Утром уходили и оглядывались на дом, на деревню. Кошку высматривали. Увидели, когда уже катер пришел:
– Лёш, вон она!
Сидит наверху на склоне, хвостом лапки обвила.
– Кис-кис! Кошка! Иди сюда!
Нет, не идет. Сидит, смотрит важно.
– Ну, тогда – прощай!
Отплыли. Кошка привстала столбиком, посмотрела вслед катеру, потом спустилась к воде, понюхала, полакала быстрым язычком и пошла вдоль кромки, высматривая мелкую рыбешку. Хотя какая рыбешка в ледяной воде?
Сидели на корме, смотрели, как уплывает вдаль косогор с березой.
Тихо, только катер тарахтит. Небо свинцовое, тучи плывут. Север. И лес стоит мрачный по берегам – еще не проснулся. «Вот проснется лес – думал Лёшка, – что будет?» И увидел, как ожили и зашевелились сосны, березы, ели. Лес проснулся и двинулся на деревню – медленно, постепенно, прорастая хваткими корешками и цепкими побегами, выпуская вперед траву и кустарник, пробегая юркими белками и острожными зайцами. Пошел медведем и волком, кабаном и быстрой лисой. Полетел совой и вороном. Все надвигался и надвигался, пока не стал стеной по берегам Кенжи и Лундогни, Кемы и Виги, Межи и Куножа, Марханги и Светлицы, Белого и Черного Лухов…
И, хоронясь за стволами деревьев, смелея с каждым шагом, показалась нежить – косматый Леший в серых лишайниках, Вечерница с отблеском заката в глазах, Берегиня, чьи волосы светлее лунного света. А за ними – мавки, домовые, банники, волосатки и вытьянки, полудницы, кикиморы да шишиги.
И каким-то чудом оказавшись в самой сердцевине лесов, среди бурелома, где двести лет не ступала нога человека, увидел Алексей, как ожила в дупле и вылезла на божий свет, цепляясь за кору мощными лапами с серебряными когтями, расправляя метровые крылья, огромная птица с прекрасным женским ликом: Сирин, птица радости, – от главы до пояса состав и образ женский, от пояса же птица. Но кто пение Сирина услышит, забудет всю жизнь свою, и слушать будет, пока не умрет.
И вторая, черная, вылезла из другого дупла, крыльями повела – Алконост, птица печали. Сели рядом, поцеловались. Оглядываются, крыльями трепещут. И там, где Сирин, – сияние ярче дня. А там, где Алконост, – тьма чернее ночи. Лица у обеих белые, губы – красные, как кровь. А глаза – не глаза, очи! – влажные, женские, манящие, колдовские. Взглянешь и пропадешь. Утонешь, как в озере. У Сирин озера синие, у Алконоста – черные. Сидят, на небо посматривают, словно ждут кого-то.
И прилетела, наконец, огромная – вдвое больше Сирина и Алконоста, тоже черная, но с кровавым блеском на пере: так вспыхивает горящий уголь киноварью да золотом. Вещая птица Гамаюн. Села рядом, крылами сестер обняла, и запели все три разом. А потом взлетели.
Лёшка вздрогнул, очнулся.
– Марин? Ты видела?
– Видела. Жутко.
– Пойдем отсюда.
Он встал, подошел к борту, и такой порыв был, что чуть было ключи от деревенского дома в воду не бросил – прощай, дескать, Афанасьево! Но опомнился: что еще за мелодрама. Мало ли, приехать придется.
Леший с Мариной ушли в каюту, но долго еще в ушах у них звучала неземная, нечеловеческая, жуткая и несказанно прекрасная песня в три голоса.
И все мерещилось, что там, высоко в небе, летят, провожая катер, три огромных птицы, три сестры – Радость, Печаль и Мудрость.
Сирин, Алконост, Гамаюн.
Часть седьмая. Ангел Надежды
То ли помогла открывшаяся «крыночка», то ли отцовская лежанка поспособствовала, но из деревни Злотниковы привезли не только Лёшкины картины и ворох барахла, но и новую жизнь, которая в один прекрасный вечер решительно заявила о себе. Марина читала и вдруг почувствовала страшную слабость, как будто ее привалили тяжелой периной так, что не шевельнуться, и голова закружилась. Она схватилась за виски и закрыла глаза: да что ж это такое? Словно укачало. А потом вообще стало так странно: она ощущала себя одновременно огромной, как грозовая туча, и крошечной, как мельчайшая капля в этой туче. Она с трудом сосредоточилась, вглядываясь и вслушиваясь, бродя мысленным взором по вселенной своего тела, где все потихоньку шевелилось, двигалось, пульсировало, и там, в самой глубокой темноте увидела вдруг что-то новенькое – маленький распускающийся бутон, живую растущую клеточку, и задохнулась от счастья – получилось! Получилось!
Она позвала Лёшку – он не услышал. Попыталась встать, но так закружилась голова, что даже затошнило. И она, улыбаясь, осталась лежать, несмотря на то, что диван под ней плыл и покачивался, как корабль на волнах. Когда отпустило, она встала, оделась и потихоньку вышла в аптеку, где купила сразу несколько разных тестов, чтоб уж наверняка, так что Лёшка, устав работать, обнаружил ее на кровати, где она с блаженным выражением лица рассматривала полоски на тестах. Марина думала, что он полквартиры разнесет от счастья – нет, наоборот: обнял ее крепко и затих. Потом услышала: шепчет что-то, прислушалась:
– Спасибо!
Хотела было уже ответить: «Пожалуйста», но поняла – не ее благодарит, и тоже тихонько сказала:
– Спасибо!
Потом, помолчав, спросила:
– Лё-ош, а почему ты такой несчастный? Ты не рад?
– Да что ты. Я счастлив. Просто… Это сколько ждать-то. Я с ума сойду.
Марина засмеялась:
– Ничего, выдержишь. Можно подумать, тебе рожать.
– Вот именно, если б мне!
Потом размечтался о ребенке:
– Марин, а пусть это будет девочка, а?
– Пусть! – серьезно согласилась Марина. – Я буду работать над этим.
– А ты можешь?
– Лёш, да не знаю я! Посмотрим.
Но ребенок у них появился гораздо раньше, чем можно было ожидать. В конце мая позвонила Лариса Львовна:
– Марин, там Лёшка далеко?
– Сейчас позову!
– Нет, нет, подожди! Я с тобой хотела! Чтобы он не услышал…
– Случилось что?
– Да тут Стелла звонила… – Лариса Львовна вздохнула.
– Стелла? Чего она хочет?
Стелла хотела повидаться с Мариной.
«Ну ладно, – подумала Марина, – повидаемся». Ей даже интересно было посмотреть на Лёшкину бывшую: тогда, на выставке, Марина Стеллу и не заметила. Что ж ей надо, интересно? Лёшке Марина не стала рассказывать – потом видно будет. Через пару дней они встретились «на нейтральной территории», как выразилась Стелла, – в кафе, и с ревнивым интересом разглядывали друг друга, сразу заметив все сильные и слабые стороны соперницы: ах, у нее грудь, а у меня зато ноги! Ноги у Стеллы действительно были великолепные, и она не стеснялась показывать их. «Юбка-то не по возрасту, – язвительно подумала Марина, – с дочки сняла! А волосы хороши – рыжая копна. Крашеные. Да и сама накрашена, как на панель!» Заказали кофе, помолчали.
– Как там Злотников? – не глядя на Марину, спросила Стелла.
– У нас все хорошо, спасибо. Как Рита? Он все время о ней вспоминает.
– Да вот в том-то и дело!
– Что-то с Ритой?
– Все с ней нормально. Тут такое дело. Я понимаю, мы с ним расстались… не по-человечески. А теперь вот приходится к нему обращаться. Формально-то он отец!
– Вы что… Вы хотите уехать из страны?
– Сообразила, умная. Ну да, в Штаты еду, там Риткин отец – биологический, как теперь говорят.
– И Лёша должен бумаги какие-то подписать?
– Ну да. Только… Черт!
– Стелла, да вы скажите все прямо, а там посмотрим.
– Послушай, давай на «ты». Что мы как неродные. Понимаешь, мне Ритку девать некуда. Я уезжаю пока по гостевой визе, ненадолго, надо же сначала прикинуть, что и как, правда? А потом уже насовсем, если получится. Пока-то он зовет, а так… мало ли что! А моя мать не годится. Не справится. Короче, пьет она, понимаешь? Как я Ритку ей доверю? А больше у нас никого нет.
– Так вы что? Ты что, хочешь нам Риту оставить?
– Ненадолго. На пару месяцев всего. На лето. А потом заберу. В сентябре ей в школу. Ну, войди ты в мое положение! Я знаю – виновата! Дурой была! Поведи я себя по-другому… Да что теперь говорить.
– Ну ладно, я поговорю с Лёшкой…
– Поговори, а! Пожалуйста! Он меня ненавидит, я знаю, но Ритку он всегда обожал.
– Да нет, он тебя жалеет.
– Жалеет? – Стелла вдруг заплакала, и сразу стало видно, что ей уже почти сорок, а вовсе не «тридцать с небольшим», как кокетливо думала она про себя. Стелла открыла косметичку и, шмыгая носом, принялась наводить красоту:
– Жалеет! Он пожалеет, как же!
– Ну, ты-то его не жалела!
– Ишь, защищает! Ладно, прости. Дурой была.
– А как Рита к этому отнесется?
– Как отнесется! Да кто ее спрашивать-то станет?
Марина была в некоторой растерянности: конечно, Лёшка будет просто счастлив… или нет? Помнит его девочка, интересно? Ведь она совсем крошка была. А вдруг Лёшка захочет оставить Риту насовсем? Вряд ли этого захочет Стелла! А если принять Риту, то… Придется опять перестановку делать, не спать же девочке на кухне. Ее в маленькую, им с Лёшкой в большую. А мастерская? Где он будет работать?
И Марина поехала к Ларисе Львовне – советоваться. Та сразу же разрешила все Маринины сомнения: «Да я к себе Риточку возьму, и все. Что тут думать!» Это был хороший выход, но Марина боялась, что Лешему он не понравится. И как ему рассказать все это? Как вообще разговор завести? Но разговор неожиданно завелся сам. Леший опять рисовал Марину, рассеянно напевая себе под нос:
– Какой я мельник! Я ворон здешних мест…
– Что это ты поешь такое?
– А! Это отцова любимая – ария Мельника из «Русалки». Он когда делал что-нибудь, всегда напевал: какой я мельник! Вот ему бы артистом быть, но не вышло. А оперу очень любил. Как выпьет, заводит – у нас пластинок этих столько было! Мать говорила: ну, завел свою Хованщину. Самая любимая была – Хованщина. И когда я… ну… жениться собрался…
Леший покосился на Марину, но продолжил:
– Мать просто на стенку лезла, а отец сказал: «Сын взрослый, пусть сам решает». А мне: «Глупость делаешь, но поступаешь как мужчина. Трудную жизнь себе готовишь, потому что без любви женишься. А любовь должна быть. Смотри, намучаешься!» Я говорю: «А может, и нету никакой любви?» Он на меня посмотрел как на дурака. А потом пластинку завел: «Слушай!» Дуэт – Лжедмитрий и Марина Мнишек, у фонтана. Там они долго препираются, Дмитрий ее уламывает наконец, она поет ему: «Ты мой коханый, ты мой повелитель!», а царевич в ответ с такой страстью, с таким упоением: «О, повтори, повтори, Марина!» И когда царевич запел, отец говорит: «Слышишь, как любовь поет?»