— Прекрасно, — сказал он вкрадчиво. — Теперь ясно, что миссис Бренда Леонидис собственными руками вырыта себе яму. Как и мистер Лоренс Браун. Значит, это все-таки были они…
Глава 19
Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется странным, как мгновенно и без остатка улетучились мои сочувствие и жалость к Бренде Леонидис — после того, как я нашел ее письма к Лоренсу Брауну. Наверное, было задето мое тщеславие, ибо я не мог примириться с этим внезапным открытием — с ее выспренней и слащавой страстью к Лоренсу Брауну и с тем, что она сознательно лгала мне. Не знаю, я не психолог. И мне естественнее было думать, что сострадание мое окончательно убила только мысль о маленькой Жозефине, которой ради собственного спасения можно было проломить голову.
— Льва, по-моему, поставил Браун, — сказал Тавернер. — Этим объясняется одно обстоятельство, которое сильно меня озадачило.
— Какое же?
— Вся затея какая-то глупая. Вот послушайте. Допустим, девочка завладела этими письмами, надо сказать, совершенно убийственными. И первое, что необходимо было им сделать, — любой ценой попытаться заполучить их обратно (если даже девочка станет о них говорить, но не сможет их показать, ее разговоры будут восприняты просто как детские фантазии). Но обратно заполучить их нельзя, поскольку их невозможно было найти. Остается одно — убрать с дороги ребенка. Совершив одно убийство, можно не церемониться и дальше. Известно, что девочка любит качаться на двери в заброшенном дворе. Казалось бы, чего лучше — подождать немного за дверью и оглушить ее, когда она войдет, кочергой или железным ломом, а на худой конец и здоровым куском шланга. Благо все там под рукой. Для чего было затевать всю эту историю с мраморным львом, устанавливать его на двери, притом неизвестно, упадет он на девочку или пролетит мимо, а даже если и пристукнет ее, то не до смерти (так и случилось в итоге)? Я хочу спросить, с какой целью все это делалось?
— И каков же ответ?
— Единственное, что мне поначалу пришло в голову, — это необходимость кому-то получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когда Жозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что все равно ни у кого, по-моему, так и нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно было рассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут искать — а тогда найдут этого мраморного льва и поймут, что произошло. Весь этот modus operandi[146] будет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусок до того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. А так, концы с концами не сходятся.
Он развел руками.
— Ну, а какое объяснение предлагаете вы?
— Особенности личности. В частности, идиосинкразия[147] как отличительная особенность Лоренса Брауна. Он не переносит насилия-он не может себя заставить совершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенка по голове. Но он мог бы положить кусок мрамора на дверь и уйти, чтобы не видеть, как все произойдет.
— Понимаю, — сказал я, — тот же эзерин в пузырьке из-под инсулина.
— Вот именно.
— Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды?
— Это объясняло бы, почему она не выбросила пузырек от инсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, и она сама придумала этот трюк с эзерином — приятная легкая смерть для старого, усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров[148]. Но готов поклясться, кусок мрамора на двери не ее рук дело. Женщины не очень доверяют подобным приспособлениям. И они правы. Думаю, что эзерин — это идея Бренды, но вот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она, избегают сомнительных поступков. Не хотят брать грех на душу.
— Теперь, когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуют еще кое-каких объяснений. И тогда, если, конечно, девочка выкарабкается, все будет обстоять наилучшим образом. — Он искоса бросил на меня взгляд. — Ну как? Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов?
Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершенно забыл об этом новом развороте событий вокруг завещания.
— София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал?
— Гейтскил, как я понял, сам собирается сообщить им эту печальную (а может, и радостную) новость, завтра после дознания.
Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня.
— Интересно, как будет реагировать семейство? — сказал он.
Глава 20
Дознание не состоялось — так, как я и предполагал. По требованию полиции была объявлена отсрочка.
Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером из больницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как того опасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей, к ней велено никого не пускать, даже мать.
— Мать в первую очередь, — шепнула мне София. — Я дала это понять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму.
У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как София резко спросила:
— Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением?
— Я… я полагал, что мать…
— Чарлз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасные старомодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способна моя мать. Наша дорогая мамочка не виновата — она ничего поделать с собой не может. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сцены далеко не лучший способ восстановить здоровье после черепно-мозговой травмы.
— Обо всех-то ты печешься, радость моя.
— Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда.
Я внимательно поглядел на нее… Я еще раз убедился, насколько проницателен был старик Леонидис — бремя ответственности уже легло на плечи Софии.
После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Три Фронтона».
Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил, что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи.
Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще — я чувствовал себя как бы за сценой, — я знал заранее все, о чем собирался сказать Гейтскил.
Я приготовился внимательно следить за реакцией всех действующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит в узде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо Аристида Леонидиса, а затем само завещание.
Наблюдать за присутствующими было необыкновенно интересно. Я жалел только, что не мог видеть всех одновременно.
Я почти не глядел на Бренду и Лоренса. Распоряжения относительно Бренды по этому завещанию оставались прежними. Меня главным образом занимали Роджер и Филип, а потом уже Магда и Клеменси.
Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно.
Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинута назад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова.
Магда, напротив, разразилась целым потоком слов, как только Гейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок, как захлестывает речушку надвигающийся прилив.
— София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично! Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым, совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на него рассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но если вдуматься, это так драматично.
Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкой подбежала к Софии и отвесила ей глубокий поклон.
— Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит у тебя подаяния. — В голосе ее появились просительные просторечные интонации. — Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить.
Она протянула Софии руку, как бы для милостыни.
Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы:
— Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство.
— Ну, а как же Роджер? — воскликнула Магда, неожиданно повернувшись к Роджеру. — Бедный наш милый Роджер! Старый дуся собирался прийти ему на помощь и спасти, да не успел — умер. И теперь Роджер остался ни с чем. Ты слышишь, София? — Она величественно посмотрела на дочь. — Твой долг сделать что-нибудь для Роджера.
— Нет, — раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед. По ее лицу было видно, что она готова к бою. — Ничего не надо. Решительно ничего, — заявила она.
Роджер вразвалку, как большой добродушный медведь, подошел к Софии и с нежностью заграбастал обе ее руки.
— Девочка моя, мне ничего не нужно, ни единого пенса. Как только мое дело прояснится — или лопнет, что всего верней, — мы с Клеменси уедем в Вест-Индию и там будем вести простую жизнь. А если когда-нибудь я буду сильно нуждаться, я обращусь к главе семьи. — Он широко улыбнулся Софии. — Но пока до этого не дошло, я не возьму ни одного пенни. Я ведь на самом деле очень неприхотлив. Не веришь — спроси у Клеменси.
Неожиданно в разговор вмешалась Эдит де Хэвиленд.
— Все это очень хорошо, — сказала она. — Но ты должен подумать, как это выгладит со стороны. Если ты обанкротишься, Роджер, и тут же потихоньку уедешь на другой конец света, не дав возможности Софии протянуть тебе руку помощи, представляешь, какие начнутся разговоры. Вряд ли это будет приятно Софии.
— Неужели мы еще должны угождать общественному мнению? — с презрением бросила Клеменси.
— Для вас это необязательно, Клеменси, это мы все знаем, — резко отпарировала Эдит де Хэвиленд. — Но София живет в этом мире. Она девушка умная, с добрым сердцем, и у меня нет сомнений, что Аристид поступил правильно, сделав ее хранительницей семейного наследства, хотя, по английским понятиям, может показаться странным, что он обошел доверием двух родных сыновей. Однако нехорошо, если пойдут толки, что София проявила скупость — позволила Роджеру разориться и не предложила ему помощи.