— Вы напугали его, — сказал Юстес. — Он очень пугливый.
— Тебе он нравится?
— В общем, да. Жуткий недотепа, правда.
— Он неплохой учитель?
— Да. В сущности говоря, с ним очень даже интересно. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой[136]писал стихи, Анне Болейн[137], естественно. Весьма недурные, кстати.
Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк»[138], Чосер[139], политическая подоплека крестовых походов[140], средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстеса факт, как запрет Оливера Кромвеля[141] на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера в Юстесе скрывались незаурядные способности и любознательность.
Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием — она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.
— Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.
— Но у вас ведь разная программа обучения?
— Это-то да. Она, конечно, не занимается математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя и у девчонки один и тот же учитель?
Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.
— Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то тайком записывает в черной книжечке — хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка, и больше ничего, — снисходительно заключил Юстес. — Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права: чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.
— И ты не будешь скучать без нее?
— Скучать без двенадцатилетней девчонки? — Юстес смерил меня высокомерным взглядом. — Нет, естественно. И вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет этих олухов-драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси еще ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. С тех пор, как София приехала, стало вроде повеселее, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тетки или даже в сестры… чувствуешь себя жутким ослом!
Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверх-уязвимость в возрасте Юстеса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то не соответствуют общепринятым стандартам.
— Ну а что дед? — спросил я. — Ты его любил?
Загадочное выражение промелькнуло на лице Юстеса.
— Дед был определенно антисоциален, — сказал он.
— В каком смысле?
— Ни о чем, кроме как о выгодных сделках, он думать не мог. Лоренс говорит, что это в основе своей плохо. Он был большой индивидуалист. И все это неизбежно должно уйти как социальное явление, вам не кажется?
— Вот он и ушел, — сказал я с жестокой прямотой.
— Ну и хорошо. Не думайте, что я такой бессердечный, но в таком возрасте уже невозможно получать удовольствие от жизни.
— По-твоему, он не получал?
— Я считаю, что нет. В любом случае ему было пора уйти… Он…
Юстес умолк, так как в классную комнату вернулся Лоренс Браун.
Он стал переставлять книги, но мне показалось, что краешком глаза он следит за мной.
Поглядев на ручные часы, Лоренс сказал:
— Я жду тебя здесь ровно в одиннадцать, Юстес. Не опаздывай. Мы и так потеряли много времени за последние дни.
— О кей, сэр.
Юстес не спеша направился к двери и насвистывая вышел из комнаты.
Лоренс Браун снова бросил на меня испытующий взгляд, затем облизнул губы. Я не сомневался, что он вернулся в классную комнату специально для того, чтобы поговорить со мной.
Он перетасовал книги еще раз, делая вид, что усиленно ищет какое-то нужное ему издание, и только потом заговорил.
— Как… Как там у них подвигается? — спросил он.
— У них?
— У полиции.
Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке.
— Они меня в свои дела не посвящают.
— Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара…
— Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты.
Я нарочно сказал это многозначительным тоном.
— Значит, вы не знаете, как… что… если… — Голос его окончательно куда-то исчез. — Они не собираются производить арест, вы не знаете?
— Нет, насколько мне известно. Но точно я сказать не берусь.
«Выгоняйте их из нор, — снова припомнил я наказ инспектора Тавернера. — Запугивайте их». Лоренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган.
Он заговорил торопливо, срывающимся голосом:
— Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы, не имеющие никакого отношения к делу.
Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать.
— Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было ужасно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям так думать. Но все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие чудовищные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор.
— Заговор? Любопытно.
Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоренс.
— Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают.
У него начали дрожать руки.
— И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учителишка, всего лишь жалкий трус, отказавшийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести!
Я ничего не ответил.
— Ну хорошо, а что такого, если я боялся? — выкрикнул он. — Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. А где гарантия, что перед тобой нацист? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике… его просто призвали на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Да, именно так — война аморальна!
Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что этим добьюсь большего, чем если стану ему возражать или соглашаться с ним. Лоренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.
— Они всегда надо мной смеялись. — Голос его задрожал. — У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «И зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться — все равно ничего путного не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, все сделал так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.
— А что вы скажете о миссис Леонидис?
Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь.
— Миссис Леонидис ангел, — пробормотал он. — Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только этот дубина инспектор.
— У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами.
— Невыносимый болван! — сказал сердито Лоренс Браун.
Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах.
Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась так внезапно, словно черт в старинной пантомиме[142]. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина.
— Где ты была, Жозефина?
— На чердаке.
Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек наверх вели в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды.
— Что ты там делала?
— Занималась расследованием, — отрезала она сухо.
— Что можно расследовать в чулане, где одни баки?
Она, однако, уклонилась от ответа и только сказала:
— Пойду умоюсь.
— Не помешало бы, — согласился я.
Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова.
— По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? — заявила она.