Я особенно хорошо запомнил фигуру Маяковского в тот вечер. Во время его выступления я прошел в задние ряды партера нарочно проверить, как он выглядит из публики.
И вот зрелище: Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-жёлтой кофте с широкими чёрными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздражённого гладиатора.
Требует поправок и дальнейший рассказ нашего забывчивого и мимолетного соэстрадника.13
Только звание безумца, – пишет Лившиц, – которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу будетлянского паспорта, могло позволить Кручёных, без риска быть искрошённым на мелкие части в тот же вечер, выплеснуть в первый ряд стакан горячего чаю, пропищав, что «наши хвосты расцвечены в жёлтое» и что он «в противуположность неузнанным розовым мертвецам летит к Америкам, так как забыл повеситься». Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие.14
Увы! Ни линчевать, ни бояться меня публике было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видел надобности в этих грубых эффектах. Моя роль на этом вечере сильно шаржирована.
Выплеснуть рассчитанным жестом чтеца за спину холодные чайные спивки – здесь нет ни уголовщины, ни невменяемости. Впрочем, слабонервным оказался не один Лившиц. Репортёры в отчётах тоже городили невесть что. Конечно, мы били на определенную реакцию аудитории, мы старались запомниться слушателям. И мы этого достигали. Иначе – какие же мы были бы эстрадники и ораторы?!
Кстати, утрировал мое выступление и В. Шкловский (см. «Третья фабрика»).15 Никогда я не «отбивался от курсисток галошами». Передовая молодёжь порой бурно приветствовала нас, но это вовсе не было «нападением».
Во всяком случае, верно одно – успех вечера был шумным. Мы нашли то, чего искали, – живой отклик молодёжи и наиболее чуткой интеллигенции. Пусть с нами соглашались не во всем – на это было бы наивно и рассчитывать. Но мы разбудили критическое чутье зала, мы впервые показали ветхость и убожество официальных фасадов благонамеренного искусства. Мы впервые противопоставили ему живые воды творчески бурлящей новизны. Здесь впервые убедительно прозвучали, именно прозвучали, те самые стихи Маяковского и Хлебникова, о невозможности даже прочесть которые жужжали тогда бестолковые рецензенты наших книжек и хранители всяческого парнасского благочиния.
Дальнейших вечеров – не перечесть! В период 1913-15 гг. мы выступали чуть ли не ежедневно. Битковые сборы. Газеты выли, травили, дискутировали. Всего не упомнишь и не перескажешь.
Остановимся на одном наиболее «скандальном» из вечеров, именно на выступлении Маяковского в «Бродячей собаке» (сезон 1915-16 гг.).16 Вот что рассказала мне Т.Т.,17 случайно бывшая на этом вечере:
– По-моему, уже после 12 ночи конферансье объявил: сейчас будет читать стихи поэт-футурист Маяковский.
Не помню, как он был одет, знаю, что был очень бледен и мрачен, сжевал папиросу и сейчас же зажег другую, затянулся, хмуро ждал, чтобы публика успокоилась, и вдруг начал – как рявкнул с места:
Вам, проживающим за оргией оргию,
Имеющим ванную и теплый клозет…18
Публика по большей части состояла именно из «имеющих все удобства», поэтому застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение.
Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки –
лучше в баре б<лядям> буду
подавать ананасную воду! –
некоторые женщины закричали: ай! ох! и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся крик, свист, угрожающие возгласы. Более флегматичные плескали воду на декольте своих спутниц и приводили их в себя, махая салфетками и платками.
Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, желвак нижней челюсти всё время вздувался, – опять закурил и не уходил с эстрады.
Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:
– Такой молодой, здоровый… Чем такие мерзкие стихи писать – шел бы на фронт!
Маяковский парировал:
– Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: «Останьтесь. Ваше перо нужнее родине, чем шпага».
Та же «стильная женщина» раздраженно крикнула:
– Ваше перо никому, никому не нужно!
– Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу!
Некоторые засмеялись, но большинство продолжало негодовать, словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен.
Вскоре я услышала, что «Бродячую собаку» за этот «скандал» временно или совсем закрыли.
«Первые в мире спектакли футуристов»*
Одно дело – писать книги, другое – читать доклады и доводить до ушей публики стихи, а совсем иное – создать театральное зрелище, мятеж красок и звуков, «будетлянский зерцог», где разгораются страсти и зритель сам готов лезть в драку!
Показать новое зрелище – об этом мечтали я и мои товарищи. И мне представлялась большая сцена в свете прожекторов (не впервые ли?), действующие лица в защитных масках и напружиненных костюмах – машинообразные люди. Движение, звук – всё должно было идти по новому руслу, дерзко отбиваясь от кисло-сладенького трафарета, который тогда пожирал всё. Последнее видно было даже не футуристам.
Например, Н. Волков в книге своей «Мейерхольд» (т. II, стр. 296) тогдашнюю театральную эпоху характеризует так:
Сезон 1913–1914 гг. во многом продолжал основные линии своего предшественника – огрубение театральных вкусов, погоня за хлебными пьесами, превращение театра в коммерческие предприятия, постройка театров миниатюр, упадок режиссёрского влияния в больших театрах, одинокие искания театральных мастеров, их постепенный уход в студийность были последними чертами предвоенной зимы. Но было кое-что и новое.1
Общество «Союз Молодёжи», видя засилье театральных старичков и учитывая необычайный эффект наших вечеров, решило поставить дело на широкую ногу, показать миру «первый футуристический театр». Летом 1913 г. мне и Маяковскому были заказаны пьесы. Надо было их сдать к осени.
Я жил в Усикирко (Финляндия) на даче у М. Матюшина, обдумывал и набрасывал свою вещь.2 Об этом записал тогда же (книга «Трое» – 1913 г.):
Воздух густой как золото… Я всё время брожу и глотаю… Незаметно написал «Победу над солнцем» (опера); выявлению её помогали толчки необычайного голоса Малевича и «нежно певшая скрипка» дорогого Матюшина.
В Кунцеве Маяковский обхватывал буфера железнодорожного поезда – то рождалась футуристическая драма!3 Когда Маяковский привез в Питер написанную им пьесу, она оказалась убийственно коротенькой – всего одно действие, – на 15 минут читки!
Этим никак нельзя было занять вечер. Тогда он срочно написал ещё одно действие. И всё же (забегая вперед) надо отметить, что вещь была так мала (четыреста строк!), что спектакль окончился около 10 час. вечера (начавшись в 9). Публика была окончательно возмущена!
Маяковский до того спешно писал пьесу, что даже не успел дать ей название, и в цензуру его рукопись пошла под заголовком: «Владимир Маяковский. Трагедия». Когда выпускалась афиша, то полицмейстер никакого нового названия уже не разрешал, а Маяковский даже обрадовался:
– Ну, пусть трагедия так и называется: «Владимир Маяковский»!
У меня от спешки тоже получились некоторые недоразумения. В цензуру был послан только текст оперы (музыка тогда не подвергалась предварительной цензуре), и потому на афише пришлось написать:
Победа над солнцем.
Опера А. Кручёных.
М. Матюшин, написавший к ней музыку, ходил и всё недовольно фыркал:
– Ишь ты, подумаешь, композитор тоже – оперу написал!
Художник Малевич много работал над костюмами и декорациями к моей опере.4 Хотя в ней и значилась по афише одна женская роль, но в процессе режиссёрской работы и она была выброшена. Это, кажется, единственная опера в мире, где нет ни одной женской роли! [Всё делалось с целью подготовить мужественную эпоху, на смену женоподобным Аполлонам и замызганным Афродитам.]
Афиши о спектаклях футуристов были расклеены по всему городу. Одна из них – литографированная, с огромным рисунком О. Розановой, где в призмах преломлялись цвета белый, чёрный, зелёный, красный, образуя вертящую<ся> рекламу, – невольно останавливала внимание.5
Текст афиши был краток:
Первые в мире
Постановки футуристов театра.
2, 3, 4 и 5 декабря 1913 г.
Театр «Луна-Парк». Офицерская, 39.
Вторая афиша, более подробная, была напечатана красной краской с чёрным рисунком Д. Бурлюка посередине:
Общество художников «Союз Молодёжи»
Первые в мире