7. Здесь, между прочим, произошел чрезвычайно типичный для Хлебникова случай.
Поэту хотели помочь и решили устроить его в Роста. Начинаются обычные для Хлебникова недоразумения.
– Привлечь к агитации и пропаганде – но как впряжешь в одни оглобли «коня и трепетную лань»? – вопрошал бюрократ из Центропечати.
Велимира определили ночным сторожем, так как писатель он для Роста, дескать, неподходящий. Но в кампанию помощи голодающим обратились к Хлебникову, чтобы он написал несколько стихотворных призывов, один из которых мы цитировали выше.
Руководители Роста были в большом восторге от вещей Хлебникова, уверяли, что это самое настоящее народное творчество, необходимое для советской общественности, что «в ответственные моменты поэт бывает с массами», и проч. и проч. (см. воспоминания Козлова в «Красной Нови», № 8 за 1927 г.). Но Хлебников так и остался ночным сторожем.
Непрактичный Велимир не извлекал материальной выгоды из своих произведений и всю жизнь провел полунищим скитальцем, умея только агитировать о помощи другим – голодающим и бесприютным.
Во время гражданской войны Хлебникову пришлось особенно плохо. Как беспаспортного, его часто арестовывали (у него не было даже карманов, и вообще – зачем настоящему страннику паспорт?!). Он много голодал и болел (сыпной тиф). Друзья уговаривали его лечиться.
– Лечение успеется! – говорил Хлебников.
Он рвался в столицу, чтоб напечатать свои произведения, главным образом вычисления о будущих войнах.
В 1921 г. уже в Москве он таинственно сообщал мне о своих открытиях, доверяясь:
– Англичане дорого бы дали, чтобы эти вычисления не были напечатаны!
Я смеялся и заверял Хлебникова, что англичане гроша не дадут, несмотря на то, что «доски судьбы» грозили им погибелью, неудачными войнами, потерей флота и пр.
Хлебников обижался, но все же, видимо убежденный, дал мне свои вычисления для обнародования. У меня сохранилась его записка:
Алексею Крученых
«Часы человечества»
Разрешается печатать.
В. Хлебников
10 /II-22
Эта вещь вошла в «Доски судьбы» (изд. 1922 г.).
В Москве Велимир снова заболел, жаловался, что у него пухнут ноги. Некоторым не в меру горячим поклонникам удалось уговорить его уехать в деревню и оттуда грозить англичанам, а заодно и всем неверующим в грозные вычисления8.
К сожалению, материальная часть похода была в печальном состоянии. Хлебников в дороге простудился (весною уснул на сырой земле). Медпомощь в деревне была недостаточна, к тому же Велимир гнал от себя лекарей.
Незадолго до смерти он написал письмо д-ру А. П. Давыдову (Москва):
Александр Петрович.
Сообщаю Вам, как врачу, свои медицинские горести. Я попал на дачу в Новгородской губер. ст. Боровенка, село Санталово (40 верст от него), здесь я шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят. Расстройство (неразборчиво) службы. Меня поместили в Коростецкую «больницу» Новгор. губ., гор. Коростец, 40 верст от жел. дор.
Хочу поправиться, вернуть дар походки и ехать в Москву и на родину. Как это сделать?9
Это последняя весть от Велимира Хлебникова – «Предземшара». Болезнь быстро развивалась и привела к преждевременному концу. Хлебников умер 37 лет – в возрасте Байрона, Пушкина и Маяковского.
Маяковский и зверье*
Некоторые критики (Иванов-Разумник, Чуковский, Воронский)1 обвиняли лефовцев вообще, Маяковского в частности, в том, что они подпали под власть «машинной Вещи», «ликвидировали душу» и забыли «живого человека», забыли «духовное».
Они – бездушные механизированные люди.
Некоторые же критики, наоборот, обвиняли футуристов, Маяковского в особенности, в эгоцентризме, в ячестве (см., напр., статьи Полонского, Лежнева)2.
Все эти обвинения взаимно исключают друг друга. А по существу именно Маяковского в одном никогда нельзя было упрекнуть: в отсутствии любви к живому, в том, что он «убивал душу». Напротив. Он очень любил и много места уделял всему живому и сам был слишком жив и даже страстен.
Ненавижу всяческую мертвечину,
обожаю всяческую жизнь3.
Маяковский не выискивал себе тем в книгах, а брал непосредственную жизнь, чем и не нравился «духовникам». Он громыхал по улицам, азартничал в домах, «бабахал» с трибуны и все время зорко всматривался. От его взгляда не могли укрыться ни люди, ни звери. Последние его особенно интересовали. Поражали своей примитивной, но ярко выраженной жизненностью. Еще, кажется, никто не обращал внимания, насколько Маяковский любил зверей, и ни в одном исследовании о нем нет такой главы «Маяковский и зверье», а вместе с тем она должна быть написана, как очень показательная для этого «механизированного» человека.
Эта глава будет интересна не только сама по себе, она весьма важна для выяснения самого главного, «нутряного» в творчестве Маяковского4.
Маяковский любил зверей еще с детства. Сестра его Людмила Владимировна в воспоминаниях о мальчике-Маяковском пишет (журнал «Пионер» № 14, 1930 г.):
Детство Володи протекало в трудовой деревенской обстановке. Жили в лесничестве, в окружении грандиозной и разнообразной природы.
Дом всегда был полон птиц и животных: лошадь, множество собак, кошек. Объездчики, зная нашу любовь к зверям, приносили маленьких живых лис, белок, медвежат, джейранов (диких коз).
Звери – любимые друзья Володи.
Эта чисто детская любовь к животным осталась у него на всю жизнь.
В книгах для детей Маяковский много и занимательно пишет о зверях и зверушках. Здесь подделка быстро обнаружилась бы, не имея подлинного чувства, взрослый человек быстро бы впал в сюсюканье.
Этого нет у Маяковского.
Он рассказывает детям про зверей из зоопарка как старший товарищ; словами наблюдательного художника говорит преимущественно о том, что запомнилось глазу.
Как живые в нашей книжке
Слон,
слониха
и слонишки.
Двух и трехэтажный рост
С блюдо уха оба
впереди на морде хвост
под названьем «хобот».
Сколько им воды, питья,
сколько платья снашивать!
Даже ихнее дитя
ростом с папу нашего.
Весело и легко он зарисовывает обезьяну из зверинца.
Обезьян.
Смешнее нет.
Что сидеть как статуя?! –
Человеческий портрет
даром, что хвостатая.
Зверю холодно зимой
Зверик из Америки…
Видел всех. Пора домой.
До свиданья, зверики.
Зверей из зоопарка он наблюдал эпизодически и так же и описывал. О верблюде, встречающемся на Кавказе часто6, он говорит иначе, подметив его характерные черты, и, описывая верблюжью нетребовательность и работоспособность, дает уже не описание, а небольшую характеристику животного.
Вот верблюд, а на верблюде
возят кладь,
и ездят люди.
Он живет среди пустынь,
ест невкусные кусты,
он в работе круглый год
он, верблюд,
рабочий скот.
Особенно тепло он говорит о домашних животных, повадки которых изучил основательно.
С любовью и уважением, например, о кошачьей чистоте:
Вот
кот.
Раз шесть
моет лапкой
на морде шерсть.
Все с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.
Кошачьим именем можно назвать даже любимую женщину.
Мне вспоминается такая шутка Маяковского при подношении подарка:
Милым кисам
Взамен поздравлений и писем!..
Для детей кошка описывается как тип. Когда же Маяковский добирается до собаки, он дает портреты (когда любят, помнят данное лицо, плюс мельчайшие детали окружения) и невольно впадает в лирику. У него появляются нежные, ласкательные имена, «внимательное отношение к собаке», словом, Маяковский на время превращается в ребенка. Словарь его приближается к детскому: «щен», «пончиковый бок», «злюня» и т. д.
Вслушайтесь в живую сцену со щенком и Петей Буржуйчиковым («Сказка о Пете толстом ребенке и Симе, который тонкий»)
Петя,
выйдя на балкончик,
жадно лопал сладкий пончик…
Четверней лохматых ног
шел мохнатенький щенок.
Сел.
Глаза на Петю вскинул:
– Дай мне, Петя, половину!
Но у Пети
грозный вид.
Отвернуться норовит.
Не упросишь этой злюни.
Щен сидит, глотает слюни.
Невтерпеж
поднялся –
скок, –
впился в пончиковый бок.
Петя,
посинев от злости,
отшвырнул щенка за хвостик.
Нос и четверню колен
об земь в кровь расквасил щен.
Омочив слезами садик
сел щенок на битый задик.
Изо всех щенячьих сил