Глава 16
Мой Старик тогда сказал: «Старайся побольше вовлекать их в разговор…»
На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало.
Эдит де Хэвиленд говорила со мной — более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда — для нее я был не более чем зритель на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Нет… никаких.
Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери… И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хэвиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?
Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг — в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Тривиальный мотив — убийство по финансовым соображениям — никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставлявшие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как во время войны разбомбило его дом. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер — любимец отца. И не могла ли в его воспаленный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход — смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги — он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом — мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решится на убийство?
Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Чем я, собственно, занимаюсь? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.
А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг — у нее возникло мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды — неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».
Знала ли Эдит де Хэвиленд, — или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?
И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоренс и Бренда главные, на кого падает подозрение».
Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…
Но вся семья могла ошибаться. Все-таки это могли быть Лоренс и Бренда.
Или только Лоренс, а не Бренд а…
Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.
Я в последний раз приложил ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать, с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоренсом Брауном.
Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать кривой домишко, я тоже хотел найти не явные доказательства, а доказательства, которые бы устраивали меня.
Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоренса в классной комнате, где он занимается с Юстесом и Жозефиной.
Я остановился на лестничной площадке перед дверью Бренды. Я колебался: что лучше — позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это не личные покои Бренды, а просто часть дома Леонидисов, которую я еще не видел.
Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.
Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с не меньшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проникнуть в ванную.
Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов: небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, — словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка медицинского спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» там было всего одна или две таблетки для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе под рукой убийцы…
Я мог сделать с пузырьками все что угодно, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь.
Ничего нового я, конечно, не открыл, но понял, насколько трудная задача стояла перед полицией.
Только виновный мог пролить свет на то, как все было.
«Запугайте их, — сказал мне Тавернер. — Выгоните из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо им все время мозолить глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек начнет нервничать и поведет себя активно — тут-то мы его и заграбастаем».
Но пока что преступник никак не реагировал на мое «запугивание».
Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору — слева от меня была столовая, справа — спальня Бренды и ее личная ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хэвиленд — она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой.
Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоренса Брауна, за ней снова лестница — короткий марш вниз в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился чуть более громкий, чем обычно, голос Лоренса Брауна.
Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна — я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать.
Шел урок истории, тема — Директория во Франции[130]. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление: Лоренс Браун оказался великолепным учителем!
Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром пробуждать интерес и воображение своих учеников. Трагедия Термидора[131], декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера[132], блестящий Баррас[133], хитрый Фуше[134] и, наконец, Наполеон[135], полуголодный молодой лейтенант артиллерии, все это оживало, обретало реальные черты в его изложении.
Вдруг Лоренс остановился и стал задавать вопросы Юстесу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстес не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье, несомненно унаследованное от отца.
Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстес и Жозефина.
— Хелло! — приветствовал я их.
Юстес с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:
— Вам что-нибудь надо?
Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.
— Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, — соврал я не слишком убедительно.
— Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Раньше она и была детской. До сих пор игрушки повсюду.
Юстес придержал дверь, пока я входил.
Лоренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.