ть полководца, полагающего, что сам отец богов печется для него о безопасном поприще, и некое туманное величие образов, присущее сновидению. Большую силу и дерзость сообщает и судебным, и показательным речам уместное использование вымышленного лица: ведь в этом роде тропов, как говорится, и мертвых из преисподней поднимать дозволено. Пример второго дает Лукан, выводя пред полководцем, стоящим у пограничной реки, явившееся ему с мольбою божество Рима, там, где говорится: «Мощный явился вождю трепещущей призрак отчизны». Как можно с его помощью вызвать в слушателе жалость и сострадание, показывает поэт в элегических стихах, где само письмо говорит о своем авторе: «С брега евксинского я добралось, Назона посланье» и проч., описывая нрав его и злоключения, говоря и о тоске изгнания, и о благочестии, позволяющем надеяться на милость богов, и о хранимых отрадах дружества; с удивительным искусством он делает письмо за себя ходатаем: оно ведь может попросить о вещах, о которых сам он по скромности просить не станет.
67
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Великое благо, что под нашим кровом мы избавлены от пиров, с которых изгнан разум собранием желудков. Кто бывал на таких, подумает, что совершился новый раздел вселенной и все стихии чредою несут свою службу одному господину: все богатства воздушной области, все стада кристальной Фетиды, все, чем благосклонная Природа ущедрила землю, делается достоянием одного стола, у тех же, кто собрался за ним, одно попечение – пресыщенное нёбо раздразнить новизной, воскресить усталый голод, долгую ночь скоротать, медленный день ускорить за чашей, в Вакховых бдениях усыпить заботы; тот среди них почитается ученейшим и всех полнее впитавшим «наставления жизни блаженной», кто глубже исследовал вопрос, в каком озере лучше рыба, какие края богаче птицей, какое блюдо следует печь, какое варить, какому непреложные уставы сластолюбия велят плавать, а какому подобает сухим отправляться в Аверн гортани; каковы виды пирожных и как лучше очистить мутное вино, чтобы не убить в нем вкуса; из всех Муз милей им та, что жизнь проводит в потемках утробы. Навьючивают стол пышными яствами: иному увидеть их уже было бы обедом. Отыскивают кабана, родного брата калидонскому, и жалуясь на его худобу и невзрачность, вздевают на вертел,
раз уж нет под рукой слонов и нигде их не купишь.
Высятся несметные брашна, словно тучные холмы, а между ними в долине совершает свой путь огромная рыба, вселившаяся в лохань, как в глубину родного омута. Повар щедро залил ее маслом, примолвив: «Пусть плывет: в этом суть», а сотрапезники глядят на нее, как на великое знаменье, и готовятся положить конец ее трудам на земле и на море. Когда же раздастся их чрево, вместившее целую толпу гостей, великий гром в нем поднимется: словно могучий Нот, виночерпий небес, восстав от эгейской пучины, гонит тучи, надмевает паруса, в отчаяние вводит кормчего и свивает песок на растревоженном дне. Насилу отдышавшись, начинают беседу: ««По чести сказать, – приступает один, – куда лучше у нас с вами, чем при королевском дворе: там ведь подают служителям и клирикам хлеб, замешенный на опивках браги, дрянной, сырой, с головней, вино же – или кислотой испорченное, или плесенью, смрадное, сальное, смоляное: не слуг им потчевать, а колодцы отравлять во вражеском краю. Да что там слуги, Бог с ними, – видал я, как людям хорошего рода подносили такое мутное, что не иначе как со смеженными веками, сжатыми зубами, затворенными ноздрями, со страхом и упованием, не столько пить подобало, сколько процеживать. У пива, которое там подают, вид со вкусом состязаются, кто из них отвратительнее. Из-за многолюдства дичь там продается такая, что по смерти опасней, чем при жизни, рыба даже и четверодневная, и однако ни гниль, ни смрад цены не убавляют. Прислуге же дела нет до здоровья и жизни пирующих, а если кто умрет, наполненный горечью, и не заметят, – место тотчас заполнится. Мы же – сами хозяева своему желудку и лучшие стражи своего удовольствия: ни ломтю, ни глотку сюда не явиться без нашего ведома». Так говорит он, а остальные разнообразным урчанием с ним соглашаются. Или же возгорается меж ними спор о великой важности приправ: посылают за ними к обеим Фебовым коновязям, в стылые области Аркта, в Каноп, пелузийским зноем спаленный, поднимаются к истокам Нила, закрома Медеи обшаривают, Феникса лишают погребения: куда вовек не ступит их нога, там уж побывал их порок и все опустошил. О благородная суровость благородных мужей! о золотого века счастливая нищета! – нет, не говори им об этом: молвишь о Фабриции, в чьем доме фаски стояли подле стола, блещущего дедовской солонкой, – поднимут тебя на смех; помянешь одетого в трабею ратая Серрана – скажут: «О чем он нам толкует?» И верно, оставим эти речи: не лучше опьянения вином опьянение негодованием: не венузийской лампады это достойно, а Миносова бича. Мне кажется, древняя басня о царе Финее и его оскверненной трапезе не от чего иного нас остерегает, как от подобных торжеств: вожделения, вечно бледные от голода, налетают с духами беззакония, слепое лицо омрачают свистом крыл и когтистою пястью наши забавы бесчестят. Благодарю Бога, что у нас не бесстыдные похвальбы раздаются, но пристойные беседы ведутся, не битвы сластолюбия совершаются, но поминаются деяния христиан в Святой земле, не строптивое своенравие распоряжается, но царит взыскательное благоразумие: ведь многому, что принадлежит к этой добродетели, научаемся из чтения, многому – из прирожденной рассудительности, однако не научаемся ему вполне без наставлений опыта. Надеюсь, никогда в нашем доме не случится ничего такого, что заставит меня раскаяться в этих словах.
68
Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы
Кратко изложив в предыдущем письме то, что касается олицетворения, мы находим уместным затронуть и аллегорию. Она производится непрерывным переносом, или метафорой, так что слова и смысл в ней являют разное, как бы голос одного человека, а руки другого; например, в «Буколиках»:
десять яблок златых я послал и завтра прибавлю —
ведь здесь, по свидетельству Исидора, под десятью яблоками понимаются десять эклог. Аллегория редко бывает целостной, но обычно смешивается с открытыми образами. Целостная – когда к государству обращаются, как к судну, носимому бурей, или когда оратор, оплакивая желание человека погубить другого, говорит, что он ради этого проломил бы и корабль, на котором сам плывет; или же когда у Вергилия говорится:
время у коней ярмо отрешить от дымящейся выи,
то есть «пора дать покой утомленному духу и завершить начатую песнь». Изящно воспользовался аллегорией Цицерон, когда об ораторе М. Целии, более удачливом в обвинении, чем в защите, сказал, что у него правая рука добрая, а левая дурная. Смешанная аллегория, например, когда говорится, что такому-то предстоят еще бури и вихри в бурунах народных собраний: убери отсюда слова о народных собраниях – и «насладишься чистой волною».
Прочее, что касается ее создания через сравнение, довод и противоположность, найдешь сполна изложенным в Цицероновой риторике. Хотя аллегория придает речи блестящий вид и, так сказать, состоит вестником при желании оратора нравиться слушателям, большое благоразумие нужно, чтобы употребить ее уместно и похвальным образом, поскольку аллегория в ходу у слабых дарований и даже в повседневной речи, – тебе же, если ищешь подлинной славы, лучше ступать по бездорожью Пиерид, нежели в тесной толпе идти на народное празднество, где тебя, может, и благословят сельские божества, но не увенчают люди ученые.
69
Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы
Вообще насчитывают семь видов аллегории; если же в значении слов и в том, что под ними понимается, заключено не просто различное, но прямо противоположное, такой троп именуется иронией. Она позволяет и порицать под видом похвалы, и одобрять притворной укоризной: когда, например, Цицерон говорит Катилине: «Им отвергнутый, ты перебрался к сотоварищу своему, прекраснейшему человеку, Метеллу», где ирония заключается в двух словах, или когда Сципиона именуют врагом отечества, ибо он не дает покоя согражданам беспрестанными упражнениями суровой доблести. В широком употреблении эта фигура у ораторов – в частности, когда слушатели устают и надо вызвать у них смех, введя в речь сравнение, шутку, намек, двусмысленность, притворное простодушие или что-то подобное; однако и у поэтов она не в небрежении, как свидетельствует Марон, у коего к Венере, поразившей своим ядом Дидону, обращены такие слова: «Подлинно, пышну хвалу и корысть велику стяжали ты и отрок твой» и т. д. Прикрываясь ею, хулят нрав противника, а дело его выставляют смехотворным или вредоносным: с ее помощью можно не без изящества в скупце восхвалять его щедрость, в гневливом – кротость, верность в Полиместоре, в Цинне благочестие, в Синоне прямодушие, а о нерадивом епископе так рассуждать: «Вот тот, кто небрежением братьев своих не небрежет; вот тот, кто прегрешения их обличает. Подле него нет места ни праздности, ни опрометчивости, нельзя ни направо, ни налево уклониться, ничего совершать медленно, ничего торопливо, ни на что решаться прежде времени, ничего дальше благоприятного часа откладывать»; или с Миносом и Радамантом его сравнивать, превознося быстроту и проницательность его приговоров. Подобным образом и Лукан, когда возносит беспримерные хвалы Нерону, на деле насмехается над ним, под видом благоговения намекая на его тучность, от которой, того гляди, накренится небо.