– Ну что, понравилось?
– Нет.
– А то некоторым – нравится.
– Кому это – некоторым? – спросил он с подозрением, поднимая голову.
– Ну, мало ли! Знаешь, есть такие любители всяких наручников, ошейников…
– Ошейников? А ты-то откуда знаешь?
– А я девушка современная, начитанная.
– Ах, начитанная? Начитанная она! Я тебе покажу – ошейники!
Но Марина перехватила его руки и очень серьезно сказала, глядя в глаза:
– Лёш, мне все равно, понравилось – не понравилось, это я пошутила. Но я тебе клянусь: никогда больше ничего такого с тобой не сделаю. Ни-ког-да. Ты мне веришь?
И он так же серьезно ответил:
– Верю.
А потом, целуя ее, не удержался и пробормотал:
– В крайнем случае – прикуешь меня наручниками. – И засмеялся, когда она звонко треснула его по спине. А сама в то же самое мгновенье вытянула из памяти Лешего мучительно саднившее воспоминание о той жуткой секунде. Так опытная медсестра вместе с легким шлепком ладонью быстро всаживает в расслабленную плоть пациента острую иглу шприца и, закачав лекарство, мгновенно вытаскивает – пока пациент, зажмурившись, все ожидает укола…
На майские праздники поехали в Афанасьево. Сначала Леший даже радовался, что вместе едут, представляя, как уныло путешествовал бы один, и в метро не удержался – быстро поцеловал Марину, обняв за плечо. А сидевшая напротив девочка лет десяти, которую мама везла к зубному врачу, забыла бояться и смотрела на них во все глаза, и запомнила навсегда это поразившее ее счастье двоих, отделенных от всего мира. Но подъезжая к Кенженску, Лёшка так вдруг занервничал, что Марина тут же услышала звенящий комариный голос тревоги. И тревога была двойная: одна – про омут, другая… «Ах, вот оно что! Ну ладно. Пусть идет!»
Марина смотрела в окно на пробегающие перелески, поля, деревни и думала: «Надо же, в Москве уже все зацветает, а здесь – ни листочка, даже снег кое-где еще лежит! Север. Как странно – меньше года назад я так же ехала на автобусе, и ничего вокруг себя не замечала, умирая от тоски и боли. Та несчастная Марина осталась в прошлом. Словно и не я была, а совсем другая женщина – моя младшая сестра…» И вдруг вспомнила странный сон, приснившийся ей в поезде, – она лежала на нижней полке, к ней подошел высокий человек, весь в черном, и сказал:
– Пойдем-ка, там прибраться надо!
Она встала и пошла, недоумевая: где прибраться, зачем? Он вывел ее в тамбур и открыл дверь перехода в следующий вагон – а там оказалась кладовочка с множеством полок, заставленных каким-то барахлом.
– Вот, все твое. Разбери-ка!
Продолжая удивляться, Марина начала послушно приводить в порядок кладовку, а сама думала: «Откуда столько хлама? Я же давно все повыбрасывала…»
– Ну вот. Смотри, как хорошо.
В кладовке стало даже светлей и просторней. Черный человек протянул руку и достал что-то с верхней полки:
– А, вот оно где! Береги, смотри!
Это была маленькая глиняная крыночка, теплая на ощупь, прикрытая туго сидящей крышкой.
– Да ты открой, не бойся!
– Открыть?
Марина чуть приоткрыла крышку – оттуда вырвался луч такого яркого света, что она зажмурилась. И проснулась. «Надо же, какое приснилось! – думала она. – К чему бы это?»
В Кенженске Лёшка заметался было, потом решился:
– Марин, мне тут надо зайти кое-куда, по делам – забрать кое-что. Половодье, катеров много ходит, и запань еще не ставили, уедем на следующем, ладно? Может, к дяде Мите тебя пока отвести? Или погуляешь?
– Нет, я лучше в церковь схожу, где та икона – «Утоли моя печали». Помнишь, ты рассказывал, что доску выпрямлял и склеивал? Далеко церковь?
– Да вон, видна!
– А запань – это что?
– Запань? Такая преграда поперек реки, чтобы плывущие бревна собирать. Тогда катера не ходят. Я пошел? Ты там меня подожди, у церкви, я недолго, а потом к дяде Мите зайдем.
И ушел. Марина знала – к Тамаре пошел, прощаться. Пусть. Это его дело. Вошла в храм – служба кончилась, народу почти никого, полутьма, только огоньки свечей да лампад трепещут, ладаном пахнет. Купила свечек и пошла ставить подряд. «Ничего толком не знаю! – думала она. – Как, что? Язычница, одно слово. Где же эта икона-то?» И как будто толкнуло что в плечо, обернулась – да вот же она: Богородица правой рукой младенца держит, голову набок склонила, прислушивается. И такое лицо у нее – простое, милое, прелестное. Наверняка, с кого-то писал художник. Младенец – как младенец, а она – смотрит на тебя, слушает. У младенца свиток в руках со словами: «Суд праведный судите, милость и щедроты творите кийждо искреннему своему; вдовицу и сиру не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите…» «Кийждо – каждый, что ли?» – подумала Марина и повторила про себя: «Злобу брату своему в сердце не творите…»
Не умея молиться, Марина просто смотрела Богородице в глаза и без слов, душой просила. Да что и скажешь, кроме – утоли моя печали! Ничего. Все – тут. Слезы текли по щекам – не вытирала. А потом услышала тихие прекрасные слова, которые распускались как цветы и уплывали по темной воде туда, где принимала их, сплетая венок, та, что все понимала и прощала: «Богородице Дево, радуйся… Благодатная Марие, Господь с Тобою… Благословенна Ты в женах… и благословен плод чрева Твоего… яко Спаса родила еси душ наших… Аминь!»
Марина обернулась – в отдалении стоял священник и крестился. Это он молитву читал!
Поклонилась ему, пошла к выходу, а он остановил:
– Христос Воскресе!
Ах да, пасхальная же неделя!
– Воистину Воскресе! – И порадовалась: «Хорошо хоть знаю, как ответить!» А сама подумала: «Неужели отругает, что без платка и в брюках?» Но он так кротко смотрел, что устыдилась. Молодой совсем, ей ровесник. Высокий, тонкий, чернобородый, и глаза черные, как у Лёшки.
– Арсений, отец Арсений. Вы ведь не наша прихожанка?
– Нет, я проезжая.
– Опоздали на службу?
– Случайно зашла. Икону посмотреть, «Утоли моя печали».
– Да, редкая икона.
– Мой… муж… ее реставрировал.
– Ваш муж? Так вы Алексея Злотникова супруга?
– Да.
– Ну что ж, передайте ему привет от нас и благодарность, икона в порядке, следим.
– А она чудотворная?
– Для истинной веры чудо не подпорка. – Он посмотрел на нее внимательно. – Но вы ведь… не крещеная?
Марина насторожилась – смотри-ка, да он… видит?
– Нет, не крещеная.
Да, видит. Надо же! И сама всмотрелась – он искренний, устойчивый, крепкий. И – верит. Верует. Похоже, он первый раз с такой, как она, столкнулся – не знает, что и думать. Он уверен был: сила его от Бога. А тут пришла язычница – такая же, как он. Священник чуть нахмурился, и Марина поняла, что он ощутил ее острожные прикосновения.
– И в Бога не верите?
Марина вздохнула: начинается! Она чувствовала, как священник всматривается в нее, очень осторожно, и сопротивлялась: они словно тянули потихоньку одну и ту же дверь – каждый к себе.
– Простите, батюшка, не хотелось бы вас огорчать. Нет, не могу я в бородатого Бога, на облаке сидящего, верить.
Он улыбнулся:
– Ну, в такого-то Бога даже я не верю. В Бога не верите, а молились?
– Да я и слов молитвы не знаю!
– А молитва не в словах, а в душе. А во что же вы верите, могу я спросить? Ведь во что-то вы верите?
– В любовь! – ответила Марина, не задумываясь, и сама удивилась.
– В любовь? Это хорошо. Возлюби ближнего своего…
– Как самого себя. Это я знаю.
– Знаете. Хорошо.
– Но это… трудно.
– Трудно, да.
Марина уже заметила, что он каждый раз повторяет ее последнее слово, и опять удивилась сама себе, что стоит и разговаривает с ним, и даже… И даже перестала придерживать ту дверь, что он пытался открыть.
– Легко любить тех, кого мы любим. А как полюбить тех, кого мы не любим?
– Я понимаю! Слово одно, а…
– Смысл разный. Как полюбить того, кто нас любит, а нам ненавистен? Старец Амвросий Оптинский так говорил: «Если нет любви – твори дела любви».
Марина смотрела на него, широко раскрыв глаза: он же… он с ней про Вадима говорит! Про Дымарика!
– Христос так проповедовал: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. И если возможно полюбить ненавидящего тебя, что же мешает полюбить любящего тебя?
«Но я же… я жалела Вадима. Иногда», – подумала она, и отец Арсений тут же ответил:
– Жалость? Жалость, сострадание. Да, да. Сила сострадания очень сильна в вас. Но жалость и сострадание без любви… без любви истинной… не всегда во благо.
– Почему?
Марина уже забыла обо всех своих попытках «придержать дверь», и с каждым его словом открывалась все больше и больше. Он словно думал вместе с ней, словно куда-то вел ее за руку… «Кладовочку разбирать! – вспомнила Марина, – Так вот о чем сон-то!»
– Давайте представим ближнего своего, отягощенного пагубной страстью… влечением… к некоей отраве… дающей ему иллюзорное счастье, но иссушающей душу и тело.
Марина почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо и опустила голову.
– Как поступим мы с ним? Отвернем ли от него лицо свое? В конце концов, каждый сам за себя перед Богом ответственен. Что ж, если нет у нас ни сил, ни способов ему помочь, может, так и поступим. А если есть? Дадим ли мы ему этой отравы, чтобы не видеть, как он мучается? Чтобы утешить его в страданиях, хотя и знаем, что они возобновятся с удвоенной силой? Или со всей силой любви нашей постараемся отвратить его с пагубного пути? Стать лекарем ему? Душу его исцелить?
Марина посмотрела прямо в глаза отцу Арсению:
– Но разве… может… болезнь… стать исцелением? Отрава – лекарством?
– Невозможное человекам возможно Богу.
– Значит… значит я виновата? И нет мне прощения? Но я же… я так сожалела! Я… жить не могла!
– Прощение всегда возможно. Божья любовь подобна дождю, падающему и на пшеницу, и на плевелы, или солнцу, согревающему и праведников, и нечестивых. Это не значит, что Бог не делает различия между праведниками и нечестивыми, но пока человек жив, есть возможность для покаяния и обращения. Вы раскаялись, я это вижу. Раскаялись – значит прощены. Господь вас прощает, так оставьте гордыню – простите и вы себя. Оставьте прошлое – прошлому. Идите вперед. Вы – на правильном пути, верьте себе. Вы верите в любовь? Так Бог и есть любовь. И вы полны любви – так несите ее в мир! Дарите! А иначе – зачем вам дано так много?