евоге, однако, по правде сказать, я сам не свой: нелегко ходить среди народа, «упоенного буйным испугом», пытаясь его лечить и ничем от него не заразиться; скажи что-нибудь, если можешь.
77
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
На вчерашнем пиру зашла речь о верности и тех похвалах, какие можно сказать этой добродетели, а также о том, в каких обстоятельствах можно ее нарушить, не навлекая на себя бесчестья, и тех обидах, коими бывали вынуждены отступления от верности, совершенные славными в мире мужами. Много всего было сказано, пока наконец наш гость не прибавил, что самому королю Ричарду Английскому пришлось судить дело подобного рода, и он его разрешил, видит Бог, наилучшим образом. Наш господин просил его рассказать об этом, и тот недолго отказывался.
Когда вследствие несогласия между баронами поход на Иерусалим не мог начаться и король Ричард решил покинуть Святую землю, поскольку больше не мог ничем ей помочь, Саладин, собрав 20 тысяч конников и несметное множество пеших, выступил из Иерусалима, пришел к Иоппе и окружил ее осадой. Три дня турки не успевали в своих предприятиях, но на четвертый, раздраженные упорством малочисленного врага, ударили на город со всем пылом ожесточения, а четыре тяжелых камнемета и два мангонеля, спешно ими построенные, били без перерыва, пока городские ворота, смотрящие на Иерусалим, не были сокрушены вместе со стеною, обвалившеюся на два перша длины. Не удержавшись в воротах, осажденные принуждены были отступить в крепость, оставив врагу всех больных и раненых, коих нельзя было унести с собою. Турки рассыпались по городу; часть увлеклась грабежом, оскальзываясь в вине из разбитых бочек, часть бросилась приступом на главную башню, часть пустилась вдогон за теми, кто искал спасения на кораблях. Начавшаяся осада башни, которая по скудости ее защитников затянулась бы ненадолго, была прервана вмешательством иерусалимского патриарха: он просил у Саладина перемирия до девяти часов завтрашнего утра, на том условии, что если прежде этого времени осажденные не получат помощи, туркам будет выплачено за жизнь и свободу каждого из по десять золотых, пять за женщин, три за детей; ручательством своих обещаний патриарх отдавал в заложники себя вместе с иными знатными мужами, коим до условленного срока надлежало оставаться забитыми в колодки. Саладин согласился; договор был заключен, тали взяты; битва остановилась.
Тем временем король Ричард, делавший в Акре последние приготовления к отбытию, накануне его получил вести из Иоппы от людей, самый вид которых свидетельствовал о горестном жребии их родины. Услышав, что от него зависит общая смерть или избавление, он прервал речи вестников, теряющихся в перечислении своих бед, и, призвав имя Божие, обещал, что выступит к Иоппе и сделает для нее, что сможет. Тотчас объявлен был поход; тамплиеры и госпитальеры выступили на Кесарию, меж тем как король, с коим были граф Лестерский, Андре де Шавиньи, Ральф де Молеон и другие знатные мужи, а также множество пизанцев и генуэзцев, вышел на галеях в море. Претерпев противный ветер, три дня не дававший его кораблям хода, Ричард привел флот в гавань Иоппы на заре того дня, когда наступал установленный срок выплаты. Хотя до девяти часов еще было время, но нетерпение турок понудило осажденных поторопиться, а торопливые жестокости и первые головы заложников, полетевшие под саблями, показали, что для алчности осаждающих все кажется медленно. Затворившиеся в башне, видя внезапную пагубу своих, подняли горькое стенанье; одни предались последним заботам о своей душе, другие проверяли прочность затворов и стен, думая на краткое время продлить жизнь за их оградой, в тот миг, как королевские паруса и стяги, входящие в гавань, засвидетельствовали, что Бог еще к ним милостив и что есть упование для отчаявшихся. При виде нового, опаснейшего врага турки, ринувшись на берег, заперли его пространство щитами, из-за которых на корабли посыпались стрелы и дроты; Ричард ободрял смущенных сотоварищей, льстил их обычной отваге, стыдил их, спрашивая, ужели они не дерзнут высадиться из-за этой ленивой толпы и почитают свои души драгоценней тех, что погибли тут в их отсутствие, и наконец спрыгнул с корабля в воду с мечом в руках; за ним последовали Жоффруа дю Буа, Пьер де Про, а потом многие. В завязавшейся сече турки дрогнули и были вытеснены с берега, а английские лучники и арбалетчики, нашедшие себе укров за сволоченными отовсюду бочками и досками, выломленными из старых кораблей, не давали вернуться врагу, еще наполнявшему своими воплями гавань, куда он уже не дерзал ступить. Близ домов, принадлежавших тамплиерам, король нашел доступ в город и не промедлил им воспользоваться. Едва войдя в городские стены, он велел выставить на них свои знамена, дабы подать надежду осажденным, а те, увидев это, тотчас покинули башню с оружием в руках и великой радостью на сердце. Три тысячи турок, рассеявшиеся по городу, оказались между королем и вышедшими ему во сретенье горожанами, не видели себе надежды, кроме бегства, и, находя все пути к нему закрытыми, гибли от своего страха раньше, чем от вражеского гнева. Смущенный обгоняющими друг друга вестями о приходе Ричарда, о разрыве осады, об избиении, учиненном пилигримами в городе, Саладин велел отступать: пришед на опустелое поле, Ричард велел разбить свой шатер на том месте, откуда только что был второпях сорван шатер Саладина. Трупы христиан были, в поношение их вере, брошены турками в ров с множеством перебитых ими свиней; король велел взять христианские тела и погрести их, как подобает, а убитых врагов ввергнуть в яму со свиньями. Назавтра он начал чинить разрушенные стены, зная, что Саладин не стерпит его победы и не оставит его здесь спокойно, но явится с новым войском, чтобы причинить все зло, какое сможет, ибо, по слову короля, если кит не пожрал Иону в море, он придет за ним в город; потому он настрого велел следить за исправностью работ и наказывать малейшие упущения.
Между тем от Кесарии пришел на галее граф Генрих, оставив большую часть своего войска пробиваться по суше среди непрестанных засад и нападений. Таким образом, король Англии из всего своего воинства имел при себе лишь 55 рыцарей, а вместе с пешцами, арбалетчиками, пизанцами, генуэзцами и прочими – до двух тысяч; что до коней, то их, добытых отовсюду, нашлось ровным счетом 15, добрых и дурных. При виде этого король стенал от самого сердца и все вспоминал, как франки, бывшие с ним в Акре, не удостоили присоединиться к его походу, но отвечали без всяких затей, что больше никуда с ним не пойдут: и надобно вам знать, что они сказали это против самих себя, ибо случилось так, что они никуда и ни с кем больше не пошли, но через несколько дней нашли свою смерть при городе Тире: там были герцог Бургундский, Гильом де Пинкени и другие. Король также горько сетовал на вероломство греков, которые не хотят ничего сделать к чести и выгоде христианского мира, но заключают договоры с сарацинами, не думая ни о ком, кроме себя, и поступают так, словно им никогда не придется дать отчета за то, что они совершили. Тогда люди, бывшие с ним, на утешение ему сказали, что у греков это в обычае испокон века, так что мир полон примерами того, как они блюдут верность: именно так вышло между Александром и Киприаном, так и во многих иных случаях. Король спросил, что это за история об Александре, и ему рассказали, как все было.
В одном греческом городе властвовал некогда человек по имени Александр, наделенный отвагою и неустанною предприимчивостью в делах войны и мира, но жестокий, вспыльчивый и неуступчивый. Живя в крепости, господствующей над городом, он правил, не слушая никого, кроме своего желания, и свысока глядел на невзгоды, причиняемые горожанам его суровостью. Среди тех, кто считался его друзьями, был некий Киприан, расторопный и ловкий во всех делах, которые Александр ему доверял. Часто бывая в покоях Александра, Киприан имел случай видеть его жену и после нескольких осторожных попыток нашел способ втайне довести до нее признания, полные самой безудержной страсти и самых трогательных просьб. Женщина, которой льстила мысль, что любовь, ею внушаемая, сильнее страха перед ее мужем, не отвергла его откровенности, но каждый новый раз выслушивала его опасные речи все с большею склонностью и в сладкой задумчивости. Однажды Александру, присутствовавшему в собрании городского совета, торопливо вошедший слуга нашептал вести о народном возмущении, начавшемся в этот час на другом конце города и грозящем скоро сделаться опасным, если им пренебречь. Александр тотчас покинул совет, взяв с собою немногочисленную свиту и послав гонца к охране замка с приказом явиться ему на помощь. Киприан в этой спешке остался забытым. Он понял, что долго будет искать другого случая проникнуть к женщине, спрятанной в неприступной цитадели. Он поспешил к грозным вратам; свободно пройдя среди немногих воинов, оставшихся беречь замок, Киприан тайною дорогою достиг спальни Александра и вошел в ее двери. Водя внимательною рукою в полумраке, он ласковым шепотом возвещал любовнице свой приход и просил ее ни о чем не тревожиться.
Их объятия застал Александр, разом покончивший с мятежом и воротившийся домой прежде вестей о своем триумфе, еще задыхающийся от сечи и не остывший от воинской ярости. Увидев, что происходит в его спальне, он вскипел и молча бросился, подняв меч, на полуобнаженного Киприана, не имевшего при себе иного оружия, кроме того, которым думал сражаться с чужой женой; тот, однако, скатившись с постели и собрав всю свою ловкость, чтобы она послужила ему, как никогда прежде, несколько раз уворачивался от ударов взбешенного мужа, пока наконец, перехватив его руку, не изловчился погрузить лезвие в бок самому Александру. Оставив властителя умирать на полу, рядом с полуживой от стыда и страха женщиной, среди замка, полного ни о чем не подозревающих слуг, Киприан, завернувшись в какой-то плащ, пробрался к воротам и, спустившись со скалы, прямиком направился к дому городского совета, стуча по дороге в каждые ставни и возвещая, как о празднике, о гибели Александра, прекратившей для города все его беды и унижения. Знатным горожанам, спешно поднявшимся из постели, чтобы по его призыву явиться на ночное сходбище, Киприан предстал в полном блеске тираноубийцы, щедрыми похвалами украсив рассказ о деяниях, совершенных им в эту ночь, и требуя от городского совета наград и почестей, подобающих освободителю. Горожане, однако, выслушав его с важным и внимательным выраженьем и поблагодарив за принесенные вести, начали судить вопреки его предположениям.