– Хана нет. Вот уже месяц как он отбыл на поклонение святым местам, – коротко отрезает он, а его злые глаза ясно говорят: «Убирайтесь сейчас же к чертям!»
Мы ошеломлены. Как это уехал на богомолье, когда всего две недели тому назад Робертс получил от него письмо с благодарностью за присланные деньги?
– Не может этого быть. Ты, наверно, ошибаешься. Я хорошо знаю, что хан должен быть здесь, – уверяет курда Аветис.
– Нет, он уехал. Я сам провожал его в путь, – тем же враждебным тоном говорит курд.
Из цепи к нам пробирается еще одна странная личность – маленький одноглазый старикашка с огромной зеленой чалмой на голове. Он долго молча разглядывает нас, затем злобно плюет на землю. Жест этот не оставляет никаких сомнений относительно его чувств к нам.
– Передайте им, что мы обязательно должны повидаться с ханом, так как у нас к нему важное дело, и мы не уйдем отсюда, пока не получим ответа на письмо.
– Тогда мы будем драться, – не задумываясь заявляет черный курд и лезет обратно в цепь.
Зеленый старикашка шипит какие-то ругательства и ковыляет за ним. Мы обескуражены. Молча поворачиваем коней и возвращаемся к стоящей вдали сотне.
– Ну що? – осведомляется Гамалий, хотя по его лицу видно, что он уже догадался о постигшей нас неудаче.
Я докладываю.
– Що за черт! Чи воны там белены объилысь?! – возмущается он и ударяет наганкой коня. Конь срывается с места и мгновенно выносит его вперед. В ту же секунду хлопают выстрелы, и пули шмелями начинают жужжать вокруг нас
– Сотня, слеза-ай! – командую я быстро и отвожу казаков за холм. Пули все чаще посвистывают над нашими головами.
– Вот тоби и встретил нас хан, – говорит Химич. – Хай ему грец на кинец, собаци!
Через минуту на холме показывается Гамалий. Он разозлен. Конь так и вертится под ним.
– Не подпускают близко, подлецы; нарочно подняли треск, а конь, окаянный, пугается выстрелов, не идет.
Стрельба затихает. Мы стоим в глупом ожидании. В суматохе сбежал наш проводник, и мы только сейчас заметили его отсутствие.
– Хай йому, собаци, болячка на спыну, – посылают вдогонку беглецу казаки.
Совещаемся. Надо что-нибудь предпринять. Или обойти ханское село, или же, что вовсе не желательно, хотя бы и с боем добраться до хана и передать адресованное ему письмо. После минутного обмена мнениями решаем сделать новую попытку завязать переговоры. Несомненно, хан сидит, запершись в своем дворце, и вместе с каким-нибудь турецким эмиссаром не без интереса разглядывает нас в бинокль.
– Нехороший симптом, – говорит есаул. – Это значит, что англичан где-то здорово поколотили турки, иначе этот дядя не встретил бы нас огнем.
Снова двигаемся вперед. Сотня рассыпается лавой. Я еду впереди с одним из взводов. В руке у меня огромный белый флаг, надувшийся, как парус, под ветром. Но опять трещат выстрелы, и на этот раз пули ложатся метко, почти у самых наших ног. Проклятые башибузуки ловко пристрелялись к нам. На левом фланге кто-то слезает и медленно уводит за холм хромающего коня.
– Наза-ад! – командует есаул. Ему во что бы то ни стало хочется избежать столкновения.
Стрельба умолкает. Ждем. Время идет.
Вдруг один из казаков, выставленных в дозор, сбегает к нам вниз.
– Вашбродь, едут делегаты! – на ходу кричит он.
Мы с Гамалием быстро взбираемся на холм. Действительно, к нам на рысях приближается небольшая кавакальда. У одного из всадников в руках виден большой белый платок.
Выезжаем вперед. Сотня остается в ложбине.
Перед нами все тот же курд. По-видимому, он послан самим ханом, ибо держит себя до крайности нагло. Не покидая седла, он кричит:
– По приказанию брата жены хана, заменяющего моего господина до его возвращения, предлагаю русским немедленно покинуть наши места. Если через полчаса вы не уйдете, будем драться с вами и начнем стрелять из пушек.
Как ни нелепо и глупо наше положение, но эта наивная попытка запугать нас стрельбой из орудий заставляет улыбнуться.
Откуда в этой забытой богом глуши могла взяться артиллерия? Курд замечает наше недоверие и гордо добавляет:
– Их у нас целых пять штук. И пусть русские не думают, что мы намерены шутить.
С этими словами он поворачивает коня и, не слушая наших окриков, наметом скачет обратно. За ним как черти несутся, вздымая пыль, его провожатые.
– Вот наглец! В другое время я бы его, стервеца, стегнул из пулемета, – хмурясь и покусывая губы, говорит Гамалий. – Однако нужно уходить. На кой черт нам затевать ссору с этими людьми.
Обсуждаем положение. Ясно одно: следует уходить. Однако из своеобразного озорства по предложению Зуева решаем переждать полчаса, отдохнуть, подзакусить и только по истечении срока «ультиматума» удалиться из этого негостеприимного места. Смотрим на карту. Следующий этап – село Ахмедие, куда мы прибудем только завтра к вечеру. Там мы должны вручить местному хану письмо Робертса. А что, если и он встретит нас столь же мило и дружелюбно, как Шир-Али здесь?
Время тянется, как белые облака, ползущие над нами. Ленивая истома охватывает нас, не хочется вставать с этой зеленой и радостной земли. Сказывается утомление бесконечной дорогой.
– По коням! – звенит голос Гамалия, и мы разбредаемся по местам. – Са-а-дись!
Взбираемся в седла. И в ту же минуту где-то за селом бухает один, за ним второй, третий глухие удары. Мы с недоумением переглядываемся.
Гамалий смотрит на часы.
– Какой аккуратный народ! – улыбается он. – Ровно полчаса – и уже палят пушки.
Казаки дружно смеются: так нелепа и смешна сама мысль обстрела нас из пушек в диких трущобах Курдистана. Какой-то странный, свистящий звук наполняет воздух. Он несется сверху и приближается к нам. Поднимаем головы. Воздух наполняет воющий гул. Звук все усиливается, растет. Прямо над нами что-то шипит и саженях в двадцати от сотни тяжело шлепается на мягкую траву. Изумление наше растет. Что-то круглое, окутанное синим пороховым дымом, крутится по земле. От него тянется сизая, вонючая, пахнущая порохом струя.
– Ядро! – кричит Гамалий, и мы рассыпаемся в стороны.
Проходит минута, две. Снова свист, и около первого ядра тяжело шлепается второй чугунный ком, за ним третий. Они шипят и скачут по траве, испуская клубы вонючего дыма. Казаки не понимают, в чем дело. Им, побывавшим в тяжелых сражениях нынешней войны, в диковинку зрелище старинного ядра.
Мы стоим саженях в тридцати от места падения снарядов. Удивление остановило нас. Мы глядим на эти «грозные» музейные ядра, которыми угощает нас «гостеприимный» хан. Наконец первое ядро с треском разрывается. От него в стороны летят комья земли, вырывается красный огонь, взлетает черный столб дыма. Вторые два жалобно сипят и не разорвавшись затихают. Громовые раскаты смеха, более оглушительные, чем разрыв ядра, потрясают поле. Мы чуть не валимся с коней. Слезы текут по хохочущим лицам. Гамалий не может выговорить ни слова, он согнулся в седле и захлебывается от этого неожиданного развлечения.
– Хо-хо-хо! – громко несется по ложбине.
– От то бисови диты! Прямо кумедия, – грохочет, утирая ладонью слезы, Гамалий.
– Ровно репа на огороде, – находит меткое сравнение Химич.
– Да репой, вашбродь, баба больше вреда причинить может. А это что? Пшик – и готово, – говорит Востриков.
– Потухли, как два самовара, – определяет Карпенко.
Он соскакивает с коня и бежит к мирно валяющимся, успокоившимся ядрам.
– Не трогать! – орет Гамалий. – Не трогать! Могут разорваться.
Но Карпенко уже ухватил одно из ядер в руки и забивает трубку землей.
– А ну давай-ка сюда.
Я беру ядро. В нем фунтов шесть, оно чугунное, круглое, напоминает гирю из мучного лабаза. Как-то странно смотреть на него в наше время, когда на немецком фронте летают сорокапудовые чемоданы и рвут землю в клочья многотонные фугасы.
– Чем хвалились запугать, черти окаянные! – волнуется Зуев. – Иван Андреевич, разрешите со взводом в атаку на эти пушки, – умоляет он.
– Не горячись, не горячись, прапор, – охлаждает его пыл Гамалий. – Пушки взять – небольшое дело, особенно же такие, как эти. А вот нам надо без драки через горы пробраться – это главное для нас, – заключает он.
– А что, вашбродь, неужто таким пукалками на самом деле воевали? – любопытствует Пузанков.
Ядра путешествуют из рук в руки, вызывая шутки казаков.
– Еще как! Поставят такую перед фронтом на сто шагов и приказывают: «А ну, ребята, не двигайсь, не уклоняйсь! В кого попадет – не убьет, в глаз шибанет – окривеешь». Ну и палят. День бьют, второй бьют. Гул идет, дым валит, вонь стоит, а убитых все нету. Вот простреляют так все заряды, а потом мирятся. Хоро-ошая была ране война-то! – зубоскалит Востриков.
– Хо-хо-хо! – несется в ответ по сотне.
– Ежели в пузо вдарит – убьет! – глубокомысленно решает кашевар Диденко, почему-то прозванный казаками «куканом».
– Не убьет, рожать будешь, – утешает его Востриков.
Веселый хохот заглушает его слова.
– Ну, будет, – говорит Гамалий. – В путь, шагом ма-арш!
И мы гуськом, всего только в ста саженях, огибаем село, проходим мимо него. Гамалий это делает нарочно, чтобы дать понять хану и его людям, что мы не боимся его «грозных» пушек и что мы мирно идем дальше по своему пути. Казаки сами, без разрешения командира, дружно затягивают «Тай не с тучушки…». Все сто глоток во всю мочь поют родную станичную песню. Стены дворца молчат. Не видно ни людей, не слышно ни единого выстрела.
– Порох кончився, мабудь, клепки у пушек рассохлись, – острит Востриков.
Ночью останавливаемся в какой-то ложбине, наскоро съедаем консервы с сухарями и заваливаемся спать. Бесконечная дорога утомляет нас, и теперь у всех только одно желание: побольше и поудобнее поспать.
Ночи здесь холодные. Кутаюсь в бурку, под голову кладу переметные сумы, на глаза поглубже натягиваю папаху и мгновенно засыпаю.
Утром, чуть еще светает за холмами, садимся на коней. По дороге к нам присоединяются выставленные на ночь караулы. С ними и Зуев. Солнце медленно показывается за гребнями гор. Путь наш идет по дну глубокого ущелья, стиснутого цепью серых, словно изгрызанных скал. Эта глубокая горная щель напоминает мне Дарьяльское ущелье с его отвесными, неприступными утесами. Только здесь вместо буйного и непокорного Терека бежит еле заметная речонка. Вероятно, в дни таяния снегов картина резко меняется и по этому высохшему руслу мчатся грозные, разбушевавшиеся патоки горных вод.