А в тот юбилейный, 1929-й, в Карловых Варах побывала дочь Ильи Ефимовича Репина — Вера. Она и подарила Миксовым фотокарточку, на которой запечатлены отец и его друг, единомышленник Иван Петрович Павлов, и которую мы с Рудой Бауэровой видели у карловарского историка…
Спасибо, дорогой Карел, за то, что сохранил страничку биографии моего прекрасного соотчича: так важна пусть малая толика к тому, что мы знаем о великих… У нас есть пословица: кто говорит, тот сеет, кто слушает — собирает. Теперь сбереженная тобой страничка станет достоянием советского читателя…
Спасибо, исцеляющие тело и душу Карловы Вары, за вашу неподкупную память, за ваши статуи и доски, увековечившие прекрасный лик моей Родины, за бережение каждой нити, соединившей два народа и две земли.
Карловы Вары… И Карлсбад…
Испытываю какую-то смутную тревогу, какой-то холодок, когда слышу второе название… Хотя никак нельзя отказать ему в правомерности — в его первородном значении. Под этим именем, при совершенно очевидных славянских корнях поселения Вары, он получил правовое признание в Нюрнберге, а изымать абзацы из летописей — занятие малопочтенное. Под этим именем город стал известен во всем мире. И все же подлинное торжество подлинной истории — это возникшее в глуби веков и громко звучащее ныне, на новом этапе мирового развития — Карловы Вары…
«Карлсбад…» на этикетке зеленой фляги бехеревки — разумеется, традиция, идущая от лучших, романтических времен города… Но Карлсбад — это и худшие его времена…
Наше столетие. Нависшие черной тенью Гитлера тридцатые годы — мрачна она над Чехословакией, граничащей с Германией.
1933 год — образование судетско-немецкой партии. Ее руководителем в Карловых Варах стал книготорговец Франк. Эта партия была в Чехословакии филиалом той самой, отвратительно известной гитлеровской национал-социалистской. В Праге во главе филиала стоял Конрад Генлейн. Он-то и избрал Карловы Вары, находившиеся под многолетним немецким влиянием, исходным пунктом решительного выступления против Чехословацкой республики. Требование: широкое участие в управлении страной немцев; автономия для нацистски настроенных немцев в пограничных районах страны. Угроза: раскол республики. Требование: аннулирование чехословацко-советского и чехословацко-французского договоров о взаимопомощи, подчинение фашистской Германии. Угроза: ликвидация Чехословакии как самостоятельного государства.
И уже целый мир стоял на грани величайших потрясений — с «прелюдией» в Испании, с последней «каплей» в Чехословакии, отданной Гитлеру западными державами, подписавшими Мюнхенское соглашение. В октябре 1938 года Карловы Вары стали частью третьей империи и были включены в состав Судетской жупы. Это снова был Карлсбад.
И когда грянула война, его природный дар, его дворцы и санатории были отданы тысячам недобитых фашистских выползней, которых там, в России, карал советский меч возмездия… Он достал и сюда в мае тысяча девятьсот сорок пятого. Тогда уже пал Берлин. Но Прага, восставшая против гитлеровцев и залитая ими кровью Прага еще ждала своего освобождения. Три советских фронта шли к ней по сближающимся направлениям, громя врага, добираясь до главной фашистской группировки — «Центр», отрезая предписанные ей возникшим на последней грани поражения фашистским «правительством» Деница пути отхода на запад, где они могли бы сдаться куда более сговорчивым американцам.
Решающим днем Пражской операции был день восьмого мая, когда войска правого крыла Первого Украинского фронта, возглавляемого советским маршалом Иваном Коневым — его имя окружено в Карловых Варах особенным почетом, — сломили сопротивление врага на рубеже Рудных гор и вступили в Чехословакию. В этот день наши танкисты разгромили штаб группы армий «Центр», которой командовал немецкий фельдмаршал Фердинанд Шернер, — штаб этот как раз продвигался из Яромержа в Карловы Вары, к американцам… С Рудных гор, так хорошо видных из окон «Империала», и пришли в Карловы Вары потомки воинов русского фельдмаршала Барклая-де-Толли, добивавших здесь когда-то Наполеона. День восьмого мая, когда Карловы Вары обнимали пропыленных в великом походе братьев-славян, празднуется с тех пор как день освобождения города.
Я встречался с людьми, которые помнят, какими оставили Карловы Вары вандалы в фашистских касках. Нина Влтавска, бывшая партизанская связная, рассказывает, что город был разграблен, стоял в развалинах, в грязи, в копоти, в зловонных нечистотах и трупах, ему грозили эпидемии… Демаркационная линия, разграничивавшая советские и американские войска, пролегала так, что «Империал» отходил к первым, и в нем разместился советский госпиталь. Это был островок русской земли, с которого, как далеко-далеко на родине, нужно было счищать фашистскую скверну, восстанавливать порушенное… Нина Влтавска называет людей, которые все здесь начинали, — среди них полковника медика Пыльнова, главврача госпиталя. Она рассказывает о запомнившемся ей на всю жизнь старшине Артуре Герлчаняне. Она говорит: «Второго такого нет во всем мире…» Она вспоминает о Герое Советского Союза генерале Лавриненко, о Вере Федоровне Пересыпкиной, к которой так привязалась дочь… Это ее молодость, ее живая, чистая память, освещающая миловидное лицо, туманящая влагой глаза… Это — тот победный май!
Но сейчас еще март… Мягкое солнце, сыроватый ветер наполнили чашу, в которой поместился город, неизъяснимым настроением какого-то чудесного ожидания. Сочатся влагой нависшие над улицами скалы, гудит, бьется в каменные берега поднятая талыми водами Тепла, сияют лепные фасады домов, а на откосе взгорья со светло-серой, с красными черепичными конусами башен, твердыней «Империала», совсем как у нас в Подмосковье, качаются и качаются, дымят и дымят лиловатой весенней завязью высокие и тонкие березы. Во дворе «Империала» набухают крупные почки огромных шарообразных кустов альпийских роз — скоро они обдадутся фиолетовым, красным, оранжевым цветом. Только и это будет в мае…
А сейчас март, и по тротуарам города, уже сухим, держась за руки, в строгом порядке гуляют стайки малышни детских садиков во главе с воспитательницами, напоминая чинное, друг за дружкой, шествие утят за озабоченной остерегающе покрякивающей матерью. Иногда две стайки проходят в обоюдной видимости, иногда их оказывается три на каком-нибудь тихом перекрестке, и тогда женщины, прогуливающие ребятишек, начинают перебрасываться словами, непередаваемо красиво и мелодично, как-то по-славянски целомудренно растягивая окончания… Трудно отличить беседу женщин-чешек, если еще их собирается несколько, от пения — настолько благозвучен, музыкален чешский язык. При этом мне всегда вспоминается летняя рань за окнами «Империала», когда тебя будит сладкогласная перекличка дроздов… «Вы слыхали, как поют дрозды?..» Вот они расселись на верхушках каштанов, на фонарных столбах, на остриях ограды открытых веранд, светящиеся в дремном солнце крупные черные птицы, и поют, перекликаются, как поют-перекликаются женщины-чешки в стройной гармонии счастливого мирного дня… Но и дрозды подадут голос в мае…
И все-таки — о чудо! На зазеленевшей густым изумрудом лужайке газона вспыхнул крохотный цветок, хрупкая беленькая ромашка, — такие цветки пестрят на зеленых лужайках Московского Кремля, средь древних стен колокольни Ивана Великого и Успенского собора, у подножия мраморного изваяния Ленина… И вот уже могучий зов Родины наполнил тебе грудь сладко томящей бездонной глубью…
И вот уже поезд, достаточно испытав твое терпение неторопливым бегом до нашей границы, до Бреста, как бы тоже обрадованный встречей с родной землей, ворвался в равнины и леса Белоруссии. Здесь март наш, русский! От снующих по затвердевшему, потемневшему насту струек поземки, от ослепительно сверкающих куржаком деревьев, от перемещающихся в круговороте полей деревень с желтыми бревнами новых изб, с неприхотливо покрашенными синей краской дощатыми магазинами, с кирпичными звонницами, девчатами в теплых пуховых платках на перронах, — щемит и щемит сердце тихой ликующей болью: никакие красоты мира не оторвут тебя от этой земли. Она в тебе, как твоя кровь, без пульсации которой ты был бы бесплотной, никому не нужной личиной… Густо-коричневый закат, какой бывает лишь в приближении весны, тлеет головней, осыпая на снег пепел, и в темноте, в отчетливых звонах вагонных буферов, в радиоголосах женщин-диспетчеров прошел огромный Минск, в ранним, сизоватым от морозца утром прошел Смоленск, и прошла Вязьма, и близилась Москва, когда вдруг с сомкнувшим тебе горло чувством ты подумал, что ведь вот откуда шли туда, до Берлина и до Праги — дорогой предков, утверждавших славу России на дальних материках, — от этих деревень, задавленных фашистским нашествием, засыпанных пеплом пожарищ, от этих древних русских городов, зиявших провалами обрушенных зданий…
Сколько жертв, какое величие души явлено миру.
И где-то далеко-далеко на узких улочках Карловых Вар поют-перекликаются гуляющие с детишками женщины, а на зеленой лужайке газона теплится, горит то ли цветок, то ли огонек, высветивший в тебе новую глубину сыновней любви к Отчизне.