Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… и в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, так и не узнаем, кто убил старика Леонидиса.
Я вдруг вспомнил, что хотел задать Софии один вопрос.
— Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?
— Я понимаю, куда ты клонишь, Чарлз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.
— Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…
— Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе — он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина — она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода — спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Понятно?»
София сделала небольшую паузу, а затем сказала:
— И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?
Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе могилу. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и весьма доступный способ убийства был предложен самой жертвой.
Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:
— Да, все это чудовищно, тебе ведь тоже так кажется?
— Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?
— На какие?
— Что ты была права — это не Бренда. Она не могла так рисковать, она знала, что вы все слышали слова твоего деда.
— Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.
— Но не настолько, чтобы не сориентироваться в данном случае, — возразил я. — Her, Бренда это не могла сделать.
София отодвинулась от меня.
— Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? — сказала она.
Что должен был я ответить на это? Что я не могу… просто не могу ей твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».
Почему я не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом траурном платье… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя вернулась из моечной. Не знаю, как почувствовала она напряженность, возникшую между нами…
— Опять про убийство и всякие страсти, — сказала она неодобрительно. — Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается — это их забота, не ваша.
— Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?..
— Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта — все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители…
— Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю кого-то отравить?
— Я не говорю, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты.
Няня с довольным видом тряхнула головой.
— С чего это вдруг коммунистам убивать моего деда?
— Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как та вавилонская блудница. И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной.
Мы с Софией рассмеялись.
— Узнаю добрую старую протестантку[123], — сказал я.
— Да, похожа. Ну, а теперь, Чарлз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно.
— Наверное, мне лучше не встревать.
— Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас.
— А о чем идет речь?
— О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его.
— Я в общем-то и не думал, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси.
— Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси наплевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем.
Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взгляды разом обратились к нам.
Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло — холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси — большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела неестественно прямо и, сжав губы, энергично вязала.
Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстес. Как будто они сошли с картины Гейнсборо[124]. Они сидели рядом на диване — темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня Трех Фронтонов, в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.
При виде нас Филип нахмурился.
— Прости меня, София, — сказал он, — но сейчас мы обсуждаем сугубо семейные дела.
Спицы мисс де Хэвиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном:
— Мы с Чарлзом намерены пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал.
Роджер соскочил со своего пуфа.
— А почему бы и нет? — воскликнул он. — Я тебе все время твержу, Филип, что скрывать это не имеет смысла. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, — он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, — вы-то, уж во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде.
— Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? — неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. — Я так и не знаю. Там что, столы? Конторки? Стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон?
— Мама, умерь любопытство, — сказала София. — Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, что она очень недостоверна.
— Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон» безусловно психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит?
— Вы были утром в Скотленд-Ярде? — резко спросил меня Филип. — Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец…
Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку.
Клеменси пододвинула мне стул.
— Садитесь, — сказала она.
Я поблагодарил и сел.
— Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважить желание Аристида, — сказала мисс де Хэвиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. — Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер.
Роджер снова начал неистово теребить волосы.
— Нет, тетя Эдит. Ни за что!
— Я бы рад был сказать то же самое, — заявил Филип, — но приходится учитывать все обстоятельства…
— Фил, дорогой, разве ты не понимаешь, я ни одного пенса ни от кого не возьму.
— Правильно, Роджер, — поддержала его Клеменси.
— В любом случае, Эдит, он получит свою долю, когда с завещанием все уладится, — сказала Магда.
— Разве они успеют вовремя все оформить? — спросил Юстес.
— Это не твоего ума дело, Юстес, — сказал Филип.
— Мальчик совершенно прав, — воскликнул Роджер. — Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем.
В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение.
— На самом деле тут и обсуждать нечего, — заметила Клеменси.
— Да и вообще, какое это все имеет значение? — сказал Роджер.
Филип поджал губы.
— Я-то думал, что это имеет большое значение, — сказал он.
— Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет. Нет. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела.
Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа.
— Мы только пытаемся тебе помочь, — сказал он сухо.
— Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен.
— Я полагаю, что мог бы дать тебе некую сумму. Правда, стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды — тоже… Но все же я…
— О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь дать никаких денег, — тут же прервала его Магда. — Смешно даже говорить об этом. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям.
— Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить, — закричал Роджер. — Я уже охрип, повторяя это. Я доволен, что все решится само собой.
— Но это вопрос престижа, — сказал Филип. — Отцовского, нашего…
— Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении.
Филип пристально посмотрел на брата.
— Оно и видно, — сказал он.
Эдит де Хэвиленд поднялась с кресла.