Письмо гласило:
«Дорогой Гейтскил,
Вы удивитесь, получив это послание, и, очевидно, будете оскорблены, но у меня есть свои причины для такого поведения, которое вам может показаться излишне скрытным. Я очень давно уверовал в личность. В семье (это я сам наблюдал еще мальчиком и никогда об этом не забывал) обязательно имеется кто-то один с сильным характером, и на него падает забота о домочадцах и все связанные с этим тяготы. В моей семье таким человеком был я. Я приехал в Лондон и вскоре там обосновался, стал поддерживать мать и престарелых дедушку с бабушкой в Смирне, затем я вырвал одного из братьев из лап правосудия, сестру от пут неудачного брака. Богу было угодно даровать мне долгую жизнь, и поэтому я мог заботиться о моих собственных детях и об их детях. Многих забрала у меня смерть, остальные, и я несказанно этому рад, живут под моей крышей. Когда я умру, бремя должно лечь на чьи-то другие плечи. Я долго раздумывал, не разделить ли мое имущество поровну, насколько это возможно, между всеми дорогими мне людьми — но если бы я так посту тег, я не добился бы истинного равенства. Люди не рождаются равными, и для того, чтобы исправить естественное неравенство, заложенное в Природе, необходимо восстановить равновесие. Иными словами, кто-то должен стать моим преемником, взвалить на себя бремя ответственности за всех остальных членов семьи. Тщательно поразмыслив, я пришел к выводу, что ответственность эту не может взять на себя ни один из моих сыновей. Мой горячо любимый сын Роджер лишен всякой деловой сметки. Он милейшая душа, но слишком импульсивен для того, чтобы вынести трезвое суждение. Мой сын Филип слишком в себе не уверен — он способен только прятаться от жизни. Юстес, мой внук, еще очень молод, но мне кажется, что ему недостает здравого смысла и взвешенности. Он вялый, легко поддается любым влияниям. И только моя внучка София, как мне представляется, обладает всеми требуемыми качествами: у нее есть ум, здравомыслие, смелость, честность, непредвзятость мнений и, как мне кажется, душевная щедрость. Ей я вверяю заботу о благополучии семьи, а также о благополучии добрейшей моей золовки Эдит де Хэвиленд, которой я бесконечно благодарен за ее многолетнюю преданность семье.
Это объясняет происхождение данного документа. Но что мне будет трудно вам объяснить — это обман, к которому я прибегнул. Я решил не заводить разговоров о том, как я распорядился своими деньгами, и я еще раньше не намеревался оповещать семью о том, что София будет моей наследницей. Поскольку на имя обоих своих сыновей я отказал значительную часть своего состояния, я не считаю, что мои завещательные вклады поставят их в унизительное положение.
Для того чтобы не возбуждать любопытства и подозрений, я просил вас составить завещание. Это завещание я и прочел вслух своему семейству, которое я собрал для этой цели. Я положил этот документ на стол, накрыл сверху промокательной бумагой, а затем велел позвать двух слуг. Когда они пришли, я слегка сдвинул промокательную бумагу вверх, оставив открытым низ документа, затем поставил свою подпись и просил их сделать то же самое. Вряд ли мне нужно вам говорить, что подписали мы с ними завещание, которое здесь приложено, а не то, которое составили вы и которое я прочел вслух.
Я не надеюсь, что вы поймете, что именно заставило меня проделать этот фокус. Я просто прошу простить меня за то, что я держал вас в неведении. Старики иногда любят иметь свои маленькие секреты.
Спасибо вам, дорогой друг, за усердие, с каким вы всегда вели мои дела. Передайте нежный привет Софии и попросите ее заботиться как можно лучше о нашей семье и защищать ее от бед.
Я с великим интересом прочел этот удивительный документ.
— Поразительно, — только и мог я сказать.
Гейтскил поднялся с кресла.
— Более чем поразительно, — отозвался он и добавил: — Я хочу еще раз повторить, что мой друг мистер Леонидис мог бы мне доверять больше.
— Вы ошибаетесь, — сказал отец. — Он был ловкий фокусник по природе. Ему, как мне кажется, доставляло большое удовольствие обвести человека вокруг пальца.
— Вы совершенно правы, сэр, — с жаром поддержал отца старший инспектор Тавернер. — Второго такого фокусника не сыскать!
Несмотря на убежденность, с какой было это сказано, Гейтскил удалился, так и не сменив гнев на милость. Его профессиональная гордость была уязвлена до самой глубины.
— Крепко же его задело, — сказал Тавернер. — Очень почтенная фирма «Гейтскил, Колэм и Гейтскил», репутация безупречная. Когда старый Леонидис затевал какую-нибудь сомнительную сделку, он никогда к ним не обращался, у него было полдюжины разных адвокатских фирм, они и занимались его делами. Он был пройдоха из пройдох.
— И вершина — это завещание, — сказал отец.
— Какие мы были дураки — не догадаться, что единственный, кто мог проделать этот трюк, был сам старик Леонидис. Нам в голову не приходило, что он мог такое выкинуть, — сказал Тавернер.
Я вспомнил высокомерную улыбку Жозефины, и ее слова: «Полицейские такие глупые».
Но Жозефины не было, когда подписывали завещание. И даже если она подслушивала под дверью (что я охотно допускал), вряд ли она могла догадаться, что делает дед. Но с чего тогда этот высокомерный тон? Что она знала? Что позволило ей назвать полицию глупой? Или это снова желание порисоваться?
Меня поразила наступившая вдруг тишина. Я взглянул на отца — оба они, и он и Тавернер, пристально следили за мной. Не знаю, что в их поведении вызвало у меня раздражение и заставило выкрикнуть с вызовом:
— София ничего об этом не знала! Абсолютно ничего!
— Нет?! — сказал отец.
Я так и не понял, было ли это подтверждение или сомнение.
— Она будет потрясена!
— Да?
— Потрясена, не сомневаюсь.
Мы снова замолчали. И вдруг с какой-то неожиданной резкостью на столе у отца зазвонил телефон.
Он снял трубку.
— Слушаю. — И, выслушав сообщение телефонистки, сказал: — Соедините меня с ней.
Он взглянул на меня.
— Твоя девушка, — сказал он. — Хочет поговорить с нами. Притом срочно.
Я взял у него трубку.
— София?
— Чарлз? Это ты? Теперь Жозефина. — Голос чуть дрогнул.
— Что с Жозефиной?
— Ее ударили по голове. Сотрясение. Она… в плохом состоянии… Говорят, может даже не поправиться…
Я повернулся к моим собеседникам:
— Жозефину стукнули по голове.
Отец взял у меня трубку.
— Я же говорил, не спускай глаз с этого ребенка! — сказал он гневно.
Глава 18
Буквально через несколько минут мы с Тавернером в полицейской машине мчались в направлении Суинли Дин.
Я вспомнил, как Жозефина появилась из-за баков, ее небрежно брошенную фразу о том, что «настало время для второго убийства». Бедный ребенок! Ей в голову не приходило, что она сама может стать жертвой «второго убийства».
Я полностью признал справедливость отцовских обвинений. Безусловно, я должен был следить за Жозефиной. Хотя ни у Тавернера, ни у меня не было пока никакого реального ключа к разгадке тайны — кто же отравил старого Леонидиса, но вполне возможно, что он был у Жозефины. Все то, что я воспринимал как глупые детские игры и желание порисоваться, на самом деле могло иметь какой-то смысл. Жозефина, с ее склонностью все вынюхивать и выслеживать, могла случайно стать обладательницей каких-то важных сведений, об истинной ценности которых она сама не догадывалась.
Я вспомнил, как хрустнула в саду ветка.
Это было как бы предупреждение об опасности. И я тотчас же отреагировал на него, но потом мои подозрения показались мне надуманными и мелодраматичными. А между тем мне следовало бы помнить, что речь идет об убийстве, и тот, кто его совершил, смертельно рисковал и, для того чтобы обезопасить себя, без колебаний пошел бы на еще одно преступление. И вполне возможно, что Магда, поддавшись какому-то смутному материнскому инстинкту, почувствовала, что Жозефине грозит опасность, и именно поэтому с такой лихорадочной поспешностью хотела отправить девочку в Швейцарию.
София вышла встретить нас. Жозефину, сказала она, карета «скорой помощи» увезла в городскую больницу. Доктор Грей обещал позвонить, как только станут известны результаты рентгена.
— Как это произошло? — спросил Тавернер.
София провела нас вокруг дома, и, войдя через калитку, мы очутились на задворках. В углу небольшого дворика я заметил открытую настежь дверь.
— Там нечто вроде прачечной, — пояснила София. — Внизу в двери дыра, специально вырезанная для кошек. Жозефина любила встать на край ногами и кататься на двери.
Я вспомнил, как сам в детстве раскачивался на дверях.
Прачечная внутри была тесная и довольно темная. Там валялись деревянные ящики, старый шланг, несколько допотопных садовых инструментов, поломанная мебель. Внизу около двери лежала подпорка в виде мраморного льва.
— Это подпорка от входной двери, — объяснила София. — Она упала сверху — кто-то ее, очевидно, пытался положить на дверь.
Тавернер дотронулся рукой до верха. Дверь была низкая, его голова не доставала до края примерно на фут[144].
— Ловушка, — сказал он.
Он качнул дверь, чтобы посмотреть, как она ходит, потом нагнулся и стал разглядывать кусок мрамора, стараясь не касаться его.
— Кто-нибудь брал его в руки?
— Нет, — сказала София. — Я никому не позволила.
— Правильно сделали. Кто ее нашел?
— Я. Она не пришла обедать к часу. Няня долго звала ее. Приблизительно за четверть часа до обеда она проскочила через кухню во двор. Няня сказала: «Скачет с мячиком или опять качается на двери». Я сказала, что сама приведу ее.
Воспользовавшись паузой, Тавернер спросил:
— Вы говорили, она часто там играла. Кто об этом знал?
— По-моему, все в доме знали.
— А кто, кроме нее, заходит в эту прачечную? Садовник?