— О чем вы подумали, сэр? — осведомился Тавернер.
Отец задумчиво проговорил:
— Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа.
— Гм, — отозвался Тавернер. — Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно.
— А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса?
Тавернер досадливо вздохнул.
— Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая — мисс де Хэвиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания.
Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или, по крайней мере, право на пожизненное владение.
— Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?
— Да. Если тут проделан какой-то трюк — то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.
Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело под неверным углом зрения.
Глава 12
После ухода Тавернера какое-то время мы с отцом растерянно молчали. Затем я спросил:
— Отец, убийцы — какие они?
Мой старик задумчиво устремил на меня взгляд. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:
— Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.
Меня всегда интересовали — конечно, из чистой любознательности, наиболее эффектные случаи, попадавшие в отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь — о чем гораздо раньше меня догадалась София — убийство вторглось и в мою жизнь.
Отец продолжал:
— Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с этой кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на свой опыт?
— Да, именно так, — ответил я.
Отец нарисовал пальцем кружок на своем столе.
— Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, — по лицу его скользнула невеселая улыбка, — вполне славные ребята.
Вид у меня, вероятно, был озадаченный.
— Да, да, вполне, — повторил он. — Обыкновенные славные ребята вроде нас с тобой — или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство — преступление любительское. Я, разумеется, говорю не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто для этих славных заурядных ребят убийство — эпизод чисто случайный. Один очутился в трудном положении, другой чего-то страстно желал — деньги или женщину, — и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что все внимание взрослых сосредоточено теперь на младшем брате или сестре, а не на них. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. Однако по мере взросления они уже начинают чувствовать, что это — табу. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Да, они знают, что вообще-то убивать нельзя, но это знание чисто рассудочное, не затрагивающее их души. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина[120]. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство — зло, но их это не заботит. Для них оно необходимость — жертва «сама напросилась», и это был «единственный выход».
— А не думаешь ли ты, — сказал я, — что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно — может ли это быть причиной?
— Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. — Отец с любопытством посмотрел на меня. — Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.
Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу, среди нормальных и приятных с виду людей?
— Да, именно так.
— Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать… Знаешь, — продолжал он после некоторой паузы, — если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.
— Тщеславие?
— Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, — добавил он. — Убийца жаждет общения.
— Общения?
— Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать версии — словом, все время к ней возвращаться.
На твоем месте, Чарлз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда, побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, вовсе необязательно, что у тебя что-то получится. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, тебе удастся заметить чье-то отличие. Тот, кому есть, что скрывать, должен по возможности молчать. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали — называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарлз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто, и тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая таится в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.
— Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, — заметил он. — В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но совладать с двумя удается редко кому. Наследственность — занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хэвилендов и беспринципность — назовем так — Леонидисов. В де Хэвилендах ничего крамольного нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты — безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?
Это был новый для меня ракурс.
— Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, — посоветовал отец. — Явление слишком сложное, да и каверзное. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. — И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: — Не забывай о девочке.
— О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?
— Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.
Я непонимающе взглянул на него.
— Ну что же тут, Чарлз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.
— Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер — мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.
— Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы лично всегда полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка — рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что ома ничего не знает. Это ее подстегнет. — Он добавил: — Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.
Глава 13
Я ехал в кривой домишко — как я про себя его называл — с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоренс Браун писали друг другу любовные письма.
В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме — в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. Ну а если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений в адрес женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Кстати, ведь Бренда сказала, что у Жозефины «не все винтики на месте».