Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
(«Поверх барьеров», 2-е изд. ГИХЛ, 1931 г.)18
А раз так – то Пастернак и не может понять поэтов, работающих и работавших на пятилетку, на коммунизм.
Впрочем, может быть, Пастернака увела в сторону от изображения подлинных фактов та образная и капризная манера, в которой написана «Охранная грамота»19.
Или это следствие своеобразной слабости поэтической памяти?
А что память Пастернаку изменяет, можно подтвердить его занятными описками. В своем стихотворении «Смерть поэта» (в книге «Второе рождение») Пастернак пишет:
Спал… красивый двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих20.
А ведь у Маяковского:
Иду красивый двадцатидвухлетний…21
Смешать жизнерадостно идущего с лежащим в гробу покойником не трудно, если дело представляется таким образом: «Хоть ты умер на 15 лет позже, но для меня ты „кончился“ 22-х лет – т. е. в эпоху „Облака в штанах“».
И далее Пастернак утверждает, что подлинная энергия и активность Маяковского были именно в его выстреле,
…подобном Этне
В предгорье трусов и трусих,22 –
т. е., осуждая в Маяковском его лучшее, Пастернак защищает и превозносит худшее, и минутную слабость, провал – возводит в завершительный удар, благодаря которому Маяковский «одним прыжком достиг разряда преданий молодых» – попал в легенду (в славу?). Неужели слава, по мнению Пастернака, пришла к Маяковскому лишь после нежданной-негаданной смерти, которой он и останется в памяти масс? А работы? А «Все, сочиненное Маяковским»? А «сто томов партийных книжек»?
Явившись в Це Ка Ка
идущих светлых лет,
над бандой поэтических рвачей и выжиг,
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
А все эти факты ни в каких охранных грамотах не нуждаются, и Маяковский не заботился о таких защитных удостоверениях.
В другом положении находятся современные поэты из числа тех, кого «телегою проекта переехал новый человек»23.
Известно, как сложилось это тяжелое представление у ряда писателей.
Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г. устранило тормозы, мешавшие росту советской литературы24.
Деятельность того же Пастернака за последнее время, его творческая поездка на Урал – показатели перелома в его настроениях25. И важно то, что это перелом в сторону Маяковского – активного борца и участника социалистического строительства, именно того Маяковского, который с таким трудом до сих пор воспринимался Пастернаком.
Знаменательно, что уже во «Втором рождении» («Федерация» 1932 г.) Пастернак не раз заявляет о своем желании включиться в общую работу.
…Услышу и вложу в слова,
Как ты ползешь и как дымишься,
Встаешь и строишься, Москва…
…Ты рядом, даль социализма.
…Где голос, посланный вдогонку
Необоримой новизне,
Весельем моего ребенка
Из будущего вторит мне26.
Таким образом, нельзя сомневаться, что отмеченные нами невольные промахи и оговорки «Охранной грамоты» – сейчас уже пройденный момент, становятся памятником прошлого, естественным следствием разницы темпов перестройки двух крупнейших поэтов-современников.
Перед творчеством Б. Пастернака теперь развернут путь в единое русло советской революционной поэзии, где он, надеемся, будет достойным сотоварищем Маяковского – этого могучего бунтаря и вожака.
Неизданные документы*
С рукописями В. Хлебникова всегда происходило что-то странное. Они, например, исчезали самым неожиданным и обидным образом. Когда печатался сборник «Рыкающий Парнас», то рукопись большой поэмы Хлебникова – два печатных листа – была утеряна в типографии, между тем у остальных авторов сборника не пропало ни строчки. Хлебников всё же не растерялся: он засел за работу и в одну ночь восстановил всю поэму по памяти! Большинство же рукописей Велимир терял сам. Для борьбы с этой стихией утрат Бурлюк решил попросту припрятывать рукописи Хлебникова, чтобы потом, по мере надобности и часто уже в отсутствие автора, печатать их. Ясно, что это могло повести «к некоторым недоразумениям». Одно из них вызвало даже следующее до сих пор не опубликованное письмо Хлебникова (1914 г.):
В сборниках: – «I том стихотворений В. Хлебникова», «Затычка» и «Журнал русских футуристов» Давид и Николай Бурлюки продолжают печатать подписанные моим именем вещи никуда не годные, и вдобавок тщательно перевирая их. Завладев путем хитрости старым бумажным хламом, предназначавшимся отнюдь не для печати – Бурлюки выдают его за творчество, моего разрешения не спрашивая. Почерк не дает права подписи. На тот случай, если издатели и впредь будут вольно обращаться с моей подписью, я напоминаю им о скамье подсудимых, – так как защиту моих прав я передал моему доверенному и на основании вышесказанного требую – первое: уничтожить страницу из сборника «Затычка», содержащую мое стихотворение «Бесконечность». Второе – не печатать ничего без моего разрешения – принадлежащего моему творческому я, тем самым налагаю запрещение на выход I-го тома моих стихотворений, как мною не разрешенного.
Виктор Владимирович Хлебников
1914 г. февраль 1
Овладение путем хитрости…
Вся хитрость заключалась в том, что я с Давидом Бурлюком, забравшись в комнату В. Хлебникова в его отсутствие, набили рукописями целую наволочку и унесли ее. Из этих рукописей получились лучшие книги Хлебникова: – «Творения т. I», «Пощёчина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Затычка» и др. Письмо-протест Хлебников передал мне для обнародования, но я этого не сделал. В настоящее время печатание этого письма, думаю, никому вреда не принесёт, а для историка литературы оно чрезвычайно интересно.
Об одном жалею: что своевременно не было унесено бóльшего количества рукописей Велимира, так как сам он постоянно терял их, и таким образом эти вещи пропадали для будетлянства. (Так, например, исчез большой его роман в прозе, несколько поэм, бесконечное количество мелких стихов и проч., и проч.)
С ведома же Хлебникова были изданы мною первые его два сборника: «Ряв» и «Изборник» (изд. ЕУЫ 1913-14 гг.).
P.S. В вышедшем в 1931 г. III томе собрания сочинений Хлебникова помещено стихотворение «Кручёных», где имеются такие строчки:
Юркий издатель позорящих писем,
небритый, небрежный, коварный <…>
Очевидно, Хлебников имел в виду это самое не опубликованное мною письмо-протест.
Спасибо за письмо.
Зовут меня Елена Генриховна, а часто меня товарищи зовут просто Гуро – зовите как вам нравится. Меня очень обрадовало Ваше предложение рисовать! Сумею ли я только? Во всяком случае обещайте, что будете без стеснения забраковывать всё, что не подойдет.
Этой книжки у меня как раз нету, но я постараюсь достать, прочесть ее, боюсь одного, если очень потребуется старинная стильность, я не знаток стилей, и у меня нет той специфической способности их воскрешать, какая бывает у иных врожденно. Но чрез чувство опять что-то бывает возможно. Мне стыдно посылать Вам «Шарманку». Это первая ступень хотя искреннего, но связанного исканием техники и формы творчества и, пожалуй, исканием не на тех путях. Недовольство этой формой бросило меня <к> теперешнему отрицанию формы, но здесь я страдаю от недостатка схемы, от недостатка того лаконизма «подразумевания», кот<орый> заставляет разгадывать книгу, спрашивать у нее новую, полуявленную возможность. То, что в новых исканиях так прекрасно, у Вас, напр., в пространствах меж штрихами готова выглянуть та суть, для которой ещё вовсе нет названия на языке людей, та суть, которой соответствуют Ваши новые слова. То, что они вызывают в душе, не навязывая сейчас же узкого значения, – ведь так?
Е. Г. Гуро
ГОРОДСКОЙ 2-й ТЕАТР
Вторник 28 января Поэзо-концерт
Единственная гастроль Московских
ФУТУРИСТОВ
Василий КАМЕНСКИЙ
Владимир МАЯКОВСКИЙ
Давид БУРЛЮК
Программа:
1. Василий Каменский – Смехачам наш ответ: 1) Что такое разные Чуковские, Брюсовы, Измайловы? 2) Умышленная клевета на футуристов – критиков литературного хвоста. 3) Невежественное толкование газет о наших выступлениях. 4) Отсюда – предубежденное отношение большинства публики к исканиям футуристов. 5) Причины непонимания задач искусства. 6) Слово утешения к тем, кто свистит нам – возвестникам будущего. 7) Наше достижение в творчестве. 8) Напрасные обвинения в скандалах – мы только поэты.