— Так было нужно.
Больше от него ничего не могли добиться. В этом было нечто загадочное, даже пугающее. Хасиды видели в этом величие, таинство, святость. К тому же вернувшийся беглец почти не показывался на люди. Он молился один, у себя в комнате, в бесмедреш не ходил, даже на хасидском застолье не появлялся. Только от обитателей двора люди знали, что он все время проводит в своей учебной комнате: или сидит за книгами, или ходит взад-вперед. Иногда на рассвете можно было увидеть, как он пересекает двор, возвращаясь из миквы, перелетает его — торопливо, с широко раскрытыми глазами, не видящими ничего перед собой. Иногда он, тоже в одиночку, отправлялся в поля, а то и вовсе на кладбище. Возвращался он так же неожиданно, внезапно, как и уходил. Все это несколько пугало людей, но вместе с тем завораживало, вызывало трепет. И сыновья ребе стали бояться чужака, дрожать перед ним.
Ребе стар. С каждым днем его старость дает о себе знать все больше и больше. Видит он все хуже, слышит все слабее. Его дети не ладят между собой. Отбивают друг у друга хасидов, непрестанно лицемерят перед ними, наговаривают друг на друга. Дни ребе, похоже, сочтены. Его детям неспокойно, они боятся, что все хасиды уйдут от них к загадочному чужаку.
А Исроэл-Авигдор именно этого и добивался.
Ему хотелось удержать хасидов вместе, в целости. Он знал, что каждый из сыновей хочет урвать себе кусок, а о нешавском дворе и не думает. И возвращение беглеца пришлось очень кстати. Теперь Исроэл-Авигдор непрестанно вертелся среди хасидов, особенно среди почтенных обывателей и богачей. Он угощал каждого крепким табаком, указывал волосатым пальцем в угол двора — на окна комнаты, где сидел, запершись, пришелец, — и говорил очень тихим, таинственным голосом:
— Говорю вам, тут дело непростое.
— Да, Исроэл-Авигдор, — со страхом кивали старики, — совсем непростое, да…
И сам реб Мейлех пребывал в удивлении, в тревоге.
Он мало беседовал с пришельцем. Нешавский ребе теперь вообще мало разговаривал. Он ослаб, и разговоры давались ему с трудом. К тому же чужак не отвечал. Даже когда реб Мейлех рассказал зятю, что его отец — Рахмановский ребе — и мать скончались от горя, тот промолчал. Сказал лишь одно слово:
— Знаю.
И больше ничего.
Старик испугался, не знал, что и думать. Он послал за Сереле в надежде узнать что-нибудь от нее. Но и та ничего не знала.
— Он исполняет супружеский долг? — спросил ребе.
— Иногда, — ответила она и опустила голову.
— Он разговаривает с тобой? — осведомился отец.
— Нет, — сказала Сереле. — Только сидит за книгами, запрется и сидит. Я боюсь с ним заговаривать, а сам он молчит.
Больше ребе ни о чем не спрашивал.
— Ну, иди, — прогнал он дочь из комнаты, как всегда, — иди, иди.
Его трепет перед пришельцем стал еще сильнее.
— Не поймешь его, — сказал ребе Исроэлу-Авигдору.
Исроэл-Авигдор тут же разнес слова ребе по всей округе.
Люди преисполнились благоговения. Женщины даже принялись заранее осаждать комнату пришельца. Они сразу же почуяли в нем цадика, великого чудотворца.
От Нешавского ребе женщинам было мало радости. Чем старше он становился, тем яростнее отгонял их от себя. Даже приказал Исроэлу-Авигдору не пускать женщин на порог. Тот гнал их, но не всегда мог устоять перед соблазном денег. За рейнский гульден он «забывал» охранять двери ребе, и женщины пробирались внутрь. Но ребе даже не желал отвечать плачущим просительницам.
— Ну, иди, иди! — говорил он. — У меня нет сил.
Если какая-то из них упорно приставала к нему, хотела во чтобы то ни стало получить помощь, реб Мейлех бранил ее.
— Убирайся ко всем чертям, — рычал он, — чего пристала? Езжай к кому другому, ребе везде полно.
Его сыновья приятельствовали с женщинами, брали у них записки, деньги, но, как только явился чужак, все просительницы тут же столпились у его запертой двери.
— Святой человек! — причитали они у Сереле под окном. — Впустите несчастную мать.
Но никто не отзывался.
Люди приезжали из городов и местечек, только чтобы взглянуть на зятя ребе. Ученые мужи собирались беседовать с ним, вместе изучать Писание. Юноши, которые намеревались оставить жен и детей, чтобы всецело посвятить себя религии, очень хотели расспросить его о выбранном ими пути. Каббалисты почуяли тайные знаки и приехали, чтобы постигнуть божественные смыслы. Но зять ребе никого не пускал к себе. Он сидел запершись на семь замков. Это еще больше притягивало, манило людей.
Сыновья ребе ходили бледные, перепуганные. Они знали, что подобное уже случалось. Не раз хасиды вдруг покидали наследников ребе и переходили к постороннему человеку, порой даже не к сыну ребе, а к обычному хасиду. Чаще всего это бывало при дворах, где наследников много, а отец слишком долго занимает свое место. Они знали, что людям нельзя часто видеть ребе. Тогда он становится привычным, теряет свою ценность. А их, сыновей ребе, видят слишком часто, слишком долго они остаются «детьми» — детьми с седыми бородами. Они даже прекратили враждовать, стали жить в мире, чтобы вместе противостоять чужаку, ворвавшемуся в их дом.
Сыновья, правда, не разговаривали с ним, не знали, о чем думает этот странный человек, чего он хочет. Пришелец не хотел с ними говорить. Не желал идти, когда его приглашали в гости, не желал принимать их, когда они сами приходили. Кроме ответов на приветствия, он ни разу не перемолвился с ними словом, молчал как немой. Но они понимали, что чужак хочет занять место ребе, испортить им жизнь; что он хочет не просто перетянуть к себе нескольких человек, а забрать всех, не оставив им — настоящим наследникам — ни одного хасида. А иначе зачем бы он вернулся? И почему он так неразговорчив? И зачем он запирается?
Сыновья ребе пытались вести себя иначе, чем всегда: завели необычные повадки произносить непонятные речи, ходить странной походкой, но никто этим не заинтересовался, никто не заговорил о них. Все говорили только о пришельце.
— Он, чего доброго, заведет свой двор еще при жизни отца, — жаловались они друг другу. — К нему и теперь тянутся больше, чем к отцу.
— Неудивительно, что отец уже почти никого не узнает, к нему же не ходят…
Больше всего они боялись подступающих Дней трепета, когда люди ждут таинств, чудес.
В самом начале элула в Нешаву приехали сотни юношей, чтобы весь месяц покаяния находиться при ребе. На первые слихи прибыли ученые мужи, почтенные обыватели, а на Рошашоне в город отовсюду съехались хасиды. Жители галицийских местечек, в жупицах и с пейсами, «немцы» в цилиндрах из Вены и Праги. Толстяки из Венгрии, что целуют руки своим ребе и изучают Талмуд на венгерском. Евреи из русской Польши, в маленьких шапочках, с седыми бородами, — те, кого галицийские евреи считают литваками и безбожниками.
Они собирались целыми толпами, ночью тайно пересекали австрийскую границу, пробирались по полям и лесам, в одежде переправлялись через речки, рисковали жизнью, лишь бы на Рошашоне и Йом Кипур быть в Нешаве. Из России прибыли богачи в коротких, на немецкий манер, пиджаках, с заграничными паспортами; они ехали вторым классом. Еще никогда столько хасидов не приезжало на Дни трепета в Нешаву. Все хотели увидеть пришельца, зятя ребе.
Неделю чужак не показывался на чтении покаянных молитв. Хасиды ждали, при каждом скрипе двери все поворачивались: не он ли это. Но он не появлялся.
— Он даже слихи читает один, без миньяна? — недоумевали люди.
— Уж наверное, он знает, что делает, — загадочно отвечал Исроэл-Авигдор.
На Рошашоне, вечером, он пришел к молитве. Чернобородый, костлявый, с широко раскрытыми черными глазами, не видящими ничего перед собой, он неожиданно проскользнул по бесмедрешу и забился в угол, где никто не мог его рассмотреть. Все взгляды обратились в этот угол. На протяжении всей молитвы людям была видна только его спина, блестящая атласная спина, которая так ни разу и не шелохнулась. Сыновья ребе хорошо ее видели, даже когда раскачивались вовсю.
После молитвы он хотел выйти из бесмедреша так же быстро, как и вошел, но хасиды стали стеной, загородив ему дорогу. Больше, чем вокруг ребе, люди толпились вокруг высокого костлявого человека в углу бесмедреша, толкались, протягивали ему руки и желали:
— Хорошей вам записи в Книге Жизни![153]
Он хотел пройти, но ему не дали. Тысячи ладоней тянулись к нему. Сыновья ребе стояли бледные. То, чего они так боялись, произошло. В толчее хасидов, в их протянутых руках, в их глазах уже таилось великое почтение, какое питают к ребе.
Но вдруг случилось нечто ужасное.
Посреди рукопожатий и поздравлений внезапно раздался чужой голос — не новогодний, а будничный, рассерженный; он пронесся по всему бесмедрешу.
— Беда! — воскликнул голос. — Люди, беда!
Все подумали, что кого-то придавили, — такое случается, когда собрание хасидов приветствует ребе, — что кому-то стало дурно.
— Воды! — послышалось отовсюду. — Воды!
Но голос не переставал кричать:
— Люди! Это кощунство! Что вы делаете?!
Все остолбенели.
Посреди толпы стоял человек — высокий, тощий, с сердито встопорщенной окладистой седой бородой и огненно-красным носом. Он размахивал руками и кричал.
Его здесь знали. Это был реб Шахне, даен из Бялогуры, который часто приезжал в Нешаву ссориться. После смерти реб Мейерла, бялогурского раввина, реб Шахне хотел занять его место, а собственное место даена отдать в приданое дочери, чтобы какой-нибудь ученый муж взял ее, засидевшуюся в девках, в жены. Но нешавские хасиды из Бялогуры[154] не хотели подпускать его к месту раввина, потому что он был миснагедом[155], наговаривал на хасидов и их ребе. Реб Шахне не сдавался. Человек упрямый, правдоискатель, он затеял целую войну и часто ездил в Нешаву, чтобы добиться встречи с ребе. Ответа он не получал, Исроэл-Авигдор не пропускал его к ребе, но реб Шахне не отступался. Вот и сейчас, на Рошашоне, он приехал в Нешаву. Он хотел встретиться с тем, кого нешавские хасиды хотят посадить на раввинское место в его Бялогуре, и призвать его к суду Торы прямо посреди Десяти дней покаяния