Теперь мы подходим к самому щекотливому вопросу, к вопросу об еврейской ассимиляции. В этом пункте тов. Б—в серьезно расходится с Каутским и с автором статьи № 51 «Искры»; он усматривает в их взгляде на ассимиляцию, во-первых, непоследовательность; во-вторых, обидное отношение к еврейскому пролетариату. «Мы, — пишет тов. Б—в, — никому не имеем права и не имеем нужды говорить: перестань быть самим собою, — уподобляйся своим соседям: старайся елико возможно походить на них!»[2]. Нет, совсем не то говорит российская социал-демократия, когда становится на точку зрения ассимиляции. Социал-демократия не культурная ассимиляторская партия, проповедующая евреям уподобление православному русскому народу. Социал-демократия стоит прежде всего и главным образом на научной точке зрения и проповедует по мере сил и возможности ясное и научное мировоззрение всякому пролетариату, без различия рода и племени. Либкнехт где-то говорит: «Es gibt ein Prinzip, eine Wahrheit und eine Wissenschaft». Именно с этим одним принципом, одной истиной и одной наукой обращается социал-демократия как к еврейскому, так и к «христианскому» пролетариату. Социал-демократия подвергает одинаковой критике как национальные пережитки еврейского народа, так и русского; она с одинаковой силой восстает против национальных предрассудков, национальной ограниченности и самобытного невежества второго, как и первого; ей так же ненавистны православная церковь с ее попами, как и синагоги с их раввинами и цадиками. И если еврейский пролетариат раньше всероссийского освободится от всех суеверий и предрассудков и усвоит сознательное, научное, социалистическое миросозерцание, то российская социал-демократия скажет русскому рабочему: «Уподобляйся еврейскому пролетарию». И в действительности российская социал-демократия не раз ставила еврейский пролетариат в примере русскому, указывая на его способность к организации и партийной дисциплине. Социал-демократия рекомендует взаимное уподобление, причем критерием сходства служит всестороннее революционное сознание. Она может поэтому характеризовать свою точку зрения на ассимиляцию словами, которыми человек Лессинга, Натан мудрый, обращается к христианину: «Was mich Euch zum Christen macht, das macht Euch mir zum Juden». В этом, и исключительно в этом, смысле понимает Каутский ассимиляцию, когда говорит: «Наряду с ассимиляцией еврейства, революционное сознание массы есть лучшее противоядие против антисемитизма. Уже с давних пор в Западной Европе всякий революционно настроенный класс, стремящийся избавиться от пережитков прошлого, не только не проявлял вражды, но, наоборот, выступал с симпатиями к еврейству. Соответственно этому, самые глубокие мыслители еврейства постоянно воспринимали революционное сознание своего времени, что, однако, для них было возможно только тогда, когда они порывали с традициями еврейства и становились на почву общеевропейского культурного развития. Эта тесная связь между революционным чувством и эмансипационными стремлениями еврейства не осталась незамеченной правительствами разных стран, в том числе и русским. Поэтому-то оно ненавидит и преследует еврейство не меньше революционных течений и делает все возможное, чтобы раздуть и усилить в населении ненависть к евреям». («Кишиневская резня и еврейский вопрос». «Искра» № 42). Мысль Каутского, кажется, вполне ясна. Ассимиляция еврейства происходит на почве революционного сознания как самого еврейства, так и тех народов, среди которых оно живет. Преследование же, выражающееся большей частью в изоляции евреев, является следствием реакционных стремлений господствующих классов и правительств разных стран. История как нельзя лучше подтверждает мысль Каутского. Эмансипация и связанная с ней ассимиляция евреев на деле совпадали с революционным подъемом тех стран, где жили евреи. Революционная буржуазия конца XVIII и начала XIX столетия, подняв восстание против старых привилегий и борясь за свое собственное освобождение, приносила везде, куда только проникали ее революционные идеи, освобождение евреев и уравнение их в правах с прочим населением. Но либеральное, гуманное отношении к евреям продолжается лишь до тех пор, пока буржуазия укрепляет свою привилегированную позицию. Но лишь только она приобретает полное и окончательное господство, она становится консервативной, сжигает все то, чему она так недавно поклонялась. Поэтому, если революционная буржуазия была космополитична, то консервативная и реакционная буржуазия становится националистической; если лозунгами революционной буржуазии были свобода, равенство и братство, то лозунгами консервативной и реакционной буржуазии является «Monarchisch» (буржуазия современной Франции охотнее поет «Боже, царя храни» чем «Марсельезу») и «National». Размеры газетной статьи не позволяют нам проводить подробную параллель между крупными историческими фактами политического освобождения современных государств, с одной стороны, и эмансипацией и ассимиляцией евреев — с другой. Но кто хоть сколько-нибудь знаком с выдающимися событиями этого порядка, тому должно быть совершенно ясно, что ассимиляция евреев идет рядом с развитием и торжеством революционных идей, и в зависимости от них, и что, наоборот, изоляция еврейства является неизбежным следствием реакционных стремлений тех государств, в которых оно живет. Совершенно справедлива и та мысль Каутского, что еврейство только тогда делается способным усвоить плоды западноевропейского просвещения, когда окончательно порывает со всеми традициями своего исторического прошлого. Еврейская национальная культура создана и выработана более 2000 лет тому назад и носит исключительно религиозный, теологический и строго догматический характер. Если всякое религиозное мировоззрение стоит в логическом, коренном противоречии со всеми выводами науки, то еврейская религия отличается этим свойством в самой высокой степени. Дело в том, что в еврейскую религию вошли — более чем в какую-либо другую — национальные исторические элементы, которые получили безусловное догматическое значение. Вследствие тех жестоких и бессердечных гонений, которым подвергался этот скитающийся по всем странам народ, он возвел в религиозную догму отрицательное отношение ко всей культуре и всей науке, которые выработаны его гонителями, враждебными ему народами. Рассматривая свое пребывание среди чужих народов, как третье пленение, еврейство не должно, согласно национально-религиозному учению, принимать участие в общественной и политической жизни чужой страны. Настоящее национальное еврейство ждет своего избавителя, Мессию, который поведет еврейский народ в обетованную землю. Вполне очевидно, таким образом, что еврейство лишь тогда всецело примыкает к европейской культуре, когда окончательно расстается с своим национальным верованием, иными словами, когда ассимилируется.
Товарищ Б—в, оспаривая точку зрения Каутского, делает указания на тот факт, что еврейский пролетариат, сохраняя свою национальную физиономию, тем не менее обнаружил черты «международной пролетарской психологии: способность понимать и усваивать социализм, мужество и энергию в борьбе с деспотизмом и капитализмом». Конечно. Но разве Каутский потому стоит на точке зрения ассимиляции, что считает евреев психологически и умственно ниже других народов? Он говорит не об умственных способностях, не о психологии еврейства, а об его национальных традициях. Кроме того необходимо заметить, что само еврейское пролетарское движение, противоречащее коренным образом всему национальному мировоззрению евреев, есть не что иное, как результат совершающегося процесса ассимиляции.
Подвергая критике все тот же взгляд Каутского и автора статьи в № 51 «Искры», Б—в спрашивает: «Где те абсолютные нормы эстетики, с точки зрения которых вы обсуждаете данные формы речи, обычаев, привычек еврейского пролетариата?» Обычаев и привычек еврейского пролетариата никто не осуждает, а вот, что касается осуждения формы речи, то такой грех за нами, действительно, водится: мы не считаем еврейский жаргон за культурный язык. И, хотя тов. Б—в не признает, как это видно, эстетических норм, он тем не менее считает стихи Пушкина красивее и звучнее стихов Третьяковского, и русский язык, наверно, кажется ему красивее и благозвучнее, чем еврейский жаргон. Но, оставляя эстетические соображения в стороне, товарищ Б—в должен будет согласиться с нами хотя бы в том, что знание русского языка дает полную возможность ознакомиться с главными результатами культуры, между тем, как знание еврейского жаргона этой возможности не дает. Интеллигенту, владеющему русским языком, а часто даже иностранными языками, может показаться такое обстоятельство незначительным. Пресыщенный европейской культурой (быть пресыщенным не значит хорошо усвоить ее), интеллигент может найти некоторое пикантное удовольствие в еврейском жаргоне, на котором можно выразить некоторые специфические народные изречения и шутки. Но для истинно стремящегося к знанию еврейского пролетариата, которому, кстати сказать, не до шуток, знание культурного языка является необходимым орудием его развития. Вот почему мы, социал-демократы, осуждаем еврейский жаргон. Для иллюстрации негодности ассимиляторской точки зрения тов. Б—в напоминает о тех еврейских типах, которые усвоили культурные формы внешним образом, и горько насмехается над ними. Мы, разумеется, никому не рекомендуем бессмысленного подражания, но мы все-таки возьмем под свою защиту эти несчастные типы: Еврей, который остриг бороду, одел короткий сюртук и старался говорить по-русски, не мучил своих детей над талмудом, а отдавал их в гимназию и университет (правда он при этом любил пощеголять отметками и успехами своего ученого потомства, что разумеется не эстетично), но в культурном отношении этот еврей был, без всякого сомнения, более передовым и более полезным членом общества, чем тот красивый еврейский тип старого стиля, который производил обыски у своих детей и с мрачной торжественностью сжигал грамматику Кирпичникова и географию Смирнова, коль скоро находил эти еретические произведения.