– Помидор? Помидор! Ах ты, зверушка! Ничего в живописи не понимает, а туда же! – Но задумался.
– Ты знаешь, я вижу, что у тебя такой… ступор, что ли.
– Кризис жанра!
– Вот-вот! Ты себя старого перерос, а нового – боишься. Нужно чуть отвлечься, и оно само придет. Ты опять смеяться будешь, но скажу: я так вязать училась. Вязать-то умела, даже перчатки вывязывала, а это, знаешь, как сложно! А петли набирать – не получалось. Мама даже сердилась, что я такая глупая. А я – ну никак! И движение совсем простое, а не дается. А потом пришла из школы, смотрю – лежит клубочек со спицами: розовые нитки пушистые и спицы новые, блестят. Так мне вязать захотелось! Я схватила, села и вяжу. Потом опомнилась – а я петли-то сама набрала и даже не осознала! И все, с тех пор пошло.
– Правда, – задумчиво произнес Леший. – Это ты верно говоришь. Я так на велосипеде учился: все падал да падал, а потом – раз! – и поехал…
– Ну вот! Ты вспомни свое состояние, когда поехал. И все получится.
– Ты думаешь?
Лёшка рассеянно глядел на Марину, наморщив лоб. Потом встал, посадил ее на стол, отошел и посмотрел, прищурясь:
– Значит, говоришь, помидор? Синьор помидор. Посиди-ка так. Я сейчас. Не двигайся!
Марина только вздохнула. Он рисовал ее до полуночи – сразу на холсте. Набросал углем и пошел писать маслом, рассеянно напевая:
– Помидор-помидор… улыбнитесь… Ведь улыбка это флаг… корабля… – а когда Марина, не выдержав, засмеялась, строго сказал: – Ну-ка не смейся! Сбиваешь.
Потом прогнал спать, а сам все что-то доделывал. Утром, пока Лёшка спал, Марина побежала посмотреть и ахнула: получилось! Получилось. Это был первый ее портрет – первый из десятков, созданных потом Алексеем.
«Карпа-Дракона» Леший отложил и действительно написал «Птицу» – необыкновенную, ни на что не похожую: она летела, развернув золотые и багряные, как осенний лес, крылья, высоко в небе, а глубоко внизу, в темной воде медленной реки плыло ее маленькое отражение. И двое детей на косогоре: девочка наклонилась вниз, к воде, а мальчик лежал навзничь, запрокинув голову, и в его глазах тоже можно было увидеть, приглядевшись, крошечных птиц. А золотая птица – огромная, важная – смотрела прямо на зрителя и, казалось, видела насквозь. Марина ахнула:
– Какое чудо! Сказка! Давай себе оставим, а?
– Посмотрим! – ответил довольный Лёшка. – Я могу повторить.
Так что шкаф, который он успел сделать дома, оказался первой и последней мебельной реставрацией – теперь все время он отдавал живописи. Он осознал, что присутствие Марины вовсе не мешает работать, а наоборот – помогает. При ней он как-то собирался, в голове прояснялось, и появлялись сюжеты, каких раньше и не возникало, – странные, но прекрасные. Дальше он писал все сам, но на первых шагах Марина давала какой-то толчок его воображению, хотя могла и не говорить ни слова, а просто сидела рядом.
Потом Алексей написал и Дракона, и еще одну Птицу, и деревню – Маконго, сто лет одиночества: деревца, проросшие сквозь половицы; ржавые скелеты комбайнов в сухой траве, пустые глазницы заброшенных изб, грустный домовой на покосившемся крылечке, увитом повиликой…
Он пытался изобразить и крылатое видение, возникшее в момент их с Мариной близости, но в одной картине не получилось – вышла серия из девяти графических листов, названная им «Метаморфоза», на которой пара влюбленных постепенно превращалась в единое четырехкрылое существо и растворялась в слепящем свете, взлетая ввысь.
Но тот образ, что явился ему однажды, в самом начале их совместной жизни, никак не желал воплощаться на холсте! Тогда Леший подсмотрел, как Марина по дороге в ванную недоверчиво разглядывает себя в большом зеркале, и вдруг упавший сбоку из кухни луч солнца преобразил всю картину удивительным образом, заставив Лешего схватиться за карандаш. Он сидел голый на полу и рисовал как одержимый, только листы отлетали.
– Лёшка. Я замерзла, – пищала Марина, но он не слышал.
– Сейчас…
– Лёшка, я тебя побью!
– Ну ладно, ладно, ладно. Прости, увлекся. – И бросился обнимать, согревать, целовать…
Но картина не получилась. Леший знал, что это должен быть Ангел, но выразить свое видение никак не мог – он то доставал, то убирал холст, не понимая: что же не так? Чего не хватает? Он всерьез размышлял, каким образом растут у ангелов крылья, и даже сделал жуткую серию рисунков – «Анатомия ангелов», хотя Марина потешалась:
– Лёш, ну какая может быть у ангелов анатомия? Ты сам-то подумай. Они существа бестелесные.
– Нет, ну как же. Крылья к чему-то крепятся.
– Вот, послушай, стихи нашла про ангелов – прямо для тебя:
Ангелы не имеют плоти, но имеют крылья и перья.
Крылья различаются по длине и числу, перья – по цвету.
Не сбейся в счете, приятель. Веру от суеверья
не отличишь зимой. Разберемся поближе к лету.
Зелень будет свежа, а вечера – прохладны.
Тогда, на закате, присмотримся внимательнее к паренью
бесплотных существ, будь они неладны!
кружащих в сумерках над цветущей сиренью.
– Здорово! Это чьи?
– Борис Херсонский написал.
– Надо же, как подошло…
Потом, изучив все досконально, Лёшка вдруг заявил:
– Да они вообще не способны в воздухе держаться! У них и тела для полетов не приспособлены – очень крупные, и перья только на крыльях, и мышцы слабо развиты. Они и крыльями-то махать толком не сумели бы! Не-ет, они никак не могли летать.
– Лёш, ты так говоришь, как будто живьем ангелов видел!
– На картинах видел. Я же специально альбомы рассматривал. Вон, у Джотто есть ангел вообще с одним крылом: он что, планировал, что ли? А херувимы и прочие купидоны – те уж точно летать не могли. Еще шестикрылые, правда, есть – но тоже вряд ли. Тут два-то крыла не знаешь, как к телу пристроить, а уж целых шесть!
– А ты не думаешь, что они просто левитировали? Силой духа летали!
– А крылья тогда зачем? Для маневрирования?
– Да просто для красоты! А то как бы мы их от простых смертных отличали?
На Рождество Валерия пригласила их снова, в новый московский дом, небольшой двухэтажный особняк в Брюсовом переулке. Марина, положив телефонную трубку, осторожно покосилась на Лёшку, предчувствуя его реакцию, и точно: когда им доставили две большие подарочные коробки, Леший так и взвился:
– Это что за подачка?!
– Лёшечка, это подарок.
– Мы не можем это принять.
– Лёш, это подарок на Рождество, просто Валерия дарит заранее, чтобы мы могли прийти на прием, там все будут так одеты, мы же должны соответствовать. Уже времени нет – самим все доставать. В чем ты пойдешь, в джинсах?
– Ну и вообще не пойдем, очень надо.
– Послушай, это же не просто прием: Валерия тебя продвигает, там будут потенциальные заказчики. Лёшечка!
– А, черт!
– Ну, пожалуйста. Для меня.
– Вечно ты из меня веревки вьешь. Придется ведь отдаривать. А что мы можем?
– Как что? Картину!
– Картину… Картину написать надо. Как у тебя все просто!
– А ты из старого.
– А то она не поймет!
– Лёш, а ты посмотри на старую картину новым взглядом – может как-то… не знаю… поправишь?
– Поправишь! – Лёшка хмыкнул, но Марина видела, что он сдается.
Уговаривая Лешего, Марина потихоньку распаковывала коробки: в одной был полный набор мужской одежды от смокинга до галстука-бабочки, в другой – маленькое черное платье, туфли-лодочки и сумочка. Над платьем Марина завизжала, и подошедший Лёшка удивился:
– Какое-то скромненькое…
– Скромненькое! Ты что! Это же Шанель!
– Шанель номер пять?
– Номер пять – это духи, а это платье! С ума сойти, настоящая Шанель!
Тут Леший увидел смокинг и бабочку:
– И ты хочешь, чтобы я это надел? Да я же буду шутом гороховым! Ни за что.
– И вовсе нет. Ты будешь как… как Джеймс Бонд! Джон О'Коннери, помнишь? Ну, пожалуйста, примерь!
– Придумает тоже, Джеймс Бонд. Марин, это же все бешеных денег стоит. Ну ладно, пусть для нее мелочь, но все равно. С чего это вдруг Валерия нас так полюбила? То она меня в упор не видела как художника, а тут вдруг так старается? Это все из-за тебя. Чем-то ты ее зацепила.
– И зря ты считаешь, что Валерия не ценила! Она мне еще при первой встрече очень тебя хвалила – многообещающий, талантливый. Как она сказала? Художник от Бога, вот!
– Правда?! Надо же…
– Лёш, ты знаешь, что я думаю? Почему Валерия ко мне так прониклась? Не хотела тебе рассказывать, ну да ладно. Мне кажется, она меня воспринимает как дочь. Она в юности ребенка потеряла, понимаешь? И сейчас девочке было бы столько, сколько мне. Да еще и способности у меня такие же. У близняшек, как я поняла, нет ничего. Валерия в них как-то разочаровалась. А тут вдруг я!
– Да, это может быть. А что случилось с ее ребенком?
– Аборт сделала на позднем сроке.
– Валерия сама тебе рассказала это?
– Да. И мне кажется… она до сих пор страдает… от чувства вины. И еще. Знаешь, почему она все время браслеты носит? У нее шрамы на руках. На запястьях. Старые, но заметные. Она браслеты сняла, я увидела.
– Вены резала? Ничего себе. А кажется такой… такой благополучной, такой… непрошибаемой.
Леший покачал головой, нахмурился, коротко взглянул на Марину и тут же отвел глаза – Марина, вздохнув, ответила на его невысказанный вопрос:
– Нет, я абортов не делала. Не было необходимости.
– Что же – ни разу? Не залетела? За все время?
Марина опять вздохнула:
– Лёш, ты не представляешь степени моей… моей дремучести! Я даже толком не знала, как нужно предохраняться, пока Танька меня не просветила. А когда я с этим к Вадиму полезла, он сказал: нам это не нужно, не беспокойся, я принял меры. И только потом я узнала, какие меры он принял. Он вообще не мог детей иметь, представляешь! А я тогда уже мечтала о ребенке, хотя понимала, что мама меня убьет.
– Так у него же сын вроде был… или что?