27.
Если до революции будетляне держали курс на публику аудиторий, то с первых же дней революции они целиком вышли на улицу, в толпу, слились с рабочими массами.
Будетляне на заборах, рядом с правительственными газетами, расклеивали свои воззвания и поэмы, стихи и картины28.
В те дни можно было часто видеть большие сборища народа и скопления остановившихся трамваев. Что такое? Это Давид Бурлюк, на углу Кузнецкого и Неглинной, стоя на громадной пожарной лестнице, прибивает к углу дома свои картины. Ему помогают зрители поощрительными восторгами, взрывами аплодисментов.
На слепой витрине дома на Пречистенке вывешиваются громадные плакаты с будетлянскими стихами.
По Невскому проспекту шествует «Карнавал искусств», а в нем на грузовике с надписью «Председатель земного шара», в солдатской шинели, сгорбленный Велимир Хлебников29.
Так работали футуристы, находившиеся в столицах – Москве и Петрограде.
Но и другие будетляне, разбросанные войной и революцией по разным городам и концам России, оторванные друг от друга, везде оставались верными той же линии. Почти везде будетлянство было принято как литературное течение, борющееся на стороне пролетариата. Наши товарищи выступали на рабочих митингах, сотрудничали в большевистских газетах и витринах «Роста».
На Дальнем Востоке, куда события занесли Асеева, Бурлюка, Чужака30 и других, будетляне, будущие, лефовцы, стояли на той же платформе, с той же активностью и энергией.
Асеев участвует в организации владивостокской биржи труда и, перемешивая бои за искусство с боями за революцию, в полулегальном советском органе ведет отдел стихотворного политического фельетона: в годы интервенции он редактирует «Далекую окраину» (в дальнейшем «Дальневосточная трибуна»), большую политическую газету революционной ориентации, позже закрытую белогвардейцами; выпускает книгу стихов «Бомба», тираж которой после белогвардейского переворота был последними уничтожен.
С. Третьяков работает, по предложению большевика Никифорова, товарищем министра просвещения в коалиционном правительстве ДВР, сотрудничает в редактируемой Чужаком газете «Красное знамя», в газете Дальбюро большевиков «Дальневосточный путь» и др. Пишет походные песни (на мотив «Гусар-усачей») –
Буржуйское сердце в тревоге
Забилось, как старый фазан,
Когда по притихшей дороге
Зашагали полки партизан.
Дальневосточные будетляне издавали также журнал «Творчество», занимающий в октябрьской литературе футуристов равноправное место рядом с «Искусством Коммуны».
Д. Бурлюк – «уличный художник и поэт», – встретивши Октябрь в Москве, проделал затем длинный путь до Владивостока и там круглые сутки держал открытыми двери своей квартиры. К нему собирались рабочие доков смотреть цветистые полотна, разговаривать о них и слушать революционные стихи.
Живя с 1922 г. в Нью-Йорке, Давид Бурлюк демонстративно именует себя «Отцом российского пролетарского советского футуризма»31. В Америке он выпускает книгу «Десятый Октябрь», в которой, после гравированного портрета Ленина своей работы, печатает поэму «Апофеоз Октября». В ней говорится о мощи СССР:
И горе тем, кто на рабочих дело
Всемирное готовит хитрость сап.
Совет Союз – готов… снаряд умело
Швырнет в капитализма жаб!
Поэт уверен в торжестве пролетарского дела:
Москва сегодня – сердце мира!!
Отчетливо заметен крен
Капиталистского кумира.
Дождемся завтра – и весь свет
Пойдет Тропой СоветСоюза.
По всей Земле – Пролет-Советы
Свободе растворяют шлюзы!!!32
В настоящее время (как и все десять лет своего пребывания в Америке) Д. Бурлюк работает журналистом в русских газетах советской ориентации.
О моей скромной работе в коммунистической печати (Баку 1920-21 – первые годы соввласти Азербайджана) рассказано в автобиографии (см. «15 лет русского футуризма»)33.
Так, выступавшие в годы общественного подъема, шли будетляне в ногу с эпохой к Октябрю, так приняли Октябрь, так жили с массами на октябрьских улицах.
Борьбу с пережитками старого искусства пришлось вести еще и Лефу. Она не кончена и теперь. Но годы социалистического строительства дали новое, огромное и положительное содержание поэзии будетлян. Они органически влились в многомиллионную армию борцов за небывалый общественный строй и остаются активнейшим отрядом советской литературы.
Конец Хлебникова*
Художница М. С.1 рассказывает:
– Было это примерно в 1918-19 гг. у нас на даче под Харьковом. Хлебников, бездельничая, валялся на кровати и хитро улыбался.
– Я самый ленивый человек на свете! – заметил он и свернулся калачиком. Было тихо, уютно.
– Витюша, вы лежите как маленький ребенок. Хотите – я вас спеленаю?
– Да, это будет хорошо! – пропищал Хлебников.
М. С. спеленала его простыней, одеялами и связала несколькими полотенцами.
Хлебников лежал и наслаждался.
М. С. всунула ему в рот конфетку.
– Витя, вам хорошо?
– Да, очень хорошо! (Все это тихим, пискливым голосом.)
И в полном блаженстве Хлебников пролежал так несколько часов…
Пусть это выдумано, но выдумано хорошо!
Шаржировано положение, в котором мог очутиться Хлебников и в котором трудно представить, например, Маяковского.
Если в жизни и в поэзии Маяковский спец по грубости, громыханию, громким «булыжным» словам, то В. Хлебников – мастер нежности, шепота и влажных звуков.
Маяковский мужественность – город – завод. Хлебников женственность – деревня – степь.
Конечно, футуризм вытравлял из Хлебникова излишнюю деревенщину, но природные черты его проглядывали во многом.
Когда Маяковский разнеживался или исходил любовной томностью, он впадал в стихию Хлебникова.
И не из его ли словообразований эти пришепетывания и слезные токи влюбленного Голиафа:
Должно быть маленький, смирный любеночек…
Стихами велеть истлеть ей…2
И не слышатся ли «увлажненные» слова Хлебникова в таких строчках Маяковского:
На цепь нацарапаю имя Лилино
И цепь исцелую во мраке каторги3.
Сравнить у Хлебникова (из ранних стихов):
Ляля на лебеде, Ляля любовь!4
И из позднейших:
Пришло Эль любви, лебедя, лелеки.
На лыжах звука Эль – либертас и любовь.
Несмотря на значительную разницу в характерах, Хлебникова и Маяковского объединяло то, что в них было много дикарского и жизнь обоих сложилась трагично.
Оба были силачами и работягами до изнеможения. Надеясь на свои силы, не считались с действительностью эти надорвавшиеся великаны.
Хлебников так рассчитывал на свою всевыносливость, что ночевал на снегу в лесу. Звериный инстинкт его часто выручал – Велимир в него верил и не любил докторов, не любил лечиться. Вообще сторонился культурного и городского: всю жизнь относился враждебно к телефону, спать предпочитал на соломе или на голом тюфяке, а простыни сбрасывал на пол.
Как любил и знал звериный быт Хлебников – слишком общеизвестно. Его «Зверинец» (1909 г.), «Мудрость в силке», «Вила и леший» (1913 г.) – это образцовые поэмы лесной и звериной жизни.
В последние годы им написана звериная Илиада – трудно определить иначе этот величаво-жуткий эпос.
Вот чисто гомеровский отрывок из стихотворения «Голод».
Хмуро в лесу. Волк прибежал издалека
На место, где в прошлом году
Он скушал ягненка.
Долго крутился юлой, весь мир обнюхал,
Но ничего не осталось –
Дела муравьев, – кроме сухого копытца.
Огорченный, комковатые ребра поджал
И утек за леса.
Там тетеревов алобровых и седых глухарей,
Заснувших под снегом, будет лапой
Тяжелой давить, брызгами снега осыпан…
Лисанька, огневка пушистая,
Комочком на пень взобралась
И размышляла о будущем…
Разве собакою стать?
Людям на службу пойти?
Сеток растянуто много –
Ложись в любую…
Нет, дело опасное.
Съедят рыжую лиску,
Как съели собак!
Собаки в деревне не лают…
И стала лисица пуховыми лапками мыться.
Взвивши кверху огненный парус хвоста,
Белка сказала, ворча:
«Где же мои орехи и жёлуди? –
Скушали люди!»
Тихо, прозрачно, уже вечерело,
Вечером тихим сосна целовалась
С осиной.
Может, на завтра их срубят на завтрак.
Еще несколько подобных вещей написаны Хлебниковым в бытность в Пятигорске для тамошних Кавроста и Тергосиздата