напуган еще больше, чем габай.
— Оборванец? С мешком за плечами? — переспрашивает он. — Гость?
— Да, ребе.
— Ну ладно, веди его ко мне, — велит ребе и надевает шапку. Его бросает в холод посреди жаркого дня.
Исроэл-Авигдор возвращается к чужаку и приглашает его войти.
— Может быть, — спрашивает он, — вы оставите мешок здесь? Его никто не тронет.
— Нет! — говорит тот, не спуская мешка с плеч.
Это окончательно добивает Исроэла-Авигдора.
Войдя в комнату ребе, чужак сперва озирается вокруг, потом смотрит на шкафы с книгами, потом на ребе. Реб Мейлех стар, кожа на его лице коричневая, словно кора, и такая же морщинистая. Брови, борода и пейсы седые с прозеленью. Чужак пристально смотрит на него, как будто требует чего-то.
— Здравствуй, гость, — говорит ребе, — подойди поближе, я плохо вижу.
Чужак подходит и протягивает ему руку.
— Кто ты? — спрашивает ребе.
— Нохем.
— Кто? — переспрашивает ребе, прикладывая к уху ладонь.
— Нохем, — повторяет чужак, — ваш зять.
Реб Мейлех вздрагивает так, что кожаное кресло содрогается под ним. Исроэл-Авигдор подбегает к ребе, чтобы поддержать его. Тот приходит в себя.
— Я не узнаю тебя, — в ужасе говорит он.
— Когда я ушел, был адар пять тысяч шестьсот тридцать первого года, а сейчас тамуз пять тысяч шестьсот сорок шестого[150].
— Где ты был? — гневно спрашивает ребе.
— Ходил по миру.
— Почему ты сбежал?
— Так было нужно.
— Почему ты оставил мою дочь соломенной вдовой?
— Я не мог иначе.
Реб Мейлеху становится холодно.
— Исроэл-Авигдор, — говорит он, — дай мне ватный халат.
Габай снимает с него летний шелковый халат и одевает в теплый — бархатный на вате. Ребе тяжело поднимается с места, со страхом подходит к чужаку и вглядывается в него стариковскими глазами, что скрыты глубоко под мохнатыми бровями.
— Ты пришел посмеяться надо мной? — рассерженно спрашивает ребе.
— Нет! Я пришел к своей жене, Серл.
— Чем ты докажешь, что ты — Нохем?
— Незадолго до того, как я ушел, мы с вами изучали «Книгу ангела Разиэля»[151]. На восьмидесятой странице мы загнули уголок, может быть, след еще остался.
— Исроэл-Авигдор, найди «Книгу ангела Разиэля», — говорит ребе, дрожа.
Он оглядывает чужака с головы до ног. Даже ощупывает его, как неодушевленный предмет. Исроэл-Авигдор приносит маленькую книжечку. Ребе листает ее трясущимися руками. От волнения он не может найти нужное место. У восьмидесятой страницы загнут уголок. Ребе охватывает слабость. Комната кружится перед его глазами. Исроэл-Авигдор подводит его к креслу и помогает сесть.
— Ты можешь доказать моей дочери Серл, что ты ее муж? — спрашивает ребе. — Назвать признаки, которые могут знать только муж и жена?
— Да, — отвечает чужак.
— Исроэл-Авигдор, — произносит ребе внезапно окрепшим голосом, — позови Сереле. Ничего ей не говори.
Приходит перепуганная Сереле, ее руки сложены на груди. На голове серый платок. Она растолстела. Чужак сбрасывает с плеч мешок, уставившись на нее большими черными глазами. Она опускает глаза долу.
— Серл, — говорит ребе, — подойди поближе и посмотри на этого человека.
Та повинуется приказу отца.
— Ты знаешь его?
Серл пронизывает непонятный ужас. Она чувствует слабость в ногах, однако держится прямо.
— Нет, — говорит она, едва взглянув на незнакомого оборванного мужчину.
— А ты, гость, узнаешь ее? — спрашивает ребе.
— Да, — отвечает тот спокойно и решительно. — Это Серл, моя жена.
Сереле ощущает в коленях такую нетвердость, как будто в них что-то развинтилось. Она пытается подойти к скамье и сесть, но не успевает и падает. Исроэл-Авигдор хочет побежать за женщинами. Чужак останавливает его движением руки. Он вынимает из мешка флягу с водой и приводит Серл в чувство. Она открывает глаза. Он поднимает ее с пола, держа за руку, и подводит к скамье. От незнакомой мужской руки исходит тепло и сила, и Серл послушно садится.
— Ты уже пришла в себя? — спрашивает ребе.
— Да, — слабым голосом отвечает она.
— Серл, — говорит ребе, — гость утверждает, будто он твой муж, Нохемче. Приглядись к нему хорошенько и скажи, узнаешь ли ты его?
Она смотрит на пришельца — запыленного, обросшего человека, смотрит на его черную как смоль бороду, на смуглое и в то же время бледное лицо с резкими чертами, на жилистые, крепкие руки и ноги, что торчат из рваных одежек, на большие черные глаза — и ее сердце трепещет, хочет выпрыгнуть из груди. Краска заливает ее лицо.
— Я не знаю, — отвечает она.
— Его трудно узнать, — говорит ребе. — Когда он ушел, то был еще без бороды, а теперь у него большая борода, он стал вдвое старше.
— Да, — вздыхает Серл. — Уже пятнадцать лет прошло.
— Гость, — говорит ребе, — чем ты можешь доказать моей дочери, что ты ее муж?
— Я постился два дня перед тем, как уйти.
— Да, — говорит Серл и бледнеет.
— И в день ухода я даже вечером отказался от еды.
— Да, — говорит Серл.
Чужак поворачивается к Сереле и обращается к ней. Он называет ее на «ты».
— Ты думала, что я болен, — продолжает он, — собиралась позвать доктора.
— Да, — отвечает она, — я велела вам лечь в постель.
Серл называет его на «вы».
— Я не хотел ложиться, — говорит он, — хотел заняться учебой. Я поднялся на второй этаж, в свою учебную комнату.
— И так и не вернулся, — вздыхает она.
Ребе снова поднимается с места, подходит к Сереле.
— Ты все это помнишь? — спрашивает он.
— Да, помню, — говорит она. — Я даже помню, что в тот день готовили на обед. Кашу с молоком. Тогда ведь случилось несчастье, не будь нынче помянуто, с Малкеле, да покоится она с миром, и ее ребенком. Поэтому ничего мясного не готовили.
— Гм, — бурчит ребе.
— Я пошла наверх, в учебную комнату, и принесла Нохемче стакан молока и коржик, он же целый день ничего не ел. Но его там не было. Только книга лежала. Открытая.
— Псалмы, — говорит чужак.
— Да, — говорит Сереле. — Псалмы.
Она умолкает, задумавшись, потом грустно добавляет:
— Молоко так и осталось стоять на столе.
Она произносит это с такой печалью, будто ей до сих пор жалко того стакана молока.
— Приглядись к нему еще раз, Серл, — говорит ребе, — будь очень внимательна. Скажи, ты узнаешь его?
Серл подходит совсем близко к чужаку, как велит ей отец. Она пристально разглядывает его высокую костлявую фигуру, черные как смоль глаза и бороду. От него веет дорогой, пылью, силой и теплом. Жаркая дрожь пробегает по всему ее телу.
— Да, — твердо отвечает она, сама поверив в то, что говорит, — да, да.
Ребе поднимает мохнатые брови.
— Серл, — спрашивает он, — быть может, ты знаешь и другие приметы? Не стыдись. Быть может, есть какие-то знаки на его теле?
Она опускает глаза и молчит.
— Дочь, — говорит ребе, — ты соломенная вдова. Говори!
— Да, — отвечает Серл, — у него на боку шрам, след от операции, которую ему делали в детстве.
Она осекается, краснеет, потом говорит:
— И еще у него две родинки на спине, рядышком.
— Исроэл-Авигдор! — зовет ребе. — Ступай с гостем в микву и осмотри его. А ты, Серл, сядь на скамью.
Исроэл-Авигдор и чужак выходят через боковую дверь, ведущую к микве.
Серл подходит к мешку чужака, берет его в руки. Нежно касается пыльной залатанной ткани. Каждая неровность, каждая шероховатость волнует ее кровь. Она ласкает мешок. Ребе, нахмурившись, глазеет по сторонам и молчит. Вскоре возвращается Исроэл-Авигдор с гостем.
— Ребе, — с жаром говорит он, — все так, как сказала Сереле. Я осмотрел реб Нохема с ног до головы.
Ребе встает. Его обычно хмурое стариковское лицо сияет. Зеленоватые, как мох, космы трясутся.
— Поздравляю! — говорит он.
Затем подходит к дочери и тихо добавляет:
— Веди себя как подобает еврейской женщине. Я скажу Исроэл-Авигдору, когда надо будет затопить баню…
Полное лицо Сереле пылает. Она стесняется поднять глаза.
Ребе велит Исроэлу-Авигдору заказать для гостя новый, приличный наряд. Сереле, хочет вмешаться, сказать, что все вещи Нохемче до сих пор висят в шкафу в том же виде, в каком он их оставил; что она, Сереле, берегла их все это время, посыпала нафталином, чтобы моль не съела, и, если только они не стали ему малы и тесны, он может их надеть. Но она стесняется заговорить, не может даже вымолвить двух слов, тех самых, что стоят у нее в горле вот уже пятнадцать лет: «Почему, Нохемче?»
Ее глаза, опущенные долу, видят лишь пыльные истоптанные башмаки чужака. Она еле слышно бормочет смуглому чернобородому гостю:
— Может, поешь чего-нибудь?
Впервые после разлуки она обращается к нему на «ты».
Глава 22
Весть о том, что Нохемче, зять ребе, вернулся в Нешаву, разлетелась по всем городам и местечкам по обе стороны границы. Хасиды пили водку, закусывали коврижкой и поздравляли друг друга.
К субботе все почтенные хозяйки Нешавы накупили лучшего изюма и корицы, каждая испекла жирный кугл[152] и отправила Сереле, дочери ребе.
— Для дорогого гостя, — говорили посыльные, осторожно приподнимая крышку над куглом.
Богачи присылали еще и вино.
Сереле давала детям-посыльным грецкие орехи и миндаль. А приживальщики при дворе ребе всласть отпраздновали субботу со всеми куглами, что принесла им Сереле.
Все дети ребе, сыновья и дочери, тоже слали сестре подарки: куглы, бутылки вина, фрукты в серебряных корзинках. Но они были не рады новому человеку в доме, нет.
Загадочен был этот гость, непонятен, он молчал как о своем уходе, так и о возвращении. Ни единым словом не обмолвился — ни о своей жизни, ни о месте, где он пробыл все это время, ни о своем нынешнем появлении при дворе ребе. Он лишь протягивал руку, когда с ним здоровались, и молчал. Даже Сереле он ничего не сказал; только в первый день, придя к ребе, проронил несколько слов: