История представляется Бурлюку ракетообразной, взрывной; жизнь – «бешеной кошкой».
Россия бросилась вокруг
Поспешной кошкой.9
Известно, что двоеглазие, стереоскопичность нашего зрения, существенно помогают нам судить об удаленности предметов. Поэтому естественна утеря перспективы у Бурлюка.
Он вполне реально мог ощущать, например, такую доисторическую картину:
Чудовище таилось между скал
Заворожив зеленые зеницы…10
Или в другом месте:
В действительности же все эти чудовища, ихтиозавры, убийцы и т. п. ужасы могли быть самыми обыденными явлениями, как в рассказе Э. По, на который ссылается Ю. Олеша в «Записках писателя»:
Человек, сидевший у открытого окна, увидел фантастического вида чудовище, двигавшееся по далекому холму. Мистический ужас охватил наблюдателя.
В местности свирепствовала холера. Он думал, что видит самое холеру, её страшное воплощение.
Однако через минуту выяснилось, что чудовище небывалой величины есть не что иное, как самое заурядное насекомое, и наблюдатель пал жертвой зрительного обмана, происшедшего вследствие того, что насекомое ползло по паутине на ничтожнейшем расстоянии от наблюдающего глаза, имея в проекции под собой дальние холмы.12
Но герой Э. По быстро избавляется от иллюзии. А Бурлюк всё время вынужден жить в странном искаженном мире. Порой он сам восклицал в тоске:
Сатир несчастный, одноглазый
Доитель изнуренных жаб[7]
«Ослепленная страсть», чудовища и безумие окружили его навсегда. Маяковский в «Облаке в штанах» пишет о Бурлюке:
Как в гибель дредноута от душащих спазм
Бросаются в разинутый люк, –
сквозь свой до крика разорванный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Ненормальность зрения Бурлюка приводит к тому, что мир для него раскоординировался, смешался, разбился вдребезги. Бурлюк привыкает к этому и даже забывает о своём бедствии. Он не стесняется своего одноглазия ни в стихах, ни в жизни. Однажды, где-то на Дальнем Востоке, ему пришлось в каком-то кафе схватиться с одним комендантом. Дошло до ссоры. Комендант грозил отправить Бурлюка в солдаты. Бурлюк кричал:
– Нет, не отправите!
– Отправлю! – комендант выходил из себя.
– Попробуйте! – сказал Бурлюк, вынул свой стеклянный глаз и торжествующе показал коменданту.
Самая художественная деятельность Бурлюка представляется мятущейся футуристической картиной, полной сдвигов, разрывов, безалаберных нагромождений. Он – и художник, и поэт, и издатель, и устроитель выставок. Сверх того, он художник – какой хотите! Если вам нужен реалист, то Бурлюк реалист. Есть рассказ Б. Лившица о картине Давида Давидовича «под Левитана». Известен его же анатомически точный портрет Рериха.13 Вам нужен импрессионист: извольте, Бурлюк покажет вам десятки своих пленэров. Вам нужен неоимпрессионист – и таких полотен вы найдете у Бурлюка дюжины. Вам нужен кубист, футурист, стилизатор – сколько угодно, – и таких сотни. Которые же настоящие? Кто это знает! Знает ли это сам Бурлюк? Он в некотором отношении напоминает Ренана с его безбожием. Тот говорил: так как нам ничего в точности неизвестно, то самое лучшее быть готовым ко всему. Так вы меньше всего проиграете!..
– Давид Бурлюк, как настоящий кочевник, раскидывал шатер, кажется, под всеми небами…
Так говорил Маяковский ещё в 1914 г.14 Отмечая разрыв теоретических построений Бурлюка с его эклектизмом на практике, Маяковский осуждающе добавляет:
– Хорошо, если б живописью он занимался!..15
Бурлюк – писатель. Он журналист, он – теоретик (см. его работы о живописной фактуре, о Бенуа, о Рерихе и др.). В качестве поэта он тоже своеобразный универмаг. Вы хотите символиста? Хорошо. Возьмите Голлербаха в издании жены Бурлюка и на стр. 14 вы встретите откровенное признание этого критика, что он не может «удержаться от соблазна выписать целиком стихотворение Бурлюка, которое могло бы быть характерным для поэзии символистов»:
Голлербах приводит также стихи Бурлюка, типичные для 70-х годов прошлого столетия:
На свете правды не ищи, здесь бездна зла.
А вот и более древнее – в духе Тредьяковского:
В бедном узком чулане:
«С гладу мертва жена»…
Это было в тумане
Окраин Нью-Йорка на!
Есть ещё одна характерная для художественной деятельности Бурлюка черта. Если собрать его рисунки 1912-22 гг., окажется, что на 90 проц<ентов> они изображают толстых голых баб во всех поворотах. Преобладающий – таз и ягодицы. Есть и такие рисунки, где видны «два фаса» – лицо и таз (графический сдвиг). Встречаются – трехгрудые и многогрудые женщины, полновесные «мешки с салом», как говаривал сам Бурлюк. В его стихах найдем немало соответствующих образов:
Обворожительно проколота соском
Твоя обветренная блузка…20
Девочка, расширяясь бедрами,
Сменить намерена мамашу.
Коленки круглые из-под короткой юбки
Зовут:
– Приди и упади.21
Откуда это обилие таких объёмных и телесных образов? Повышенный интерес к шарам и полушариям – у человека, которому они представляются лишь кругами или плоскостными секторами?
Только беспросветной наивностью и ésprit mal tourné некоторых критиков (например, уже помянутого Голлербаха) можно объяснить их слюнявые рассуждения об эротобесии, о барковщине и порнографии Бурлюка. Очень лёгкий и скользкий путь, ведущий к копанию на потеху мещан в семейных скандальчиках, к рассказам о гинекеях, якобы устроенных для братьев Бурлюков их же матерью! (См. воспоминания Б. Лившица «Гилея».22)
В действительности здесь поразительно логическое следствие того же физического дефекта – одноглазия. Тут действует широко распространенный психический закон. Ощущение своей неполноценности, своей ущербности в каком-нибудь отношении вызывает непреодолимое стремление восполнить её, преодолеть, восторжествовать над ней, хотя бы в чисто умозрительной плоскости, а тем более в искусстве и особенно – в изобразительном.
Человек хочет уверить не только себя, но и других в своей мнимой победе над враждебной ему природой. Поэтому он с невероятным упорством рисует преувеличенно выпуклые формы, жирные телеса, особенно обращая внимание на шарообразные части. Он хочет сказать:
– Смотрите, я зрячий!
– «Тысячеглаз, чтобы видеть всё прилежно», – уверяет он в стихе.
Но так как это ему самому кажется малоубедительным, он нагромождает аргументы – вводит разные сексуальные детали, так сказать, вещественные доказательства достоверности своего видения, наличия факта.
Именно такой смысл, мне кажется, имеют настойчивые подчеркивания Бурлюком своей эротичности, своего сатириазиса.
Интересно сравнить раздутые округлости разухабистых рисунков Давида Бурлюка с прямолинейными и удлинёнными, строгими фигурами в работах его брата Владимира (см., например, иллюстрации в сборнике «Дохлая луна», второе издание). Не обусловлена ли эта резкая противоположность в художественной манере братьев разницей их зрения?!
Но как ни распинается Давид Давидович, как ни подделывает многоглазую жадность, – он предан и изобличён своими работами. Его рисунки разрастаются только в ширину, но не вглубь. Они остаются плоскостными, но с резко нарушенными пропорциями фигур. Попытки дать многопланность, сделать пространство многомерным – жалким образом приводят к чисто количественному эффекту, к бесконечному повторению одной и той же двухмерности. Человеку с нормальным зрением это очевидно. И трагедия Бурлюка в том, что он с настойчивостью маньяка принимается всё вновь и вновь за ту же безнадежную задачу – за… кубатуру круга!
То же в его стихах. Выпуклая грудь представляется ему плоской географической картой (очертаньями Индостана). «Бедро бело – сколь стеарин», – пишет он. Эта белизна, лишенная светотени, выдает плоскостность образа. Ещё: «Округлости… выкроек бедра» – площе не скажешь! (Все три примера из последней автоюбилейной книги Бурлюка «