С этим словами он вытащил из куба обычное ведро — яркое, большое. Пластиковое.
— Зачем нам это? — насторожился я.
— Тащи бутылки!
Ну вот… Не успел я забыть отцовскую присказку: «Приказ — лучший ответ на глупый вопрос!» — как он мне её напомнил — успевай шевелиться! Я вновь нацепил маску, перетаскал ящики из пикапа в номер — а пустокуб тем временем разросся ещё. Теперь можно было войти внутрь него — что отец и сделал.
Тут, наверное, надо уже объяснить кое-что. В основе принципа работы пустокубов лежит та же технология, которая применяется для межзвёздных путешествий — только корабль меняет местами «впереди» и «здесь», а пустокуб — «вокруг» и «внутри». Я, честно, без понятия, как это работает, но говорят, включаясь, такие кубы воруют пространство в окружающем мире — да так ловко, что кража и не видна. Ёмкость их огромна — можно целый стадион спрятать… по частям, разумеется. И всё равно это не такое уж полезное изобретение, как может показаться: нельзя поместить один пустокуб внутрь другого; нельзя изменить его объём, или закрыть, когда внутри есть кто-то живой — это не правило, придуманное «Конкордией», а какой-то, типа, закон физики. Будь иначе — весь транспорт, особенно общественный, сразу сильно поуменьшился бы в размерах!
Ещё один странный закон — пустокуб «не дружит» с межзвёздным двигателем… видимо, из-за схожих принципов технологии. В момент запуска двигателя все кубы на борту отключатся и их содержимое возникнет повсюду — застрянет в полах, в стенах… в людях. Про это сняли даже фильм-катастрофу с Солом Хендриксом, основанный на реальных событиях — как перевозили химические отходы и включили двигатель… «Жгучая река» тот фильм назывался, вроде. Сол в концовке лихо закрутил корабль, чтоб отходы разлились по внешним отсекам, а сам заново активировал пустокуб и устроил там убежище для выживших. Нам понравилось, но дядя Джим, который тогда приехал в увольнительную и смотрел с нами, только посмеялся, и рассказал, что на самом деле на том корабле перевозили боеприпасы и все погибли сразу…
— Эй, Марти! Где ты? Давай бегом сюда!
Признаться, из-за этого дядиного рассказа я каждый раз побаивался заходить в пустокуб — но сейчас любопытство пересилило страх. Зажмурившись, я шагнул внутрь… а когда открыл глаза, вокруг уже мерцало ворованное пространство. Реальные объекты, помещённые в куб, казались утопленными в серый поролон. Ближайшие я сразу узнал: большие баки, канистры, ректи-какие-то (никогда не мог запомнить названия) колонны с насадками. Повсюду змеились трубки — некоторые вели от колонн к канистрам, другие свивались вертикальными спиралями. Кое-где виднелись круглые термометры, как в музее паровозов. А потом отец подал мне воронку — изящную латунную воронку, на ободе которой было выгравировано: «Abraham Foster Esq.».
— Ты спёр не только куб! — обречённо сказал я. — Спорим — тут внутри весь дедушкин гараж?
— Не весь, — подмигнул мне отец. — Я оставил ему две запаски — и готовое пойло!
***
До сих пор ума не приложу, как отец провернул это. Дома самогонный аппарат занимал почти весь гараж — а он у нас, у Фостеров, был немаленький. Дед ко всему подходил по-американски: когда ему надоело пьянствовать по подписке, «умные трактора» как раз отобрали за долги, и он решил осуществить свою давнюю мечту — гнать виски сам, чтобы пить, сколько влезет. Неизвестно, как он уломал бабушку поддержать проект — но стоило ей кивнуть на семейном собрании, как гараж заполнили баки и колонны, прорастающие друг в друга стальными трубками, а дед сделался весел — мечта сбылась! Бабушка зарубила лишь покупку бочек… впрочем, оно и к лучшему — вряд ли дед вытерпел бы несколько лет, пока напиток выдерживается. К тому же, окончательно собрав аппарат, он накупил всяких добавок и экспериментировал, особенно пристрастившись к кукурузному вкусу.
Оставалось надеяться, деда не хватит удар, когда он увидит, что его детище разобрали и увезли в неизвестном направлении. Прикинув масштаб работы, я аж присвистнул: выходило, что всего за одну ночь отец демонтировал содержимое гаража, перетаскал по частям в пустокуб и снова собрал, озаботившись тем, чтоб в пути аппарат тоже гнал пойло.
И, надо признать, он справился с делом: пыхтя, мы вытащили наружу несколько канистр. Внутри куба они ничем не пахли (запахи там куда-то деваются) — но в номере сразу распространили знакомый аромат: едкий, навязчиво-ванильный.
— И всё-таки, — спросил я у отца, — зачем нам ведро?
— А ты пробовал наливать виски из канистры в бутылку?
В кои-то веки я оценил его предусмотрительность. Захватил с собой ведро, воронку… и сына. Меня вдруг осенило:
— Ты будешь продавать это перед выступлением?
— Зачем «перед»? До. И после. И вместо. Ну, в смысле, не «вместо», а «независимо от»! Но давай-ка для начала проверим товар.
Пока я, тихо чертыхаясь, наполнял ведро из тяжеленной канистры (поднять её было никак — только наклонить), отец снова отлучился в куб и вернулся с фигурным латунным черпаком. Гравировка на ручке не оставляла сомнений — дед лишился не только производственных мощностей, но и всех своих любимых, именных инструментов.
Черпак был сразу же применён по назначению.
— Ух-х! — скривился отец, отхлебнув. — Ну и дрянь! Сойдет! Давай-ка тащи бутылки — разливать будем!
— Сейчас, — сказал я и отправился к коробкам у входа. Пару дней назад мы остановились на окраине свалки, и отец подрядил тамошних бичей, чтобы набрали нам бутылок из-под виски, да покрасивее — как раз вот эти несколько коробок.
Я приволок отцу ближайшую.
— Хм, — поджал он губы, бросив взгляд внутрь (бутылки были разного калибра, с разными этикетками). — Ну, ладно! У нас, в конце концов, авторский виски — этим и объясним, почему бутылки разные. Индивидуальный дизайн, адресный подход… Ну-ка давай, Марти, помогай: сдирай этикетки и подавай мне тару!
— Может, их сначала помыть? — спросил я, пытаясь поддеть бумажный прямоугольник ногтем. Бутылка пахла помойкой. Этикетка не отдиралась.
— Марти! — отец слегка повысил голос, как будто тренировался перед выступлением. — Сколько раз повторять: оптимизируй свой труд. Учись, пока есть кому тебя учить. Не трать время на ерунду. Виски — он лучше любого дезинфектанта! Взять старину Эйба — почему его никакие микробы не берут? Потому, что он регулярно себя дезинцифицрует! Изнутри. У русских для этого специальное слово есть, — важно добавил он. — Prospirtovanniy!
— Так может, тогда и этикетки оставим? — та, что была на моей бутылке, не поддавалась никак, а помойкой теперь пахло не столько стекло, сколько руки.
— Ну, нет! — улыбнулся отец. — Этикетки у нас будут новые. Крышки — тоже! — загадочно подмигнул он и умолк, видимо, надеясь на догадливость сына.
Однако я знал способ его разговорить.
— Как ты вообще с ними пересёкся? — спросил я, изображая равнодушие.
— С кем? С русскими? Ты не поверишь: в Торонто, на «Дистиллери» — это такая рождественская ярмарка под открытым небом. В тот раз туда полштатов съехалось: гостиницы — битком, ну вот меня и подселили в спортзал, к «джентльменам из восточной европы». Оказалось — просто пугать не хотели: думали, если узнаю, что селят к русским — сразу же откажусь. Но твой отец не из таких — он не пойдёт на попятный, увидев спортзал, где в три смены спят три сотни человек — и все угрюмые, бородатые, в спортивных костюмах…
— А почему в три смены?
— Ну так коек было всего сто! — заулыбался отец, словно бы заново переживая то приключение. — Вообще, оказалось, русские — неплохие парни. На ирландцев похожи: любят подраться, выпить не дураки. Вместе держатся — когда есть, против кого. Долго держались против меня; пришлось, как у них говорят, «кулаком прописаться». Ты, наверное, помнишь: из Торонто я тогда вернулся слегка помятый…
«Слегка помятый», ага! Да на нём живого места не было — левая рука в гипсе, синяки вокруг глаз, одна бровь заштопана… И вдобавок он явился вдрызг пьяный! Самое смешное — всё это сошло бы ему с рук, если бы он не наследил на ковре — роскошном белом бабушкином ковре. «Мне все равно, где ты пропадаешь и с кем пьешь! — орала она так, что стены тряслись, — но чтоб дома все было чисто! Мало мне одного Эйба, язви его в кость! Если превратился в свинью — иди в хлев, проспись! И не вздумай мне перепутать хлев с гаражом! И чтоб ковёр к утру снова был белым!».
Клятвенно пообещав исправиться, отец, как обычно, подпряг к работе меня. Когда все уснули, мы скатали ковёр и прокрались в ванную, где распределили роли: я, забравшись внутрь, поливал ковёр горячей водой, а отец выбирал его на себя и шуровал щёткой, используя край ванны в качестве стиральной доски. Но скоро мы с ним поменялись: я оттирал ковёр щёткой, на полу, а отец похрапывал, устроившись в ванне. Впрочем, я был не в обиде, потому что по итогам даже подзаработал — выморщил у него пятёрку за обещание молчать, что ковёр чистил не он.
— А из-за чего вы подрались? — спросил я поскорей, чтоб отец не вспомнил про ту пятёрку. — Поспорили?
— Ага, — кивнул он, прилаживая воронку к горлышку одной из помоечных… в смысле, авторских бутылок. — Об истории. Представляешь: они не хотели признавать нашей роли в победе над странами Оси во Второй Мировой!
Это прозвучало так, будто Железная Ти заговорила вежливо. Я, наверно, чем-то выдал своё удивление, потому что отец слегка обиделся:
— Ну да, об истории… А что? Думаешь, раз я не кончал колледжей, то спутаю высадки в Нормандии и в Заливе Свиней, или «Бурю в пустыне» с Панамской операцией? — он ловко, не глядя начал наполнять бутылку нашим «отменным пойлом». — Вот и они так думали, но я их уел: рассказал им, как твой прапрапрапрадед на Тихом воевал. Представляешь: русские вообще не в курсе той войны, сколько там погибло крепких кораблей и хороших парней! Ладно хоть, Тимотей Фостер тогда прихворнул, а то оказался бы с другими бедолагами на Гуаме. Не хлопай глазами — дай новую бутылку!
Я исполнил его просьбу — а он продолжал: