Тревога и тоска постоянно висели над ним синей грозовой тучей, и он уже пару раз ловил себя на мучительном желании напиться. Оба скрывали друг от друга свое взаимное недовольство, и накапливающееся раздражение грозило неизбежным взрывом, так что тот «критический день», которого с опаской ждала Марина, стал поворотным днем их общей истории. Они поругались прямо с утра. Не то чтобы на самом деле поругались… Алексей не разбудил Марину, как обычно, и она проспала. И завтрака не было – так как Марина работала, то хозяйством обычно занимался Леший, но в этот день на него наконец-то напало желание писать, и он, забыв обо всем, работал в мастерской. Марина заглянула к нему, а он рявкнул, чтобы не лезла под руку – у него по-прежнему получалось плохо. Марина обиделась и ушла, не выпив даже кофе. На улице проезжавшая машина обдала Марину водой из лужи, в метро ей отдавили ногу; на работе горел план, а Марина не успевала вычитать текст; Жужелица была несносней обычного, телефон звонил не вовремя, и все вокруг раздражало так, что стакан с карандашами то и дело летел на пол, а Жужелица уже всерьез рассказывала всем желающим, что у них в комнате завелся полтергейст!
К вечеру Марина достигла той стадии раздражения, когда окружающим действительно впору надевать бронежилеты. В таком состоянии она приехала домой, где Леший все так же безуспешно пытался работать. Ужина не было, как и завтрака, Марина похватала что-то из холодильника, к Лёшке не стала и соваться, а уселась на кухне, достав принесенные с работы рукописи, одну их которых надеялась за выходные вычитать, но сама взялась за вторую – и постепенно увлеклась, забыв обо всем.
Случай был тяжелый, но очень интересный, доставшийся ей в наследство от покойной Веры Анатольевны – самого лучшего редактора всех времен и народов, как любил называть ее главный, когда ему что-то было нужно. Вера Анатольевна – невысокая, полная, внешне чем-то напоминала Ахматову, поэзию которой обожала. Она даже была с ней знакома – бывала в доме у Ардовых, где жила Ахматова, и очень гордилась, что хоть чем-то приблизилась к идеалу – не стихами, так внешностью: вот, к старости лет сподобилась! Именно Вера Анатольевна и дала Марине посмотреть рукопись странного автора со смешной фамилией Засыпочкин – юродивого, как его прозвали в редакции. Когда он приходил, Вера Анатольевна про себя выпевала грассирующим баском реплику из пьесы Островского:
– Ба-арыня, опять урродливый пришел! – И, обреченно вздыхая, выходила разбираться. Она жалела этого Засыпочкина – может, потому, что сама уже была смертельно больна. Рукопись Марину поразила:
– Что это? Это же бред какой-то! И от руки всё – читать невозможно…
– Да, бред. Не проза, а бульканье текста. Но бульканье – гениальное! Эх, с ним бы поработать! Но нет, уже не смогу… Сил нет.
А Марина не находила ничего гениального в мешанине рубленых фраз, густо пересыпанных восклицательными знаками, тире и многоточиями. Окрошка, а не текст. Один раз увидела их в курилке – Вера Анатольевна, несмотря на мучительный кашель, курила до последнего. Засыпочкин оказался маленьким субтильным мужичком, небритым, с круглой лысой головой и носом-уточкой. Но взгляд у него был тяжелый, жесткий: он так и зыркнул прищуренными злыми глазами, когда Марина прошла мимо, прислушиваясь, что там Вера Анатольевна вещает своим прокуренным голосом:
– Голубчик, надо еще поработать. Ваш текст так и просит, чтобы его развернули и дали подышать, понимаете? И зачем это у вас каждое предложение с новой строки, а? Вы же не поэму пишете! Читать тяжело: стартуешь, а бежать-то некуда – точка, финиш. И, дорогой мой, ну нельзя столько восклицательных знаков.
Роман Засыпочкина не стоял ни в каком плане, но Марине было интересно. Теперь и она видела проблески гениальности среди всякого словесного мусора и терпеливо очищала текст от скомканных бумажек, веревочек и дохлых мышей, приближая его к идеалу. Вот и сейчас она так увлеклась «ловлей блох», что не слышала, как тихо подошел Леший, который целый день чувствовал себя виноватым, и обнял ее – Марина подскочила, листы разлетелись по комнате, перепутавшись, и она разозлилась:
– Ты меня напугал! Посмотри, что ты наделал! Я работала, а ты!
– Да ладно, что там у тебя, ерунда какая-то. – Он был в игривом настроении, схватил ее в охапку и потащил на кровать.
Но Марина вскипела от ярости:
– Пусти! Пусти меня сейчас же! – И довольно ощутимо ударила его кулачком в грудь.
– Ты что? Вот кошка бешеная.
– Конечно! Я кошка. А ты кто? Когда он работает, то и подойти нельзя, а меня отвлекать можно! Как я теперь разберусь, у него листы не нумерованные.
Честно говоря, Марина так злилась еще и потому, что на самом деле занималась никому не нужной ерундой вместо того, чтобы срочно вычитывать плановую рукопись.
– Да соберу я тебе все, перестань скандалить.
– Мне кажется, я для тебя – игрушка!
– Игрушка?
– Захотел – поиграл, не захотел – отстань! Тебе не приходит в голову, что мне иногда просто нужно побыть одной? Ты не понимаешь, что я не привыкла к такой жизни? Ты же… ты же радио все время включаешь!
– Какое еще радио? Радио-то тут при чем?
– И телевизор! Включишь – и уйдешь из комнаты, а я хожу и выключаю. Зачем ты включаешь, если уходишь? Зачем?
«Боже мой, что я несу!» – в ужасе думала Марина, не в силах остановиться и выплескивая на Лешего все свое раздражение. Он молчал, не поднимая головы. Наконец Марина просто зажала себе рот руками и в панике уставилась на Лёшку. Тот вздохнул, и все так же, не глядя на нее, очень спокойно и даже ласково произнес:
– Да, может быть, ты и права. Наверно, мы поторопились. Если я так тебя раздражаю.
Марина даже не смогла ничего сказать, у нее напрочь пропал голос.
– Если тебе так будет лучше, я могу… Я перееду обратно к матери. И мы будем… просто встречаться. Если захочешь.
Он встал и ушел, очень аккуратно прикрыв за собой дверь. На Марину Леший так и не посмотрел, а она пыталась его позвать, но не смогла – горло так сдавило, что она еле дышала, и вместо звуков изо рта вырывался только слабый сип. Он же сейчас уйдет! Совсем! А она ничего не знает: ни телефона, ни адреса!
И Марина так страшно закричала – беззвучно, внутри себя закричала, что Лешего словно в спину толкнуло и он прибежал обратно. Увидев ее безумные глаза, он проклял все на свете – этот приступ был сильнее всех предыдущих, сильнее даже того, первого, что случился сразу после омута, когда ему пришлось ударить Марину, чтобы прекратить истерику. Сейчас у него не поднималась рука, хотя это, может быть, и помогло бы. Она вцепилась в него так сильно, что потом на руках у Лешего остались четкие отпечатки ее пальцев в виде синяков. Марина дрожала и все пыталась что-то сказать, но не получалось ничего – она задыхалась. Леший обнял ее и стал успокаивать, целуя:
– Ну, маленький, не надо. Я здесь, я с тобой, у нас все хорошо. Бедняжка моя! Я люблю тебя, никуда я не уйду, если ты не хочешь. Я здесь…
На душе у него было тяжело. Наконец Марина немножко успокоилась, и он смог отцепить ее от себя:
– Взгляни на меня! Ну? Ты видишь – я здесь.
Марина напряженно смотрела ему в лицо.
– Ты слышишь, что я говорю? Ты меня понимаешь? Я тебя люблю! Я с тобой, все хорошо…
Она сморщилась и заплакала – горько и безнадежно, тоненько подвывая. Леший еще долго бормотал утешительные слова – пока она не затихла. Вся ледяная, бледная, мокрая от пота, она смотрела на него запавшими глазами:
– Прости меня…
– Перестань! Хочешь, я тебе ванну сделаю? Согреешься?
– Сил нет…
– Я помогу.
Он отнес ее в ванную, посадил на стиральную машину – сидишь? Держись! Налил воды, добавил какой-то пены из пластиковой бутылочки, раздел Марину и помог ей влезть в воду – она сразу же затряслась еще сильнее, и Алексею пришлось придерживать ее за плечи. Постепенно она расслабилась. Не открывая глаз, она прошептала:
– Меня мама так же отмачивала один раз в ванне, когда мне очень плохо было. Потом волосы сушила и расчесывала. Ей было жалко меня. Она редко жалела.
Леший хотел было спросить, почему ей было плохо, но передумал – и так не сильно все хорошо, чтобы еще углубляться в прошлые беды. Марина порозовела и перестала трястись, но глаза все еще были несчастные, и Лёшка боялся, что она опять заведет свое жалкое: «Прости меня!» Но она слабо улыбнулась и сказала:
– Все-таки забыла я табличку прицепить.
– Какую еще табличку? – Леший испугался, что она заговаривается.
– Помнишь, мы с тобой обсуждали мои… мои критические дни? Осторожно, окрашено.
– Ах, вот оно что! – У Лёшки отлегло от сердца. – Так вот почему все эти капризы!
Отлегло-то отлегло, но мысль о том, что теперь так оно и будет каждый месяц, его ужаснула.
– Ну да. Завтра – наверняка начнется. Ты… ты потерпишь несколько дней?
– Марин! Ну, ты что в самом-то деле! Я кто, маньяк сексуальный, по-твоему?
– А то нет! – прошептала Марина, но он услышал.
– Так, все! Давай-ка вылезай! Смотрю, ты уже оклемалась.
Оклемалась, но тело еще не слушалось. Лёшка завернул ее в свой полосатый халат и донес до кровати на руках, а когда накрывал одеялом, Марина тихо сказала:
– Но сегодня еще можно! Это я на всякий случай.
– Нет, и кто из нас сексуальный маньяк, а? Не надо меня задабривать таким образом. Ты на себя-то посмотри…
И увидев, как она мгновенно расстроилась, закричал:
– Да я не в этом смысле! Ты еле жива, а туда же. Ах ты, господи. Перестань, не начинай все сначала. Да, ты сейчас похожа на мокрую курицу. Но я тебя все равно люблю! Всякую! Я тебе сто раз говорил. Я тебя какую угодно люблю: ты хоть налысо подстригись – я все равно…
– Значит, волосы можно не отращивать?
– Как это – не отращивать? А мечта моряка?
– Да мне теперь и не отрастить такую косу! У тебя вон волосы длинней моих.
– Ну, тогда я отращу.
– Слушай, а правда! Тебе пойдет!
И добавила мечтательно: