— Вряд ли кто-то сюда заходит.
— Дворик из дома не просматривается, — заключил Тавернер. — Кто угодно мог проскользнуть сюда из дома или же обойти здание с фасадной стороны и устроить эту ловушку. Но она могла не сработать…
Не отрывая внимательного взгляда от двери, он еще раз осторожно покачал ее.
— Никакой гарантии. Может попасть, а может пролететь мимо. Скорее всего, мимо, но девочке не повезло, на сей раз эта штука сработала.
София поежилась.
Он поглядел на пол. На нем были какие-то зазубрины.
— Похоже, что кто-то предварительно тут экспериментировал… чтобы проверить, куда эта штуковина упадет… Звук до дома не долетал, конечно.
— Нет, мы ничего не слышали. Нам, естественно, и в голову не приходило, что с ней может что-то случиться… пока я не пошла за ней и не обнаружила ее здесь — она лежала… вниз лицом. — Голос Софии слегка дрогнул. — Волосы в крови.
— Это ее шарф? — Тавернер указал на валявшийся на полу шерстяной клетчатый шарф.
— Да.
Обернув руку шарфом, Тавернер осторожно поднял с полу кусок мрамора.
— На нем могут быть отпечатки, — сказал он без особой надежды. — Но вероятнее всего, тот, кто это сделал, соблюдал осторожность. Что вы разглядываете? — обратился он ко мне.
Я смотрел на стул со сломанной спинкой. Он стоял среди старого хлама, и на его сиденье были комочки свежей земли.
— Любопытно, — пробормотал Тавернер. — Кто-то вставал на стул. Интересно, зачем?
Он в раздумье покачал головой.
— Сколько было времени, когда вы ее нашли, мисс Леонидис?
— Минут пять второго.
— И ваша няня видела, — как она шла из кухни во двор двадцатью минутами раньше. Известно, кто последний до этого заходил в прачечную?
— Понятия не имею. Может быть, сама Жозефина. Я знаю, что она качалась на двери, утром, сразу после завтрака.
Тавернер кивнул.
— Это означает, что в этот промежуток, после того как она ушла оттуда и до без четверти час, кто-то поставил на дверь этот кусок мрамора. Вы сказали, что им подпирали наружную дверь. Не помните, когда он оттуда исчез?
София покачала головой.
— Дверь сегодня не открывали весь день. Слишком холодно.
— Не помните ли вы, кто где был сегодня утром?
— Я выходила пройтись. У Юстеса и Жозефины до половины первого были уроки с перерывом в половине одиннадцатого. Отец, мне кажется, все утро провел в библиотеке.
— А ваша мать?
— Она выходила из спальни, когда я по и ил а с прогулки, — это было примерно в четверть первого. Раньше она не встает.
Мы вернулись обратно в дом. Я последовал за Софией в библиотеку. Филип, бледный, осунувшийся, сидел, как обычно, в кресле, а Магда, приткнувшись к его коленям, тихо плакала.
София спросила:
— Не звонили из больницы?
Филип помотал головой.
Магда зарыдала:
— Почему они не разрешили мне поехать с ней? Моя крошка, моя смешная маленькая уродинка. А я еще называла ее найденышем, она так сердилась. Как я могла быть такой жестокой? И теперь она умрет, я знаю, она умрет…
— Успокойся, дорогая, — сказал Филип. — Прошу тебя, успокойся.
Я почувствовал, что я лишний в этой печальной сцене. Я незаметно вышел и отправился искать няню. Она сидела на кухне и горько плакала.
— Это Бог меня наказал, мистер Чарлз, за все плохое, что я о ней думала. Бог меня наказал, не иначе.
Я даже не пытался понять, что она имела в виду.
— Порча какая-то в этом доме, вот что я вам скажу. Не хотела я этого видеть, все не верила. Коли увидишь, тотчас и поверишь. Кто-то убил хозяина, и те же самые люди пытались убить Жозефину.
— Ради чего им было ее убивать?
Няня отодвинула от глаза краешек носового платка и выразительно поглядела на меня.
— Сами знаете, мистер Чарлз, какой это был ребенок. Любила все вызнавать. Всегда такая была, сызмальства. Спрячется под обеденный стол и слушает, что горничные говорят, а потом берет над ними власть. Как бы свое значение хочет показать. Знаете, что я вам скажу? Обойденная она хозяйкой. Она ведь не такой красивый ребенок, как те двое. Всегда была лицом негожая. Хозяйка даже звала ее найденышем. Я хозяйку за это осуждаю, по моему понятию, это ребенку большая обида. Правда, она, скажу вам, нашла, как по-своему, по-детски себя поставить, — стала вызнавать всякие про всех грешки и давала понять, что она про них все знает. Да разве ж такое можно делать, когда тут отравитель под боком бродит? Опасно это.
Да, это было действительно опасно. Тут я невольно вспомнил и про другое:
— Вы случайно не знаете, где она держит черную книжечку — в которой она все время делает записи?
— Я знаю, про что вы говорите, мистер Чарлз. Она так хитро ее прячет. Я сколько раз видела, как она погрызет карандаш, запишет что-то в этой книжке, потом опять карандаш погрызет… Я ей говорю: «Перестань грызть карандаш, отравишься свинцом», а она свое: «Не отравлюсь, потому что грифель делается не из свинца, а из графита», хотя я не понимаю, как такое может быть — если называется свинцовый карандаш, значит, в нем есть свинец, какой может быть спор.
— Оно и верно, — согласился я, — но на самом-то деле девчонка права (Жозефина всегда была права!). Так что же с записной книжкой? Как вы думаете, где она может ее хранить?
— Понятия не имею, сэр. Она ее всегда так хитро старалась спрятать.
— Книжки при ней не было, когда ее нашли?
— Нет, мистер Чарлз, не было.
Кто-то ее взял? А может, она спрятала ее у себя в комнате? Мне пришло в голову пойти и посмотреть. Я не знал точно, какая из комнат принадлежит Жозефине, и пока я стоял в коридоре и раздумывал, услыхал голос Тавернера:
— Идите сюда, Чарлз. Я в детской. Видели вы что-нибудь подобное?
Я переступил порог и остолбенел.
Маленькая комната выглядела так, будто через нее пронесся торнадо[145]. Ящики комода были выдвинуты, и их содержимое разбросано по полу. Матрас, простыни, подушки, одеяло были сдернуты с небольшой кровати. Ковры свалены в кучи, стулья перевернуты вверх ногами, картины сняты со стен, фотографии вынуты из рамок.
— Боже праведный! — воскликнул я. — В честь чего это?
— А вы как думаете?
— Кто-то что-то здесь искал.
— Несомненно.
Я поглядел вокруг и присвистнул.
— Что за чертовщина! Разве мыслимо такое сотворить и чтобы никто в доме ничего не слышал и не видел?
— Почему бы и нет? Миссис Леонидис проводит утро у себя в спальне, полирует ногти, звонит по телефону и примеряет платья. Филип сидит в библиотеке, погруженный в книги. Нянька на кухне чистит картошку и стручки фасоли. В семье, где все знают привычки друг друга, проделать такое очень легко. Поверьте мне, любой из домашних мог провести эту несложную операцию — устроить ловушку для девочки, а потом погром в ее комнате. Но кто-то очень торопился, ему было некогда искать спокойно.
— Любой в доме, вы сказали?
— Да. Я проверил. У всех было какое-то не учтенное нами время — у Филипа, у Магды, у няни, у вашей девушки. Наверху та же картина. Бренда провела большую часть утра одна, у Лоренса и Юстеса был получасовой перерыв — с десяти тридцати до одиннадцати. Вы провели с ними только часть перерыва. Мисс де Хэвиленд была одна в саду, Роджер — в своем кабинете.
— Только Клеменси была на работе в Лондоне.
— Нет, и ее тоже нельзя исключить. Она сегодня осталась дома — у нее были головные боли и она отсиживалась у себя в комнате. Все могли — все до единого. Знать бы только кто. Даже отдаленно не могу себе представить. Хотя бы знать, что они здесь искали…
Он обвел взглядом разоренную комнату…
Если бы знать, нашли ли они то, что искали…
Что-то шевельнулось в моем мозгу… какое-то воспоминание.
Тавернер неожиданно помог мне, задав вопрос:
— Что делала девочка, когда вы ее в последний раз видели?
— Постойте!
Я бросился из комнаты вверх по лестнице. Проскочив по коридору через левую дверь, я взбежал на верхний этаж и распахнул дверь на чердак. Я вынужден был наклонить голову, когда поднимался по ступенькам, чтобы не стукнуться о низкий скошенный потолок. Наверху я огляделся.
На мой вопрос, что она делает на чердаке, Жозефина ответила, что «занимается расследованием».
Я не понимал, что можно расследовать на чердаке, заросшем паутиной, заставленном баками для воды, но такой чердак мог служить хорошим тайником. Не исключено, что Жозефина что-то здесь прятала, сознавая, что открыто это хранить нельзя. И если моя догадка верна, отыскать ее сокровище труда не составляло.
Поиски заняли ровно три минуты. За самым большим баком, из глубины которого доносилось какое-то шипение, добавлявшее жути и без того мрачной обстановке чердака, я обнаружил связку писем, завернутых в рваную оберточную бумагу.
Я начал читать:
«Лоренс… родной мой, моя любовь… как замечательно было вчера вечером, когда ты прочитал стихотворение. Я знала, что оно предназначалось мне, хотя ты и не смотрел на меня. Аристид сказал: „Вы хорошо читаете стихи“. Он не догадывайся о том, что мы оба чувствуем. Родной мой, я уверена, скоро все устроится. И мы будем рады, что он так ничего и не узнал и умер счастливым. Он всегда был так добр ко мне. Я не хочу доставлять ему страданий, но мне кажется, что жизнь уже не в радость, когда тебе за восемьдесят. Я бы не хотела так долго жить. Скоро мы навсегда будем вместе. Как будет чудесно, когда я смогу сказать тебе: „Мой дорогой, любимый муж…“ Родной мой, мы созданы друг для друга. Я тебя люблю, люблю, люблю… И нет конца нашей любви. Я…»
Там еще было много всего написано, но мне не хотелось читать дальше.
С мрачным чувством я спустился вниз и сунул пакет в руки Тавернеру.
— Возможно, что наш незнакомый друг именно это и искал.
Прочтя несколько абзацев, Тавернер присвистнул и стал листать остальные письма.
Затем он взглянул на меня с видом кота, которого только что накормили свежайшими сливками.