— Дверь обычно заперта?
— Нет.
— И никогда не запирается?
— Я никогда не видел ее запертой.
— Любой может передвигаться по дому, переходя из одной части в другую?
— Конечно. Они были разделены только с точки зрения удобства домашних.
— Как вы узнали о смерти отца?
— Мой брат Роджер, занимающий западное крыло верхнего этажа, прибежал с известием, что у отца сердечный приступ, что он задыхается и ему явно плохо.
— И как вы поступили?
— Я позвонил доктору, чего до меня никто не подумал сделать. Доктора не было, и я попросил передать ему, чтобы он приехал как можно скорее. Затем я поднялся наверх.
— А дальше?
— Отец очень плохо себя чувствовал. Он умер до приезда врача.
В голосе не слышалось волнения. Филип просто констатировал факт.
— Где находились в это время остальные члены семьи?
— Жена была в Лондоне. Она вскоре вернулась. София, мне кажется, тоже отсутствовала. Младшие, Юстес и Жозефина, были дома.
— Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Леонидис, если я спрошу: каким образом смерть отца повлияет на ваше финансовое положение?
— Я понимаю ваше желание знать все детали. Отец сделал нас независимыми в финансовом отношении много лет назад. Брата он утвердил председателем и главным пайщиком фирмы ресторанных услуг — своей самой крупной компании. Он поручил управление целиком брату. Мне он дал то, что считал равной долей. Реально, думаю, примерно сто пятьдесят тысяч фунтов в ценных бумагах и займах — с тем чтобы я мог распоряжаться капиталом по своему усмотрению. Он положил также очень щедрые суммы на имя моих двух сестер. Обе они уже умерли.
— Но сам он оставался так же богат?
— Нет, за собой он сохранил сравнительно скромный доход. Он говорил, что это будет для него стимулом к жизни, но с тех пор, — впервые слабая улыбка тронула губы Филипа, — в результате различных операций отец сделался еще богаче, чем прежде.
— Вы с братом поселились в его доме. Это не было следствием каких-либо… финансовых затруднений?
— Нет, конечно. Просто так было удобнее. Отец не раз говорил, что мы в любой момент можем поселиться вместе с ним. По разным семейным обстоятельствам так было удобнее. Кроме того, — добавил Филип, подумав, — я был очень привязан к отцу. Я переехал сюда с семьей в тридцать седьмом году. Арендной платы я не вношу, но плачу свою долю налогов.
— А ваш брат?
— Брат переехал сюда после того, как его дом в Лондоне разбомбило — в сорок третьем.
— Понятно. Ну а имеете ли вы представление о том, каковы завещательные распоряжения вашего отца?
— Совершенно четкое представление. Отец сделал новое завещание в тысяча девятьсот сорок шестом году. Скрытность не была ему свойственна. У него было обостренное чувство семьи. Он собрал семейный совет, на котором присутствовал также его нотариус, по просьбе отца объявивший условия завещания. Вам, вероятно, они известны. А если нет, мистер Гейтскил вас, без сомнения, с ними ознакомит. Приблизительно так: сумма в сто тысяч, не подлежащая налогу, отходила моей мачехе, в дополнение к весьма щедрой сумме в соответствии с брачным договором. Остальное поделено на три части: одна мне, одна брату, третья — под опекой — троим внукам. Состояние огромное, но и налог на наследство, разумеется, будет велик.
— Завещано ли что-нибудь слугам или на благотворительные цели?
— Ничего не завещано. Жалованье прислуге увеличивалось ежегодно, пока они оставались в его услужении.
— А вы… извините мой вопрос… вы сами не нуждаетесь в реальных деньгах, мистер Леонидис?
— Подоходный налог, как вы знаете, инспектор, весьма внушителен, но моего дохода вполне хватает на наши с женой нужды. Более того, отец часто делал нам всем очень щедрые подарки, и, возникни какая-нибудь экстренная необходимость, он немедленно пришел бы на помощь. Заверяю вас, инспектор, — заключил он холодным тоном, отчеканивая каждое слово, — у меня не было финансовой причины желать смерти моему отцу.
— Очень сожалею, мистер Леонидис, что я своими расспросами подал вам мысль, что подозреваю вас в чем-то подобном. Нам приходится докапываться до мельчайших деталей. А теперь, боюсь, мне придется задать вам еще ряд щекотливых вопросов. Они относятся к взаимоотношениям между вашим отцом и его женой. Были ли их отношения благополучными?
— Насколько мне известно, да.
— Никаких ссор?
— Думаю, нет.
— Была ведь большая разница в возрасте?
— Да.
— А вы — извините меня — вы с одобрением отнеслись к женитьбе вашего отца?
— Моего одобрения никто не спрашивал.
— Это не ответ, мистер Леонидис.
— Ну, раз вы настаиваете — я считал этот брак… неблагоразумным.
— Высказывали ли вы свои возражения?
— Я узнал о женитьбе как о свершившемся факте.
— Наверно, для вас это был удар?
Филип не ответил.
— У вас не возникло чувство обиды?
— Отец волен был поступать, как ему вздумается.
— Можно ли считать ваши отношения с миссис Леонидис дружелюбными?
— Вполне.
— Вы в дружбе с ней?
— Мы очень редко встречаемся.
Старший инспектор переменил тему.
— Можете ли вы мне что-нибудь рассказать о мистере Лоренсе Брауне?
— Боюсь, что нет. Его нанимал мой отец.
— Да, но чтобы учить ваших детей, мистер Леонидис.
— Резонно. Сын мой перенес детский паралич, к счастью, в легкой форме, и мы решили не отдавать его в школу. Отец предложил, чтобы сына и мою младшую дочь Жозефину обучал домашний учитель. Выбор был в то время весьма ограничен, учитель должен был быть освобожден от военной службы. Рекомендации у этого молодого человека оказались удовлетворительными, отец и моя тетушка, на которой лежала забота о детях, были им довольны, и я дал согласие. Хочу добавить, что не могу предъявить никаких претензий к преподаванию — учитель он добросовестный и компетентный.
— Комната у него в той части дома, которая принадлежит вашему отцу?
— Да, там больше места.
— Не замечали ли вы когда-нибудь… мне неприятно об этом спрашивать… каких-либо знаков близости между ним и вашей мачехой?
— Я не имел случая заметить что-либо подобное.
— Не доходили ли до вас слухи и сплетни на эту тему?
— Я не имею обыкновения слушать сплетни, инспектор.
— Похвально, — отозвался инспектор Тавернер. — Стало быть, вы не видели ничего плохого, не слышали ничего плохого и ничего плохого не скажете[95].
— Если угодно, так, инспектор.
Старший инспектор Тавернер встал.
— Ну что ж, — сказал он, — благодарю вас, мистер Леонидис.
Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним.
— Уф, — проговорил Тавернер, — треска мороженая.
Глава 7
— А теперь, — продолжал он, — пойдем поговорим с миссис Филип. Магда Уэст — ее театральный псевдоним.
— Она хорошая актриса? — поинтересовался я. — Имя знакомое, как будто я видел ее в каких-то представлениях, но когда и где — не помню.
— Она из этих почти-звезд, — ответил Тавернер. — Выступала пару раз в главных ролях в Уэст-Энде[96], сделала себе имя в театрах с постоянным репертуаром, много играет в небольших интеллектуальных театриках и воскресных клубах. Мне думается, ее карьере помешало отсутствие необходимости зарабатывать себе на жизнь. Она имеет возможность привередничать, переходить с места на место, порой она финансирует спектакли, в которых ее привлекает определенная роль, как правило, самая неподходящая. В результате она очутилась скорее в любительском, чем в профессиональном классе. Нет, нет, не думайте, играет она превосходно, особенно в комедиях, но директора не очень ее жалуют — по их мнению, она слишком независима и к тому же склонна к интригам. Любит раздуть ссору, подлить масла в огонь. Не знаю уж, насколько это соответствует истине, но, в любом случае, среди своих коллег-актеров она не пользуется большой симпатией.
Из гостиной вышла София:
— Мама вас ждет, инспектор.
Я последовал за Тавернером в большую гостиную. Я не сразу узнал женщину, сидевшую на парчовом диванчике. Золотисто-каштановые волосы башней вздымались вверх в стиле эпохи Эдуарда[97], элегантного покроя темно-серый костюм, бледно-сиреневая в узкую складочку блузка, застегнутая на горле небольшой камеей[98]. Только сейчас я заметил очарование вздернутого носика. Она слегка напомнила мне Атену Сайлер[99], и невозможно было поверить, что это то же самое взбалмошное существо, которое я совсем недавно видел в персиковом неглиже.
— Инспектор Тавернер? — произнесла она. — Входите и, прошу вас, садитесь. Вы курите? Какое ужасное событие. Я пока никак не могу свыкнуться с ним.
Голос звучал тихо, ровно — голос человека, решившего во что бы то ни стало держать себя в руках.
— Скажите, пожалуйста, могу я чем-нибудь помочь?
— Спасибо, миссис Леонидис. Где вы находились, коша произошла трагедия?
— Я, должно быть, как раз ехала сюда из Лондона. Днем я завтракала с приятельницей в «Иве». Затем мы поехали на показ мод. Выпили с друзьями в «Баркли»[100], и я отправилась домой. Тут я застала страшную суматоху. Как оказалось, у моего свекра случился припадок, и он… умер. — Голос слегка дрогнул.
— Вы были привязаны к вашему свекру?
— Я его просто обо… — Голос зазвучал громче и пронзительнее. София чуть поправила уголок картины Дега. Голос Магды на несколько тонов упал. — Я очень любила его, — ответила она просто. — Мы все его любили. Он был так… добр к нам.
— Как вы ладили с миссис Леонидис?
— Мы редко виделись с Брендой.
— Отчего?
— Ну, у нас мало общего. Бедняжка Бренда. Ей, вероятно, иногда приходилось нелегко.