Коган никогда не вступает в полемику с автором. Никогда не стремится показать себя, свои приемы, свой стиль игры. Нет, только вещь! Только автор раскрывается перед вами. Но чем старательнее прячет от вас свою личность, играя Чайковского, Моцарта или Баха – тем более кажется, что именно он, Леонид Коган – творит перед нами эту неповторимую музыку, мысля так, как мыслили бы Чайковский, Моцарт и Бах, но не тогда, а сегодня, сейчас. И это – при абсолютном соблюдении музыкального текста и стиля. Получается стереоскопия – восемнадцатый век и век девятнадцатый проступают сквозь двадцатый век. Поэтому все, что играет Коган, глубоко современно, ново, это всегда открытие неизвестного, словно только сегодня прочитано. Даже если вы знаете эту вещь наизусть.
Когда Коган выходит на эстраду, я всегда восхищаюсь: с первой же фразы он погружается в музыку. И с той же минуты я ощущаю тот мост, ту легкую арку, которая возникает между эстрадой и залом. Играя, он все время контролирует внимание публики, ведет ее за собой. Он как бы разговаривает с ней. Но разговаривает, «не нагибаясь», не занимая, не развлекая ее. Он говорит с ней, как с равной.
Мне очень близко это художественное свойство замечательного нашего музыканта. Это же и есть подлинный демократизм искусства, когда артист верит в творческие возможности публики. А Коган всегда жизнерадостен, всегда увлечен, возвышен искусством. И предполагает эти свойства в других.
Как-то в Сиднее, в Австралии он остановился в гостинице и готовился к завтрашнему концерту. В другом конце коридора жили австралийские футболисты. Музыка мешала им спать. Дело шло к ночи. И тогда один из чемпионов позвонил портье и сказал, «А ну! Велите-ка, чтобы скрипач заканчивал эту игру!». Портье возмутился:
– Сэр, это один из величайших скрипачей мира!
Тогда футболисты решили поговорить сами. Они постучали в дверь к Когану и, полагая, что он в совершенстве владеет английским, один из футболистов сказал:
– А ну-ка, браток, хватит баловаться с этой балалайкой! Закругляйся и дай нам подрыхнуть, черт подери!
Коган, не поняв специфических этих словечек, решил, что эти люди обращаются к нему с просьбой поиграть для них. И с величайшей готовностью выдал блистательную каденцию, потом – веселую моцартовскую пьесу. Чемпионы вытаращили глаза, попятились и, «пропустив в свои ворота» две музыкальных пьесы, отступили перед одним игроком.
О Когане пишут: Искренность. Глубина. Убедительность. Верно. Но ведь это можно сказать и о других скрипачах.
Мне кажется, что реже бывает соединение свободы, поэзии, интеллекта. И высшего артистизма. Артистизма чувства, артистизма ума, игры, поведения, артистизма личности и таланта. В Когане прельщает эта открытость души навстречу музыке, это сочетание влюбленности и строгого исполнения долга.
Это всегда поражает. И это всегда событие!
Румынский Глинка
Имея отношение в течение ряда лет к Обществу советско-румынской дружбы, я довольно внимательно слежу за румынскими новинками, выходящими в наших издательствах. Нравится мне Румыния, ее наро д, его богатая самобытная культура. А чтобы полюбить ее еще больше – надо прочесть выпущенные издательством «Музыка» в переводе Е. Мейлиха «Воспоминания» великого румынского композитора Джордже Энеску. Эта книга произвела на меня прекрасное впечатление. Объясняется это не только моим интересом к музыке или тем, что мне в 1946 году посчастливилось слышать самого Джордже Энеску во время его московских гастролей в качестве композитора, скрипача и дирижера (во всех трех качествах он был удивителен). Не потому, что замечательное воспоминание оставила его опера «Царь Эдип», исполненная в Москве коллективом Бухарестского театра оперы и балета, – опера, которую один из французских друзей Энеску назвал «свободной от предрассудков». Нет, мне кажется, что книга Энеску интересна не одним музыкантам. Это – исповедь большого художника, глубоко искреннего, итог его долголетних размышлений об искусстве и жизни, интереснейший этический документ нашего века. Выдающийся композитор, который создает национальную музыку за пределами родины и ведет горькую жизнь скитальца, окруженный ореолом мировой славы. Впрочем, меня, вероятно, трудно понять. Надо рассказать по порядку.
Энеску родился в 1881 году в сердце Молдовы. В четырехлетнем возрасте проявились его выдающиеся способности к музыке. Семи лет он уже учился у лучших педагогов Вены, тринадцати был привезен в Париж для поступления в консерваторию. Его обступили ученики. Один из них – Альфред Корто, впоследствии прославленный пианист, вспоминал, что Энеску великолепно (слово Корто) сыграл им на скрипке отрывок из концерта Брамса, изумительно (тоже Корто!) исполнил на фортепиано Аллегро из бетховенской сонаты «Аврора» и удивил еще в заключение тем, что, как оказалось, является автором трех симфоний. Своей музыкальной памятью Энеску напоминал Моцарта. Друзья Энеску были уверены, что, имея карандаш и неограниченное количество нотной бумаги, он даже на необитаемом острове мог бы записать большую часть мировой классической и романтической музыки. Великий венгерский композитор Бела Барток вспоминал, как в 1922 году Энеску наизусть разучил с оркестром и исполнил его новую партитуру, просмотрев ее при нем в поезде.
Шестнадцати лет Энеску имел счастье слышать свою «Румынскую рапсодию» в исполнении парижского оркестра под управлением знаменитого Эдуарда Колонна. А дальше началось соперничество композитора Джордже Энеску с великим скрипачом Джордже Энеску – соперничество, доставлявшее композитору много горьких минут. «Публика упорно хочет видеть во мне лишь скрипача», – жаловался он. Скрипка отрывала его от сочинений. Длительные гастроли по Европе и Соединенным Штатам мешали сосредоточиться. А не выступать он не мог. Сочинения не обеспечивали средств к существованию. Так, расходы, связанные с перепиской нот оперы «Царь Эдип», в четыре раза превзошли крохотный авторский гонорар. Жить постоянно в Румынии Энеску тоже не мог: буржуазное общество не понимало его. Румынская королева Елизавета, слывшая покровительницей искусств, не признавала лучших его сочинений и высказывала пожелание, чтобы Энеску стал похожим на современников Баха (!), «что невозможно было, – замечает Энеску, – хотя бы уже потому, что я выражал чувства и мысли другой эпохи, а в венах моих текла румынская кровь».
Прожив большую часть жизни в Париже, он никогда не отрывался от родной почвы. И музыка его даже в тех сочинениях, где внешнего сходства с румынским мелосом нет, румынская и только румынская – «мягкая, колкая, грустная, веселая, серьезная», как он сам определил характер национальных румынских напевов. И в то же время – эта музыка принадлежит всему человечеству, открывает ему светлый мир дум и чувств, мир новый, еще небывалый.
Энеску проявил свой талант едва ли не во всех жанрах – опера, увертюры, симфонии, сюиты, рапсодии, сонаты, фантазии, камерные сочинения, песни… Живя за границей, он растил в Румынии молодых композиторов, субсидировал их творческую работу, исполнял их произведения. Он положил начало большой, профессиональной румынской музыке и сыграл роль примерно такую же, какая в русской музыке принадлежит М. И. Глинке. Современник Дебюсси и Равеля, Бела Бартока, Прокофьева и Стравинского, он не стремился во что бы то ни стало создать свой собственный, ни на кого не похожий музыкальный язык: он хотел лишь выразить то, что «трепетало в сердце». И раскрылся как художник глубоко самобытный. И, конечно, прав в своем убеждении, что «самобытность приходит только к тем, кто ее не искал»…
Триумфальный успех, сопровождавший концерты Энеску-скрипача, не заглушил его любви к фортепиано, и он постоянно выступал в концертах в качестве пианиста. Приехав в Москву, прежде, чем начать репетицию с Государственным симфоническим оркестром Союза ССР, он попросил у музыкантов разрешения сыграть перед ними Пятую симфонию Бетховена на рояле. После этого репетиция прошла без единой остановки: оркестр понял все его намерения сразу.
Авторитет и всемирная известность Энеску были так велики, что прославленные музыканты мечтали, чтобы он поделился с ними опытом и своим пониманием искусства. И он вел – в Париже, в Нью-Йорке – беседы о том, как понимает он сочинения современного и классического репертуара. Трудно передать, сколько интереснейших мыслей рассыпано в этой книге! Интересных безотносительно к тому, что составляет специальность читателя – искусство, наука или ни то, ни другое. «Тема, – пишет Энеску, – не отправная точка, а результат». Разве не относится эта мысль и к музыканту, и к литератору, когда тема объявляется прежде, чем художник познакомился с материалом, проник в явления жизни, в среду?!
Говорит ли Энеску о соотношении музыки и слова – интересно! Или о том, что сам он всегда был чувствителен к цвету, к сочетанию красок, к светотени, и что это отражалось в его музыкальных творениях – не менее интересно! Или что великие композиторы были подсознательно математиками, что творчество Баха можно выразить математическими соотношениями. Что архитектонические соотношения можно выразить математически и в поэзии, хотя «поэт не считает стихотворных стоп, так как вдохновение быстрее логики». Все это необычайно мудро и прозорливо и современно, и наводит на самые серьезные размышления. Еще важнее суждения Энеску о состоянии мировой культуры, о высоких обязанностях художников, которых он называет «апостолами мира», убежденный в том, что «мир может быть обеспечен, если каждый народ будет руководствоваться принципами чести, морали и искренности в отношениях с остальными народами».
Годы Второй мировой войны Энеску провел в Румынии, относясь к режиму Антонеску с нескрываемым осуждением. «Пока моя страна страдает, я не могу с ней расстаться», – говорил композитор, отказываясь от предложений поехать с концертами в Германию и в Италию, покуда там господствуют Гитлер и Муссолини.
Еще в 1933 году он участвовал в создании румынского общества «Друзья СССР». А когда в 1944 году румынский народ обрел, наконец, свободу – он вошел в число создателей «АРЛУС» – общества дружественных связей с нашей страной. Ему, как художнику, глубоко импонировало, что у нас искусство доступно решительно всем, независимо от общественного положения и рода занятий.