Но у нее была еще и чисто человеческая сторона — и мне она была понятна, а семье Леонидис нет. Они и сейчас, и всегда были богаты и хорошо устроены в жизни. Они не имели представления о соблазнах, искушающих обездоленного. Бренда Леонидис мечтала о богатстве, о красивых вещах и защищенности — и о своем доме. Она утверждала, что в обмен на все это она сделала счастливым своего старого мужа. Я сочувствовал ей. Во всяком случае, сочувствовал, пока говорил с ней… А сейчас? Осталась ли мера сочувствия прежней?
Две стороны проблемы — разные точки зрения, — какая из них правильна, какая…
Предыдущей ночью я спал очень мало. Встал я рано, чтобы сопровождать Тавернера. И теперь в теплой, пропитанной ароматом цветов гостиной Магды Леонидис тело мое расслабилось, утонуло в мягких объятиях большого кресла, глаза закрылись…
Я размышлял о Бренде, о Софии, о портрете старика, мысли мои подернулись приятной дымкой…
Я уснул.
Глава 10
Пробуждение происходило так постепенно, что я не сразу понял, что спал.
Сперва я ощутил аромат цветов. Перед моими глазами маячило какое-то белесое пятно. Лишь по прошествии нескольких секунд я сообразил, что смотрю на чье-то лицо — лицо висело в воздухе на расстоянии полуметра от меня. По мере того как ко мне возвращалось сознание, зрение тоже прояснялось. Висящее перед моими глазами лицо не утратило своих гоблинских[111] черт — круглое, выпуклый лоб, зачесанные назад волосы, маленькие, как бусинки, черные глазки. Но теперь оно соединялось с телом — маленьким и тощеньким. Бусинки пристально разглядывали меня.
— Привет, — сказало существо.
— Привет, — ответил я, моргая.
— Я — Жозефина.
Я и сам уже об этом догадался. Сестре Софии, Жозефине, было, как я решил, лет одиннадцать — двенадцать. Невероятно уродливая девочка и очень похожая на своего деда. Не исключено также, что она унаследовала и его умственные способности.
— Вы — жених Софии.
Я признал правильность этого утверждения.
— Но явились вы сюда вместе со старшим инспектором Тавернером. Почему?
— Он мой знакомый.
— Да? Мне он не нравится. Я ему ничего не расскажу.
— Не расскажешь — чего?
— Того, что знаю. Я много чего знаю. Я люблю разузнавать про людей.
Она уселась на ручку кресла, продолжая меня разглядывать. Мне стало не по себе.
— Дедушку ведь убили. Это вам уже известно?
— Да, — кивнул я. — Известно.
— Его отравили. Э-зе-рином. — Она старательно выговорила слово. — Интересно, правда?
— Можно сказать и так.
— Нам с Юстесом очень интересно. Мы любим детективные истории. Мне всегда хотелось быть сыщиком. Теперь я сыщик. Я собираю улики.
В этом ребенке было и впрямь что-то дьявольское.
Она возобновила атаку.
— Человек, который пришел со старшим инспектором, тоже ведь сыщик? В книгах пишут, что переодетого сыщика всегда можно узнать по сапогам. А этот носит замшевые ботинки.
— Старые порядки меняются.
Жозефина истолковала мое замечание по-своему.
— Да, — сказала она, — теперь нас ждут большие перемены. Мы переедем в Лондон, будем жить на набережной Виктории. Маме давно этого хотелось. Она будет довольна. Папа тоже, я думаю, не будет возражать, раз книги переедут вместе с ним. Раньше он не мог себе этого позволить. Он потерял кучу денег на «Иезавели»[112].
— На Иезавели? — переспросил я.
— Да. Вы ее не видели?
— A-а, это пьеса? Нет, не видел. Я жил за границей.
— Она недолго шла. Честно говоря, она полностью провалилась. По-моему, маме абсолютно не подходит роль Иезавели, а вы как думаете?
Я подвел итог своим впечатлениям о Магде. Ни в персикового цвета неглиже, ни в сшитом на заказ дорогом костюме она не вызывала ассоциации с Иезавелью, но я готов был поверить, что существуют и другие Магды, которых я еще не видел.
— Возможно, и не очень подходит, — осторожно ответил я.
— Дедушка с самого начала говорил, что пьеса провалится. Он говорил, что не станет вкладывать деньги в постановку всяких исторических религиозных пьес. Он говорил, что кассового успеха она иметь не будет. Но мама ужасно была увлечена. Мне-то пьеса, в общем, не очень понравилась. Совсем непохоже на ту историю из Библии. У мамы Иезавель была совсем не такая скверная. Горячая патриотка и даже симпатичная. Скучища несусветная. В конце, правда, все исправилось — ее выбросили из окна. Но псов не было, и ее не сожрали. Жалко, правда? Мне как раз больше всего нравится место, где ее сжирают псы. Мама говорит, что на сцену собак не выпустишь, а мне все-таки непонятно — почему. Можно ведь взять дрессированных собак. — Жозефина с чувством продекламировала: — «…И не нашли от нее ничего, кроме кистей рук»[113]. А отчего они не съели кисти рук?
— Понятия не имею.
— Кто бы подумал, что собаки так разборчивы. Наши так совсем неразборчивы. Едят все что попало.
Жозефина еще несколько минут размышляла над этой библейской загадкой.
— Жалко, что пьеса провалилась, — заметил я.
— Да, мама жутко расстроилась. Рецензии в газетах были просто кошмарные. Когда она их прочитала, она стала плакать, плакала весь день и бросила поднос с завтраком Глэдис. Глэдис отказалась от места. Очень было весело.
— Я вижу, ты любишь драму, Жозефина, — заметил я.
— Вскрытие делали, — продолжала Жозефина, — чтобы узнать, из-за чего дедушка умер. Для полиции это ЧП, но, по-моему, от этих букв только путаница. ЧП еще значит «член парламента», правда? И еще «Чистопородный поросенок», — добавила она задумчиво.
— Тебе жаль дедушку? — спросил я.
— Не особенно. Я его не очень любила. Он мне не позволил учиться на балерину.
— А тебе хотелось стать балериной?
— Да, и мама тоже хотела, чтобы я занималась, и папа был не против, но дедушка сказал, что из меня проку не будет.
Она соскочила с ручки кресла на пол, скинула туфли и попыталась встать на носки, или, как это говорится на профессиональном языке, — на пуанты.
— Надевают, конечно, специальные туфли, — объяснила она, — и все равно на концах пальцев иногда бывают жуткие нарывы. — Она снова влезла в туфли и спросила небрежным тоном: — Нравится вам наш дом?
— Скорее, нет.
— Наверно, его теперь продадут. Если только Бренда не останется в нем жить. Да и дядя Роджер с тетей Клеменси теперь, наверно, не уедут.
— А они собирались уехать? — Во мне проснулось любопытство.
— Да, они должны были уехать во вторник. Куда-то за границу, на самолете. Тетя Клеменси купила новый чемодан, знаете — такие легкие как пух.
— А я и не слыхал, что они хотели ехать за границу.
— Да, никто не знал. Это был секрет. Они договорились никому до отъезда не говорить и собирались оставить дедушке записку. Но, конечно, не прикалывать к подушечке для иголок. Так только в старомодных романах делают жены, когда уходят от мужей. Сейчас это выглядело бы глупо, подушечек для иголок теперь ни у кош нет.
— Да, разумеется. Жозефина, а ты не знаешь, почему дядя Роджер хотел… уехать?
Девочка бросила на меня искоса хитрый взгляд:
— Знаю. Это имеет отношение к фирме дяди Роджера в Лондоне. Я не уверена, но думаю, он что-то прикарманил.
— Откуда ты это взяла?
Жозефина подошла поближе и засопела мне прямо в лицо.
— В тот день, когда дедушку отравили, дядя Роджер долго-предолго сидел с ним взаперти. Они говорили, говорили… Дядя Роджер все повторял, что он всегда был никчемный и подвел дедушку и что дело не в самих деньгах, а в сознании, что он оказался недостоин дедушкиного доверия. Он был в жутком состоянии.
Я глядел на Жозефину, и меня обуревали смешанные чувства.
— Жозефина, — сказал я, — тебе никогда не говорили, что подслушивать под дверью нехорошо?
Жозефина энергично закивала:
— Конечно, говорили. Но ведь если хочешь что-то узнать, приходится подслушивать. Спорим, что старший инспектор Тавернер тоже подслушивает. Вы не думаете?
Я представил себе эту картину. Жозефина запальчиво продолжала:
— И во всяком случае, тот, который в замшевых ботинках, точно подслушивает. Они роются в чужих столах, читают чужие письма и разузнают чужие секреты. Но только они очень глупые! Они не знают, где искать!
Жозефина говорила все это с чувством собственного превосходства. А я был так недогадлив, что пропустил намек мимо ушей. Малоприятная девочка продолжала:
— Мы с Юстесом много чего знаем, но я знаю больше, чем он. И ему не скажу. Он говорит, будто женщина не может стать сыщиком. А я говорю, может. Я все запишу в записную книжку, а потом, когда полиция окончательно встанет в тупик, я явлюсь и скажу: «Я вам открою, кто убийца».
— Ты читаешь много детективов, Жозефина?
— Горы.
— Ты, очевидно, думаешь, что знаешь, кто убил дедушку?
— Да, думаю. Но мне не хватает еще нескольких деталей. — Помолчав, она добавила: — Старший инспектор Тавернер считает, что дедушку убила Бренда, верно? Или Бренда с Лоренсом вместе, потому что они влюблены друг в друга.
— Ты не должна говорить таких вещей, Жозефина.
— Почему? Они же влюблены.
— Не тебе об этом судить.
— Почему? Они пишут друг другу любовные письма.
— Жозефина! Откуда ты это знаешь?
— Я читала. Ужас какие сентиментальные. Но Лоренс такой и есть. Струсил и на войну не пошел. Сидел в подвалах и топил котлы. Когда над нами пролетали самолеты и снаряды, он весь ужасно бледнел, прямо зеленый делался. Нас с Юстесом это очень смешило.
Не знаю, что бы я на это сказал, но в эту минуту к дому подъехала машина. В мгновение ока Жозефина очутилась у окна и прижала курносый нос к стеклу.
— Кто там? — спросил я.
— Мистер Гейтскил, дедушкин адвокат. Наверно, насчет завещания.
И ока в возбуждении выбежала из комнаты, очевидно, чтобы возобновить свою сыщицкую деятельность.