Тут наш господин возвысил голос и поклялся, что пусть то и то сделает ему Бог и еще приложит, если он не выполнит все обещания, какие дал, наилучшим образом; и дело кончилось тем, что завтра они отправятся на охоту, и всем велено собираться и готовиться, дабы в свой час не было никаких промедлений и отговорок.
82
<Без адресата>
Сколько раз я говорил сам себе: «Ты пребываешь в земле неподобия и не хочешь из нее выйти, из ничтожества к радости, от труда к покою, из изгнания в отчизну; приближается одиннадцатый час, но ты живешь в такой безмятежности, будто Светоносец у тебя навек на небе и коня своего пустил пастись». Говорил так, одобрял свои слова, похвалял заключенное в них благоразумие и следовал прежнему, ожидая, как подаяния, добрых следствий из былых грехов. Если за себя не боишься давать отчет, как дашь его за свою паству? Не от твоей ли похоти все похотствовали, не от твоего ли тщеславия тщеславились, не от твоего ли безумия безумствовали, все развращенные, не творящие добра? Ты не утерпел перед пищей и питьем, и каждый за тобою воскликнул: «Давай, давай», никто не сказал: «Довольно». Ты уступил любопытству, и кто не предпочел за тобою – прилежать нечестивым искусствам, искать недостойных зрелищ, добывать тленное, судить ближнего, познать добро, чтобы его презреть, и зло, чтобы вступить в его школу? Ты обнял гордость и поцеловал ее – впрочем, поищи сам в своем сердце, как ты полюбил ее, все ради нее бросив, и каких чад с нею произвел. Чего ты хочешь? Доколе будешь, как спящий среди моря? Неужели думаешь, почерпая грех, до дна его осушить?
Тысячей взят он, а все ж не убывает его.
Скажи, где теперь ты и все, кто доверен твоему попечению? – «Шатаемся от духа головокружения, хватаем тучи, ветер пьем, дырявый мешок набиваем, едим свои руки в темноте, носим жар в подоле, охотимся на свой хвост, по чужим вестям судим, что есть доспехи благочестия, что научение в добродетели, что плод праведности, и не верим, что бывает такое на свете; печальное мы и плачевное зрелище Богу и ангелам». – Что будешь делать, пока тебя не ослепили, как Седекию, и не выкинули вон из Иерусалима? Если ты не ведаешь ни себя, ни того, какому духу служишь, лишь одно молвлю: отрезвись, посмотри – не скажу на себя, но на место, где ты должен бы быть, – и моли, чтобы чувство послужило тебе, пока не истощилось, чтобы память и рассудок представили доводы спасения; тебе, тебе это говорю, пастырь безумный, – если не хочешь делать, пока можешь, на суде Божием уже не сможешь, хотя и захочешь.
83
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Кажется, все под этим кровом знают, что им делать, я один не ведаю, о чем мне печься и с чего начать. Вышло солнце, и закипел дом сборами. Выхожу и я вслед за всеми, кое-как совладав со своими мыслями; на дворе вижу нашего гостя, уже на коне, дающего распоряжения слугам. С той поры, как на ночных пирах, что у нас повелись, принято было не подавать одну посуду дважды, наш господин полюбил говорить, глядя на разубранный стол, откуда какой дар ему достался, и все свои странствия повторил от драгоценности к драгоценности, из каждой чаши творя себе постоялый двор, а потерянное спеша миновать, как заклятое место: но наконец обнажилось дно его богатств, к тому же перед самой охотою, на которой они думали устроить себе новое пиршество среди леса, однако тут гость наш вступился, сказав, что, стало быть, теперь для него время потчевать, и велел своим слугам спуститься и взять из привезенного им скарба все потребное. Итак, вижу его, занятого последними распоряжениями, и, поспешно подойдя, за поводья ухватившись и касаясь самой его руки, крепко закутанной в холстину, начинаю говорить, что всякому попечению свое время, что дом, растревоженный и угнетенный тяжким недугом хозяйки, не следовало бы бросать ради какой-то дубравы, которая не человек и назавтра будет стоять на том же месте, что опасности, поданные нам небом, не стоит умножать опасностями, отыскиваемыми добровольно, и что если кто-нибудь сам не видит своего безрассудства, на то дается ему совет и остережение друзей, – не помню, что еще я сказал и какие перед ним излил просьбы, великой печалью полный. Он же, наклоняясь ко мне с улыбкою: «Вижу, – говорит, – досточтимейший отец, пламенную твою заботу об этом крове и завидую тем, кому Бог даровал столь ревностного поборника; однако прими в рассуждение, что не от чего иного, как от моих речей ваш господин возымел такое намерение, и стыдно было бы мне его теперь отговаривать, будто я только за чашею отважен, а коли так, то этой охоты не избежать: ведь тебе, я думаю, известно, что желание двоих не бывает неисполненным». Так промолвил он и отъехал прочь, я же понял, что ничего не добьюсь, ибо своими рассказами гость воспламенил в нашем господине столь великую любовь к доблести и такое нетерпение ее оказать, что никакими человеческими речами его не сдвинешь с этого намерения, ибо он скорее умрет, чем станет заново терпеть свой стыд, привезенный из-за моря; я же не волшебник; потому я отошел и оставил их.
84
<Без адресата>
На кухне, по словам повара, на одном куске мяса проступили некие буквы, хотя для неграмотного что ни прожилка, то письмо. На краю колодца заметили что-то похожее на кровь, а иные слышали голос, когда подле них никого не было. Охотники, однако, собрались к назначенному часу. Свинья перебежала им дорогу, одна из служанок с распущенными волосами вышла им навстречу, хромой кузнец запнулся и упал им под ноги, а их псы останавливались и выли. Но все, кто поднялся в этот день на ловлю, вслед за господином, чье лицо горело торжеством, по доброй воле вышли из ворот, не имея желания бесславно сидеть дома, когда трубят в рог, и из-за пустых примет остаться в своей постели. Таким образом, они оставили дом, ушли из наших очей и скрылись.
85
<Без адресата>
По слову кого-то из древних, все пустое и пленительное, что представляет зрителю сцена, равно как и все, что доносит до нас чтение о старинных делах, жалит душу неким оружием, которому нет точного названия. Все, на что ни глядят и в цирке, и в амфитеатре, внушает человеку новые чувства: тут гнев, который рождают в сердце и чудовища гражданских распрей, и распутный виновник Цицеронова изгнанья; тут и печаль при виде гемонийской девы, что глядит на убегающий парус; и страх, Ганнибалом внушаемый, когда к нашим стенам он подступает; и ликованье сладострастия, когда разыгрываются забавы бессмертных богов на волосок от кары по законам Юлиевым и Скантиниевым, или же когда Нума, голову преклонив, входит в грот своей любезной советницы, – в самом деле, кому не радостно, что примером богов оправданы его собственные грехи, и кто не желал бы с самою мудростью разделять заветное ложе! Это, однако, не чувства, но некие тени чувств, и притом властительные: они влекут и заставляют нас плакать над вымыслом, радоваться с изображающим радость, гневаться на подделывателя грехов; по их воле рука Александра, смирившая мир, хваталась за оружие, когда начинал играть перед ним Ксенофант. Так и мы, расположившиеся в крепкой тени наших стен, мы, праздные слушатели чужого труда, отделенные от него беспредельной землею и морем, то внимали разрозненным вестям о тех, кто ушел от нас в Святую землю, и прилежно сшивали лоскутья слухов в рубище, само с собою несходное, то впивали рассказы вернувшихся, от ужаса и радости забываясь, то обменивались дешевой монетой воображения, преследуя преследующих зверя в дуброве. С таким-то шумом совершались наши игры. Наступает, однако, и миг, когда кончается зрелище и уклоняются тени: и все мы, видевшие пред собою и кораблекрушения, и осады градские, и страдания праведных, мы, в мнимом огне горевшие, среди общей гибели ходившие безвредно, втуне созерцавшие то, что другие созерцали за великую плату, слышим над собою голос, означающий, что пора нам подняться и впредь за все, чему свидетелями мы хотим быть, платить не другими, но собою, – именно, на закате этого несчастного дня раздавшийся издалека звук, как от затворившейся огромной двери: и те, кто услышал его, словно отрезвились от хмеля, выронили из рук все, что в них было, закрылись в своем дому и ни за что на свете не решились бы выйти за порог раньше, чем выйдет заря; и я был среди них, ни в чем их не убеждая, но с ними деля и ужас этот, и стыд, и смущение.
86
<Без адресата>
Приник Ты, Господи, свысока на сынов человеческих и видел угнетение людей Твоих, кои в Египте, и стенание их слышал, и преклонил небеса Твои, дабы избавить нас. Войди же, странник неодолимый, и в мою тьму, и тяготы, наложенные на меня фараоном, прекрати, и возвесели мою душу приготовлением субботы Твоей, и из винограда чуждого, благой виноградарь, сделай меня избранной лозою. Сколь больше должен день страсти Твоей, Господи, нудить нас и воздвигать на труды, чем все приказания фараона, ибо в делах Твоих правда, и мир, и радость: и однако спим мы, пока Ты молишь за нас, и очи наши отяжелели. Пробуди нас, чтобы мы бодрствовали пред Тобою, ибо недалек от нас соблазн, и быстро затворяется око, как ставни в доме безумного; оступается наша нога в великое море, где гады несметные, то есть мечты и пустые сновидения, которые смеются над душою и влекут ее в сердце моря, где мрак и нет устроения, если только Ты не прострешь руку с высоты и не избавишь нас от вод многих. Пробуди нас, чтобы хоть один час с Тобою мы бодрствовали и молились. Но кто, Господи, сможет час единый бодрствовать с Тобою? Удалился Ты от нас, входишь во внутреннее за завесу, вестником наших бедствий, наших немощей ходатаем, предтечею нашего избавления. Кто же, Господи, сможет час единый бодрствовать с Тобою? Колькрат приходишь к нам, толькрат спящими нас обретаешь, однако кротко пробуждаешь нас и снова уходишь, второй и третий раз одно и то же слово молвив. И тотчас по уходе Твоем сон нас долит, не можем бодрствовать, разве пока Ты с нами и пробуждаешь нас; странствуешь ночью совести нашей, приходишь во вторую стражу, то есть в злобу беззакония, приходишь и в третью, то есть в нищету странствия, и блажен раб, коего обретешь бдящим. Благо тому, кто бодрствует в Тебе: сон у него во благовременье, и сладок ему покой; но мы спим, и сердце наше не бдит, и сделались мы как безумец, как устроитель нечестивого пира: ризы наши чермны от вина, с перстов каплет мирра, дверь наша плотно заперта, ни человек ею не внидет, ниже голос сквозь нее не пройдет. Что там говорится за нею?