— Видели ли вы свекра?
— Нет. В последний раз я его видела накануне, мы пили с ним послеобеденный кофе.
— А в день смерти вы его видели?
— Нет. Я, правда, ходила на его половину, Роджеру показалось, что он оставил там свою трубку — очень ценную вещь. Но, как выяснилось, он оставил ее на столике в коридоре, так что мне не пришлось беспокоить свекра. Он часто ложился около шести вздремнуть.
— Когда вы услыхали о том, что он заболел?
— Бренда прибежала и сказала. Примерно в половине седьмого.
Вопросы эти, как я знал, ничего не значили, но я видел, с каким пристальным вниманием изучает инспектор Тавернер эту женщину. Он задал ей несколько вопросов о характере ее работы в институте. Она объяснила, что работа связана с радиационным эффектом атомного распада.
— Значит, вы работаете над атомной бомбой?
— Нет, в моей работе нет ничего разрушительного. Институт проводит эксперименты по терапевтическому воздействию частиц на организм человека.
Тавернер наконец встал и изъявил желание познакомиться с этой частью дома. Она как будто слегка удивилась, но вполне охотно провела их по всей квартире. Спальня с двумя односпальными кроватями под белыми покрывалами и лишь самые необходимые туалетные принадлежности снова напомнили мне больницу или монашескую келью. Ванная тоже выглядела аскетично — не было тут ни роскошного оборудования, ни общепринятой коллекции косметики. Пустая кухня блистала чистотой и содержала лишь множество полезных приспособлений, экономящих хозяйский труд. Наконец мы подошли к двери, которую Клеменси отворила со словами: «Это личная комната мужа».
— Входите, — окликнул нас Роджер. — Входите.
Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно разбросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет[102], военные акварельные наброски пустынь, минаретов[103], а также парусники и прочая морская тематика. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.
Роджер неловкими руками достал что-то из стеклянного шкапчика и разлил по стаканам, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.
— У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.
Инспектор от выпивки отказался.
— Вы должны меня извинить, — продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову. — Я не мог совладать с собой.
Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.
— Редкая женщина, — сказал он. — Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно — великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею Она пережила тяжелый период — ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек — прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии[104], если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать — еще шла война. Она и сейчас испытывает потребность в работе. Клеменси чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.
Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?
— За мной прибежала Бренда. Она сказала, что у отца какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал — фокусы? Господи, ну и словечко мне подвернулось.
С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.
— Уф! — с облегчением вздохнул Тавернер. — Какой контраст по сравнению с другим братцем. — И добавил без особой последовательности: — Занятно, как много комнаты говорят об их обитателях.
Я согласился с ним, и он продолжал:
— И еще занятно, как люди подбирают себе пару.
Я не совсем понял, кого он имел в виду — Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее, оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.
— Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? — сказал Тавернер. — Так, сразу, на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.
И опять я согласился с ним.
— Правда, не думаю, — добавил я, — что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?
— Крайне редко, — отозвался Тавернер. — Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, Бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.
Глава 8
Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.
— Хотите видеть хозяйку?
— Да, пожалуйста.
Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.
Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном[105] веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд — и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке[106], с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо на меня.
— Это он самый и есть, — проговорил инспектор Тавернер. — Писал художник Огастес Джон[107]. Личность, ничего не скажешь.
— Да, — пробормотал я, сознавая, что этот односложный ответ не отражает моих впечатлений.
Теперь я понял, что имела в виду Эдит де Хэвиленд, говоря, что в доме без него пусто. Это был тот самый человечек, который построил кривой домишко, и теперь без него домишко утратил свой смысл.
— А вон его первая жена, портрет кисти Сарджента[108].
Я вгляделся в картину, висевшую в простенке между окнами. Сарджент, как и на многих своих портретах, обошелся с оригиналом довольно жестоко. Удлиненное лицо было, на мой взгляд, чрезмерно вытянутым и даже немного, что называется, лошадиным, хотя и чувствовалось, что художник при этом соблюдал верность натуре. Типичная английская леди, представительница сугубо провинциального бомонда. Красивое лицо, но безжизненное. Неподходящая жена для маленького энергичного деспота, ухмыляющегося с портрета над камином.
Дверь открылась, и вошел сержант Лэм.
— Слуг я опросил как мог, сэр, — доложил он. — Но без успеха.
Тавернер вздохнул.
Сержант Лэм достал записную книжку и уселся в дальнем конце комнаты, чтобы не мешать.
Дверь снова отворилась, и появилась вторая жена Аристида Леонидиса.
Черное из очень дорогой ткани просторное платье с закрытым воротом и длинными, до запястий рукавами, окутывало ее всю. Она двигалась с ленивой грацией, и траур ей безусловно шел. Лицо было хорошенькое, но пресное. Довольно густые каштановые волосы были уложены чересчур затейливо. Она напудрила и нарумянила лицо и накрасила губы, но видно было, что она недавно плакала. На шее у нее белела нитка очень крупного жемчуга, на одной руке — кольцо с большим изумрудом, на другой — кольцо с громадным рубином.
И еще одно я заметил: она выглядела испуганной.
— Доброе утро, миссис Леонидис, — непринужденным тоном приветствовал ее Тавернер. — Простите, что опять беспокою вас.
Она ответила невыразительным голосом:
— Наверно, этого не избежать.
— Должен вам сказать, миссис Леонидис, что, если вы хотите пригласить вашего поверенного, это ваше право.
Не знаю, дошло ли до нее все значение этих слов. По-видимому, нет. Она надулась и сказала капризным тоном:
— Мне не нравится мистер Гейтс кил. Не надо его мне.
— Вы можете пригласить собственного адвоката, миссис Леонидис.
— Да? Не люблю я этих адвокатов. Только голову задуривают.
— Вы вольны решать сами. — Тавернер изобразил любезную улыбку. — В таком случае, приступим?
Сержант Лэм послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на диван лицом к Тавернеру.
— Вы что-нибудь выяснили? — спросила она.
Я заметил, что пальцы ее нервно скручивают и раскручивают складку шифонового платья.
— Сейчас мы уже со всей определенностью можем утверждать, что ваш муж умер в результате отравления эзерином.