Мания стяжательства, жадность и соблазн легкой и небывалой наживы пересилили, наконец, обычную осторожность и куцую рассудочность Германна. Он решился на все – на фальшивые письма, на обман первой доверчивой любви девушки-сироты, на угрозы 80-летней старухе пистолетом, на всяческое преступление:
– Откройте мне только Вашу тайну
– просит он старую графиню, ставши на колени:
– Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором… Подумайте: вы стары, жить вам уже недолго, – я готов взять грех ваш на свою душу3.
Знакомый Германна – Томский – говорит:
…У него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства4.
Продать свою душу дьяволу – вот до чего дошел в своей пошлой алчности Германн. Но и это не помогает – графиня с перепугу умирает, а затем в галлюцинации является своему убийце, совсем уже потерявшему власть над реальностью, и сообщает тайну карт.
Германн верит этому бреду и, как обреченный, берет все свои деньги и идет на последнюю авантюру, или, как ему кажется, на игру наверняка. Но разбойник отмщен, убийца страшно наказан – он все проигрывает, дама пик усмехнулась ему в лицо, он закричал в ужасе и сошел с ума.
Перешагнуть от мелкого стяжательства к мировому владычеству не под силу разбойничьей душонке, и она свихнулась. Конец бандита – в Обуховской больнице.
Всех ограбить и задушить захотела обезумевшая Германия, продать душу дьяволу и стать Наполеоном мечтал Гитлер – и величайшим крахом закончились их разбойничьи потуги.
Судьба Германна – судьба суеверного Гитлера, карикатуры на Наполеона5.
Конец Германна – конец обезумевшей Германии.
И эту мрачную историю Пушкин как бы провидел уже сто десять лет назад.
[6 сентября 1944 г.]
В начале осени 1914 г. я написал «Военную оперу», где вывел горе-вояку – обезумевшего Вильгельма II и его свору. Эта пьеса была местами дописана В. Хлебниковым, но все же осталась незаконченной и неизданной. Сейчас я хочу всю ее переписать и отметить, где мое, где В. Хлебникова6. Здесь привожу несколько заключительных строк из оперы:
«Вильгельм:
Я слишком много воевал… Надо было позимовать дома. Теперь меня каждый мужлан возьмет на ладонь, да еще посмеется».
В 1915 году я приготовил книгу цветных наклеек и стихов к ним: «Вселенская война» (вышла в начале 1916 г.)7. Это – главным образом о грядущих мировых и межпла
нетных войнах, но были там и такие наклейки: «Военное государство» – т. е. Германия – изображена (довольно условно) медная корона-каска и тень от нее, как черная пантера. Были еще: «Германия в задоре» и «Германия во прахе» – изображен в примитиве прямолинейный воин с головой, как деревянная болванка. Сперва он вызывающе плясал, затем упал ниц и сверху придавлен шрапнельным снарядом.
В 1915 г. готовилась и другая книга: «Война» – мои стихи и цветные гравюры Ольги Розановой (вышла в начале 1916 г.)8. Там, между прочими кошмарами есть и такие:
«Отрывок из газетного сообщения:
…С ужасом вспоминает лично им виденных распятых германцами вниз головой»9.
О. Розанова сделала соответствующие рисунки. И второй отрывок из газетного сообщения:
«… во время расстрела мирных граждан заставляли приговоренных к казни рыть себе могилы…»10
Вот тогда уже немцы применяли на нашей земле специфическую «военную тактику». Правда, в ту войну были вещи и похлестче:
Три серы надумали звери
Да серы их роги в Берлоге без веры11.
(мои стихи из этой же книги об отравляющих газах. Берлога – это, конечно, Берлин).
Однако либеральствующая наша интеллигенция не очень любила распространяться тогда, а особенно после войны, о повешении и расстреле мирных жителей. И мне вспоминается, как И. Аксенов12 через несколько лет печатно упрекал меня в каннибальстве за то, что я приводил такие «газетные сообщения» (все это он подтвердил мне лично).
Из стихов, написанных мною о войне и немцах в наши дни, могу указать на помещенные в журнале «Леф» и в тетрадях: «Борису Пастернаку» в 1, 2 и 3-й (1942-43), а также и тетради «Московские встречи» (1943). Есть на эту тему и в тетрадях «Встречи с Мариной Цветаевой» (1943-44)13.
Привожу некоторые из них.
Брось, Адольф, ломать комедью –
божьи мельни мелют медля,
но быстрей, чем стая фурий,
скачет брюхом в бездну фюрер.
31. 12–42 г.
(Борису Пастернаку. Тетрадь II. 1942)
Борис,
радость снова и снова.
Помнишь, я тебе писал
в конце 42-го:
«Мы отобрали Котельниково,
отберем Конотоп.
Глядите все –
вот какую блямбу
хераус-готу
готовит
новый год!»
Все сбылось буквально.
И многое другое и далее,
о чем можно только мечтать
в новогоднее гадание.
О вы, надежды яровые,
и славы пурпур и висон!
Уже за Днепром мерещится Киев
и весь в акациях
товарищ детства – мой Херсон.14
19–09–43.
Скорей гони
дубиной в домовину
фальшиста-висуна
горбатую свастину…
1943.
(«Московские встречи». Москва, 1943)
6/6 – 44 г.
Такого ада
не придумать трем Дантам,
такой канонады
не нагрохать трем Бахам,
какие набухали
бошам раскрошенным
в ландах Нормандии –
ГУР-Р-Р,
ГАЛЛЫ – ГАЛА – ГА!
Будет валандаться!
Бандитские банды
германов, фрицев
гони в фатерланды.
В зверстве изверься
гиена Германия!
ГУР-Р-Р,
ГАЛЛЫ – ГАЛА –
ГАХ!
И воют предсмертно
сирены горланные, –
геены,
сиреневой смерти
во весь горизонт
разверсты
провалы –
ГУР-Р-Р,
ГУННЫ –
ГУЛЫ – ГУХ!
(Москва, август 1944 г.)
Воспоминания о Маяковском и футуристах*
Я думаю, что мои воспоминания должны представлять интерес по различным причинам. Одна из них та, что я был соратником и очевидцем всех первых выступлений В. В. Маяковского; не знаю, найдёте ли вы сейчас в СССР ещё такого человека. Остался один – Д. Д. Бурлюк – в Америке, да Василий Каменский, который прикован к постели.1
Другая причина – мы очень много выступали с ним вместе публично. А первые выступления В. В. Маяковского мало известны, потому что свидетелей осталось мало.
И вот я поэтому начну с самого начала, с первого знакомства. Познакомил меня с Маяковским Давид Бурлюк в начале 1912 года. Вскорости, при встрече со мной в феврале 1912 года, Бурлюк сказал:
– Художники «Бубнового валета» устраивают диспут, но я боюсь, что он не состоится за отсутствием оппонентов. Прошу Вас и Маяковского выступить в этой роли.
Мы согласились. Мы были оппонентами по назначению. Маяковский говорил в стиле пропагандистском.
(В дальнейшем, в начале 1913 года он перешел на амплуа агитатора.)
Здесь он говорил: «Искусство связано с жизнью народов. Меняется эпоха, меняется искусство. Поэтому нельзя огулом отрицать или восхвалять новое течение в живописи, литературе. Надо разобраться в нём». Я выступал более резко, задавал публике и художникам, сидевшим в президиуме, коварные вопросы, словом, оживлял вечер. Бурлюк был доволен. Диспут состоялся.2
В дальнейшем Маяковский развил этот способ проведения докладов, диспутов, он много острил, читал разные стихи, задавал публике вопросы, отвечал на записки и реплики, в чём был большой и неповторимый мастер. Он моментально отвечал и попадал всегда в лоб. Промахов не делал. Он был снайпером остроумия.
Теперь я хочу сказать о втором нашем выступлении. Это – февраль <19>13-го года, тоже на диспуте, который устроило общество художников «Бубновый валет».3
Там меня особенно поразило то, что я воочию, так сказать, лично убедился, увидел силу голоса Маяковского. В никаком другом случае в этом нельзя было убедиться. Почему? – вы поймете дальше.
Маяковский сказал мне: «Пойдем, испортим им диспут за то, что они долго морочили нам голову и обманули нас; обещали издать наш сборник „Пощёчина общественному вкусу“». – (Но потом бесконечно затягивали, пока, наконец, не нашлись настоящие люди – лётчик Кузьмин и музыкант Долинский, которые и издали.) – «Пойдём на диспут и покажем им, с кем они имеют дело».