Сначала вызвали обычных свидетелей: жителей Бялогуры, в том числе Авиша-мясника.
— Свидетелю не нужно давать клятву, — сказал краковский раввин. — Но говорить перед судом — дело столь же святое, как если бы вы поклялись на свитке Торы. Вы стоите перед судом семидесяти раввинов. Это все равно что стоять перед Синедрионом. Как следует подумайте, прежде чем говорить, ибо широки двери, ведущие в ад, но узки двери, выводящие наружу. Жизнь и смерть таятся у вас на кончике языка. Вы хорошо поняли то, что я сейчас сказал?
— Да, ребе, — со страхом ответили они.
— Подойдите поближе, еще раз посмотрите на подсудимого и скажите, кто он такой.
— Йоше… Йоше-телок из Бялогуры.
— По каким приметам вы определили, что это Йоше-телок? — спросил ребе.
— Мы узнали его по наружности.
— Известно ли вам, что двое людей могут иметь одинаковую наружность?
— Да, ребе.
— Может быть, вам только кажется, что это Йоше?
— Нет, ребе.
— Вы уверены в том, что говорите?
— Да.
— Есть ли у вас хоть малейшее сомнение? Не стыдитесь признаться.
— Нет, ребе, мы бы не взяли грех на душу.
Бялогурская чаша весов опустилась вниз.
— Даен реб Шахне! — промолвил краковский мудрец. — Вы раввин, и мне не нужно рассказывать вам, что значит свидетельствовать перед раввинским судом!
— Я это знаю, — ответил реб Шахне.
Он несколько раз прочистил нос с трубным звуком в знак того, что ясно отдает себе отчет в происходящем, и сказал громким, хриплым голосом:
— Перед судом великих мудрецов и цадиков я заявляю, что человек, сидящий здесь, — помощник шамеса из Бялогуры, Йоше-телок, которого раввинский суд обязал жениться на Цивье, дочери Куне-шамеса из того же города. Она созналась суду, что забеременела от Йоше, и их поженили на бялогурском кладбище. Он надел ей кольцо на глазах у всего города. В брачную ночь он сбежал, и Цивья осталась соломенной вдовой. Я заявляю перед судом, что это тот самый Йоше.
Бесмедреш загудел. Вздохи прорезали воздух, как лезвия ножей.
— Тихо, всем молчать! — крикнул краковский раввин.
— Тихо, всем молчать! — повторили все раввины.
Бялогурская чаша весов опустилась еще ниже.
Затем вышел Исроэл-Авигдор и взялся за дело так, что бялогурская чаша резко взлетела вверх.
Он выступил очень пылко. Сначала он вымыл руки, как перед молитвой. Потом поправил ермолку и шляпу, затянул пояс и приблизился к столу так благоговейно, как будто шел на почетный вызов к Торе[181]. Затем он выпрямился, закрыл глаза и заговорил, чеканя каждое слово, зычным голосом:
— Перед судом, перед моим ребе, перед всей общиной, стоя в бесмедреше, я, Исроэл-Авигдор, сын Фейги-Леи, заявляю, что подсудимый, сидящий перед нами, — это реб Нохем, зять моего ребе. Вернувшись из скитаний, он представил нам доказательства. Я осмотрел его и увидел, что все приметы на его теле совпадают с теми, что назвала дочь ребе, Сереле. Прошу суд позволить мне рассказать об этом.
— Говорите, — повелел краковский раввин.
Исроэл-Авигдор рассказал обо всем: о «Книге ангела Разиэля», о стакане молока и всех остальных приметах. Он не упустил ни одной мелочи, ни одной подробности. Нешавская чаша весов опускалась все ниже и ниже, но вдруг она рванулась вниз с такой силой, что все разинули рты.
Исроэл-Авигдор открыл глаза, посмотрел по сторонам и взял свою бороду в кулак.
— Господа, — сказал он. — Я уже немолод, и недалек тот день, когда я предстану перед великим, последним судом на том свете, и клянусь вам моей седой бородой, что все сказанное мной здесь так же правдиво, как сама святая Тора.
Да, Исроэл-Авигдор знал, что делает. Его седая борода так дернула за чашку весов, что реб Шахне весь затрясся.
После свидетельских показаний ввели обеих женщин. Первой суд выслушал дочь Куне-шамеса.
Цивью было не узнать. После дальних поездок с отцом, после стольких встреч с незнакомыми людьми она начала вести себя как взрослая. Она понимала, что ей говорят, отвечала связными фразами и даже стала меньше заикаться и реже хихикать.
— Женщина, — предостерег ее краковский ребе, — ты стоишь перед раввинами. Ты понимаешь, что это значит? Говори чистую правду. Тех, кто лжет, поджаривают в аду, ты знаешь об этом?
— Да, — сказала Цивья.
— Подойди ближе к человеку, который сидит за столом, и скажи, кто это.
— Йоше-телок, — ответила Цивья.
— Кто он такой?
— Мой муж.
— Чем ты можешь доказать, что он твой муж?
— Я узнала Йоше.
— Других доказательств у тебя нет?
— Не знаю.
— Можешь ли ты поклясться на свитке Торы, что это твой муж Йоше?
— Клянусь, — сказала Цивья.
После нее вошла Серл, дочь ребе. Исроэл-Авигдор вел ее с таким почтением, как будто то был сам ребе.
— Дорогу! — кричал он.
Бледная, с красными от слез глазами, Серл тихо прошла через весь бесмедреш. Она взглянула на стол, за которым сидели ее близкие. Отец и муж, ее Нохем, которого уже несколько недель как отделили от нее. Отец взглянул на Сереле, а муж — нет; он сидел, погрузившись в книгу. Она почувствовала слабость в коленях. Исроэл-Авигдор принес стул для нее.
— Дочь Нешавского ребе, — заговорил краковский раввин, — знаете ли вы, что такое суд семидесяти?
— Знаю, — тихо ответила Серл, — это как Синедрион.
— Верно, — сказал краковский раввин, — может быть, вы читали Пятикнижие на идише?
— Да.
— Вы знаете, как поступают с замужней женщиной, которая живет с чужим мужем?
— Ее забивают камнями.
— Верно. Вы знаете, что с той поры, как Храм разрушили, раввинский суд не имеет права выносить такой приговор. Но вместо этого виновницу постигает небесная кара.
— Знаю, — сказала Серл. — Ранняя смерть.
— Верно. Подойдите ближе, посмотрите на человека, сидящего здесь, и скажите перед судом, кто он такой.
— Мой муж, реб Нохем, — твердо ответила Серл.
— Почему вы так уверены в этом? Ведь мужа не было с вами целых пятнадцать лет. Вы узнали его?
— Было несколько примет.
— Каких примет?
Серл опустила голову.
— Не стыдитесь. Вы стоите перед судом. Были ли это приметы, известные лишь мужу и жене?
— Да.
— Мог ли кто-то другой знать о них? Вы никогда не рассказывали о них кому-то из близких подруг?
— Нет.
— Может быть, ваш муж рассказал кому-нибудь, и тот воспользовался ими?
— Были и другие приметы: на его теле, — тихо сказала Серл и залилась краской. — Отец, чтоб он был здоров, приказал осмотреть его.
По бесмедрешу пробежало бормотание.
— Тихо! — крикнул краковский раввин.
— Тихо! — повторили все раввины.
Сереле вернулась на место. К столу вызвали Куне-шамеса.
— Реб Куне, — сказал краковский мудрец, — вы истец, отец бялогурской соломенной вдовы, которая утверждает, что сидящий здесь человек — ее муж Йоше. По закону, истец должен поклясться. Поскольку женщина не может давать клятву, это должны сделать вы, ее отец. Можете ли вы поклясться, что этот человек — муж вашей дочери?
— Да, ребе, — твердо ответил Куне.
Голова раввина закачалась во все стороны.
— Клятва — дело нешуточное, — грозно произнес он. — Кто дает ложную клятву, намеренно или по ошибке, для того ад — слишком мягкое наказание. Если у вас есть хоть малейшее сомнение, скажите суду.
— Я хочу поклясться, — сказал Куне. — Правдивую клятву давать не грех.
— Шамес, погаси восковые свечи, — приказал раввин, — и зажги черные.
Тот повиновался.
— Принеси доску для обмывания и поставь на биму.
Все побледнели. Куне оставался невозмутим. Ему это все было знакомо.
— Реб Куне, вымойте руки, поднимитесь на биму и наденьте китл и талес.
Куне подошел к умывальнику, ополоснул руки, затем спокойно взошел на биму и надел китл и талес.
Краковский мудрец, поддерживаемый двумя раввинами, шаткой походкой приблизился к биме и постучал по столу.
— Весь мир содрогнулся, — произнес он дрожащим голосом, — когда Всевышний сказал: не приноси ложных клятв. Все прегрешения на свете прощаются, грех ложной клятвы не прощается. За все прегрешения человек несет наказание сам, за ложную клятву несет наказание вся его семья, вплоть до детей его детей. Небеса ждать не станут, они карают сразу.
Весь бесмедреш охватила дрожь. Люди стояли бледные, как в Йом Кипур, после целого дня поста, перед молитвой Неила.
— Ай! Ай! — вздыхали они.
— Шофар! — приказал раввин.
Человек в талесе протрубил в шофар.
— Повторяйте за мной каждое слово, — велел раввин. — Я, Куне, сын Гени-Пеши…
— Я, Куне, сын Гени-Пеши, — повторил тот.
Но тут Нешавский ребе, который все это время сидел в талесе и тфилин, вдруг подскочил и закричал грозным голосом:
— Прекратите! Прекратите!
Наступила мертвая тишина. У краковского раввина слова застряли в горле.
Нешавский ребе встал — весь белый, тучный, как глыба льда.
— Я не допущу никаких ложных клятв в моем городе! — закричал он.
Раввины зашумели, заволновались. Ребе поднял руки, показывая, что хочет говорить. Стало тихо, как в могиле.
— Я, Мейлех, сын цадиков, — сказал он, — стоя в талесе и тфилин, заявляю, что подсудимый, сидящий здесь, перед нами — мой зять, реб Нохем. Когда он вернулся после пятнадцати лет отсутствия, я его не узнал. Он ушел безбородым юношей, а вернулся с бородой и пейсами. Но он привел доказательства. Он напомнил мне, о чем мы беседовали и что изучали. Кроме того, он напомнил, что мы загнули угол страницы в «Книге ангела Разиэля». Я открыл эту книгу, и все было так, как он сказал. Он также назвал и простые вещи — например, рассказал, что готовили в доме в день его ухода.
Внезапно ребе схватился за тфилин на лбу, вцепился в него обеими руками и громко воскликнул:
— Клянусь моим тфилин-шел-рош![182]
Тут он почувствовал слабость и сел на место.