– Карантин? – невольно срывается у меня с языка возмущенный вопрос.
Майор холодно глядит поверх меня и, не удостаивая ответом, подносит к глазам бинокль, направляя его вдаль.
Я оглядываюсь. Наша «лихая», «непобедимая» сотня приближается к холму, но, боже, в каком состоянии!
Впереди едет Химич. За ним двигаются трое конных носилок, на которых лежат Гамалий, Аветис и Никитин. Далее – кто верхом, кто ведя в поводу понурого, спотыкающегося коня, кто и совсем без лошади – бредут нестройной толпой казаки. Некоторые сняли сапоги и идут босиком с закатанными по колени штанами. Едва держащиеся на ногах, с желтыми, исхудалыми лицами и запавшими глазами, очерченными темными кругами, они действительно представляли жалкую картину.
«А ведь майор прав, – думаю я, припоминая слова Гамалия о том, что наш рейд должен служить допингом для английских войск. – Понятно, что в таком виде наша сотня вряд ли сможет поднять упавшее настроение английских солдат».
Химич, подстегивая упирающегося коня, подъезжает ко мне.
– Борис Петрович! Там человек пятнадцать лежмя легли. Свалились – и ни в какую! Силов нет их поднять.
Майор окидывает взглядом запыленную, пропотевшую фигуру прапорщика и, чуть сдерживая ироническую усмешку, небрежно бросает:
– Их подберут наши санитарные фуры. Далеко остальные?
Химич глядит на франтоватого англичанина, комфортабельно развалившегося на широкой спине откормленного рыжего гунтера.
– Да так, версты две, кабы не с гаком, – говорит он, пытливо оглядывая майора.
– Итак, здесь место сбора вашего эскадрона. Дальше двигаться нельзя. Когда подтянутся остальные, вас проведут в деревню.
Джекобс отворачивается от нас и цедит что-то сквозь зубы одному из драгун. Тот рвется с места в галоп. Кто-то из казаков вздыхает:
– А наши кони с ветра валятся.
Химич косится на майора, невозмутимо озирающего горизонт.
Я смотрю на близкий английский лагерь, откуда к нам долетает неясный шум. У дороги суетятся люди, кое-кто забирается на крышу арабской сакли, чтобы получше рассмотреть нас. Но ни один солдат, кроме тех, что прибыли с майором, не приближается к нам. «Странная встреча», – вновь мелькает в голове.
Понемногу, один за другим, подъезжают и подходят отставшие казаки. Вся сотня налицо. Вся сотня! Какой злой насмешкой звучат эти слова! А товарищи, которых мы оставили в одиноких, затерянных могилах на нашем страдном пути? Всей сотни давно уже не существует. И для чего все эти жертвы? Для того, чтобы «прийти на помощь» этой купающейся в довольстве, «мирно воюющей» союзной армии?
Я подъезжаю к Гамалию. Есаул лежит в забытьи. Его открытые воспаленные глаза не мигая смотрят в ясное небо. Его бешмет расстегнут. Загорелое лицо с небритым подбородком резко выделяется на фоне белой шеи.
– Иван Андреевич! – тихо окликаю командира.
– Без памяти. Тридцать девять и семь, – устало говорит фельдшер, сам похожий на бродячую тень.
Машу рукой и отъезжаю назад.
– Нужна срочная помощь. Командир сотни без сознания, – резко говорю майору.
– Сейчас подойдут санитарные фуры и с ними медицинский персонал. Дайте короткий отдых людям, и через полчаса прошу двигаться за мной, – взглянув на часы, все так же сухо, начальственным тоном бросает Джекобс.
Арабский поселок Аль-Гушри стоял на правом берегу Тигра и состоял из двух десятков низких ханэ с плоскими крышами, на которых вялились инжир и финики. Густые рощи пальм тянулись по обе стороны реки. Плоскодонные кирджимы[46] и остроносые лодки стояли на приколе у свай, вбитых в илистое дно. Грязноватая вода плескалась о берег, обмывая обнаженные корни повисших над рекой пальм. Верблюжий помет, обрывки бумаги, кожура от фиников колыхались на ней. Собаки копались в отбросах, сваленных у реки. Чайки кричали в воздухе, и темные бакланы парили над водой.
Жители Аль-Гушри с изумлением и любопытством разглядывали толпу оборванных, неизвестно откуда и зачем прибывших людей.
Английские санитарные фуры, большие вместительные повозки, обтянутые толстым полотном с нашитым на боках красным крестом, поставлены у реки. Прикомандированный к нам санитарный пост состоял из фельдшера и двух сестер милосердия.
Майор Джекобс и его драгуны довели нас до поселка, где уже находился взвод австралийских солдат, удивленно и молча разглядывавших нас. Две английские походные кухни, большие кипятильные чаны и пять резиновых ванн составляли весь предоставленный нам инвентарь.
– А это чего такое? Невжели мыться? – с удивлением спрашивают казаки, оглядывая похожие на огромные калоши ванны.
– От нехристи, и баньки как следует не умеют сделать, – покачивая головой, говорит Востриков, щупая резиновые борта ванны.
– Ваше благородье, разрешите, мы сами баньку соорудим. Нехай английцы у нас этому делу поучатся, – просит Никитин.
Он еще слаб, его слегка лихорадит, но большие дозы хинина уже оказывают свое действие.
Полуодетые казаки, опираясь кто на палку, кто на плечо соседа, группами и в одиночку медленно обходят поселок. Любопытство не покидает их. Они бродят по улочке, заглядывают во внутренности хижин, кивают и улыбаются арабам, безмолвно, но гостеприимно встречающим их. Только очень больные и усталые люди остались лежать по ханэ.
– Вашбродь, есаул опамятовался, вас кличут! – слышу я за собой голос Горохова.
Командирский вестовой выглядит довольно браво. Его русые усы подкручены вверх, а на лице играет давно уже не появлявшаяся улыбка.
– Что, брат, рад, что добрались? – спрашиваю я.
– Дак что добрались – радости мало. Вот когда обратно возвернемся живехоньки, тогда и попляшем, – неторопливо отвечает он.
– Ну ладно, философ. Доложи командиру: сейчас приду. – И, отдав приказания Никитину, иду к ханэ, в которой находится Гамалий.
Есаул лежит на больничной койке, под белым кисейным пологом. Английская сестра милосердия возится у раскладного столика, на котором видны шприцы, склянки и большая розоватая бутыль.
Пахнет йодом, камфарой и чем-то специфически аптечным.
Лицо Гамалия бледно, но впалые глаза горят энергическим блеском. Подбородок тщательно выбрит, усы так же лихо, как и у Горохова, подкручены вверх. Он приветливо улыбается и, приподнимаясь на локте, говорит:
– Ну, добрались, спасибо вам, Борис Петрович! Крепкий вы оказались казачина. А я рассыпался, как институтка.
– Что вы, Иван Андреевич, без вас я и двух переходов не сделал бы. Вы привели нас сюда, вы спасли сотню. А что свалились – это случайность, с любым могло произойти.
Гамалий ласково глядит на меня и тихо смеется:
– Ну, как люди? Никто не отстал, не погиб?
– Никак нет. Все девяносто семь налицо. Трое особенно сильно ослабевших лежат в английском околотке, остальные быстро оживают.
– Приходят в себя? – тихо переспрашивает Гамалий и так же тихо, кажется, даже не мне, а отвечая своим мыслям, говорит: – Настрадались, намучились казаки, хлебнули горя в этом походе. А для чего? – еще тише договаривает он.
Я смотрю на есаула.
За весь долгий, тяжелый путь в первый раз он сказал то, что иногда читалось в его умных суровых глазах. Меняю тему:
– А хорошо здесь, Иван Андреевич. Река, пальмовые рощи, тень, влага…
Но он так же тихо перебивает меня:
– Как кони? Сколько потеряли в пути от того проклятого, малярийного места?
– Одиннадцать. Да трех пристрелили здесь.
Он молчит, потом тихо говорит, показывая глазами на англичанку:
– Зайдите через полчаса. Сейчас эта любезная дама будет делать мне уколы и какое-то противомалярийное вливание. Потом она уйдет, и мы поговорим поподробнее. Отчего шумели казаки и как вы встретились с англичанами? – еще тише спрашивает он.
По его словам я понимаю, что он кое о чем уже знает.
Иду к Аветису. Бедный переводчик сильно сдал, лицо его желто, как лимон, нос заострился, но он весело улыбается и, хватая меня за руку, говорит:
– Дошли! Ну слава богу. А я, признаться, уже потерял надежду.
– Как здоровье, Аветис Аршакович? – спрашиваю я, глядя на его исхудавшие руки.
– Прекрасно! Через день лезгинку плясать буду! Ведь все-таки дошли! – с восхищением говорит он. – О, русские солдаты – это… – он ищет слова, – орлы, богатыри… – И вдруг, взмахивая рукой, кричит: – Люди чести и долга!
Я успокаиваю возбужденного Аветиса:
– Кушали?
– Ел какие-то консервы, пил ром, глотал хину. Словом, ожил! А как есаул? – спрашивает он.
– Поправился. Завтра будет на ногах.
– Герой! Сказочный богатырь. У нас такие в народном эпосе встречаются, – восторженно говорит Аветис и затем убежденно добавляет: – О нем будут вспоминать. Не может быть, чтобы не нашелся писатель и не рассказал о нас, о сотне русских людей, совершивших этот беспримерный переход.
Я думаю о только что сказанных Гамалием словах и, глядя в блестящие от возбуждения и болезни глаза Аветиса, как бы невзначай говорю:
– Поход-то беспримерный. А вот только… зачем?
Лицо переводчика темнеет, глаза теряют блеск, и в них мелькает сдержанная горечь.
– Я этот вопрос не раз задавал себе в пути, во все дни тяжелых страданий, но так и не нашел ответа.
На мгновение он умолкает, как бы собираясь с мыслями.
– Быть может, здесь узнаем это. А там ни генерал Баратов, ни майор Робертс ничего не объяснили. Как вас встретили англичане? – вдруг спрашивает он.
– Никак. Пока я видел их только издали, если не считать одного майора да десятков двух солдат, присланных оберегать нас. И вообще незаметно, чтобы нами очень интересовались и что наш приход доставил кому-либо удовольствие. Никто из англичан до сих пор даже не спросил о том таинственном, секретном пакете, ради доставки которого нас послали сюда.
– Странно… странно, – как бы про себя говорит Аветис. – Но зачем же тогда надо было гнать? Зачем спешить?
Я поднимаюсь с места и говорю, глядя на часы:
– Пойду к есаулу. Вероятно, врачи уже окончили осмотр. А вы поправляйтесь. Теперь вы, с вашим знанием английского языка, особенно нужны нам.